Хосок бешеный, серьезно. Ну нельзя носиться по комнатам с клипом Дрейка на планшете пять часов подряд. Ну, немного поноситься, пожалуй, стоит, конечно. Да чего уж там, стоит носиться как ужаленный шершнем в самое дышло, верещать на ультразвуке и размахивать руками, пугая птиц и пенсионеров по всей округе — это же ж, блять, клип Дрейка!!! ААААААААААА! Это же ж, блять, Хосок в клипе Дрейка!!! ААААААААА еще раз!

   Тут Чонгук, безусловно, Хосока понимает. Но пять часов подряд — это уже прямо перебор.

   Во-первых, потому что его дикие восторженные вопли отвлекают макнэ от серьезной воспитательной беседы с Джином.

   Во-вторых, Чонгуку же тоже хочется бегать и орать. А приходится сидеть и молчать. Кивать еще периодически. И изо всех сил демонстрировать взглядом и робкой улыбкой проснувшуюся совесть.

   И потом, Гукки очень переживает за Тэхёна. Который снова не приехал вместе со всеми и где-то добирается отдельно.

   И Чонгук переживает.

   Не потерялся ли он?

***

— … и, несмотря на то, что мы не в общаге, все равно никто не отменял дежурство по кухне! — медленно и угрожающе повышает голос Джин.

— Да, хён!

— И поэтому свою очередь пропускать нельзя, тем более по такой нахальной причине, как «Мне не хочется, отвалите!», — старается пока сдерживать рвущийся из ушей пар старший хён.

— Да, Сокджинни-хён…

— А ты в последнее время вообще обнаглел, Куки! Ты когда в последний раз за собой тарелку мыл? Это что за высказывания: «не суперворлдвайдстарское это дело — посуду пидорить!». Ты что себе позволяешь вообще?

— Я больше так не буду, хён…

   Джин с подозрением вглядывается в явно виноватую физиономию младшего.

— И сейчас же перемоешь всю посуду? — уточняет он осторожно, пытаясь догадаться, в каком месте этот блестящий взгляд, полный виктимной невинности, вызывает смутные сомнения.

— Всю посуду, Сокджинни-хён. И завтра тоже, за Хосока.

— И больше не будешь фыркать, когда тебе поручают что-то сделать? — почти вплотную наклоняет к нему свое лицо Джин, пытаясь рассмотреть подвох в черных, страшно честных глазах Чонгука.

— Я постараюсь исправить свое поведение, хён, и больше никогда не буду спорить с хёнами. И буду выполнять все хёнские задания всем бантано-хёнам на радость…

— И это ты мне тут разхёнкался, мелкая ты зараза, чтобы я отдал тебе назад твои ебучие колонки?

   Чонгук невинно хлопает ресницами, но в уголках его губ уже начинает расплываться хитрая дьявольская фирменная ухмылочка макнэ.

— Ах, ты…

— Эй, все! — кричит откуда-то из спальни Намджун. — Тэхённи приехал.

***

   У Тэхёна уставшие сухие глаза и взъерошенные выбеленные волосы топорщатся на затылке. У него холодные руки, несмотря на жару, и глобальная нехватка объятий и тактильного взаимодействия на клеточном уровне.

   Хосок подставляет макушку, и Тэ облегченно выдыхает, запуская в нее пальцы.

   Он обводит глазами шестерых и буквально физически чувствует, как отступает, сдавая позиции, вся суета и сковывающее напряжение последних дней, мерный казенный гул аэропорта и бесконечные пересекающиеся ленты дорог.

   Джин подкладывает ему кусочки мяса побольше, а Намджун протягивает баночку холодной колы. И у всех — обеспокоенные глаза: сканируют каждый штрих меняющейся мимики Тэхёна, чтобы подхватить в момент сбоя и удержать на плаву.

— Мы не думали, что ты приедешь, Тэ, — тихо обнимает его со спины Чонгук.

— Как-то меня в младшей школе обидел друг… — вдруг начинает Тэхён, прижимаясь спиной к Чонгуку и откидывая голову на его плечо. — Лучший друг, вообще-то, как я сам тогда считал. И вот я пришел домой, упал лицом в подушку и начал плакать. И тогда ко мне в комнату пришел дед. Он сел рядышком и как-то так… очень тихо… но значительно, знаете? … сказал мне кое-что.

   Намджун поднимает на Тэхёна очень встревоженный взгляд, будто замирает, будто ему страшно, что Тэхён сейчас сорвется, а следом за ним разобьются и все остальные.

— Он сказал, чтобы я не терял времени на то, чем смогу заняться в старости: на степенную еду, на умные книжки, и на горькие слезы тоже свои юные годы чтобы я не тратил. Придет время, когда мне только и останется, что вспоминать и плакать. Он сказал, чтобы я успевал главное, успевал побольше, успевал все, что под силу моей молодости…

   Юнги протягивает руку и кладет свою узкую ладонь с длинными изящными пальцами на плечо Тэтэ.

— А потом мы с дедом отправились загадывать желание у Катбави, провожать закат и ждать журавля. И, знаете, дед еще тогда сказал, что не так важно дождаться, когда прилетит журавль. Важнее то, что мы сидим и ждем его. Вместе.

   Чимин усаживается на полу у ног Тэхёна и мягко гладит ладошками его коленки.

— Это поэтому твой дедушка тогда, на концерте, когда обнимал нас всех, приговаривал: «Не торопите журавля»?

   Тэ кивает.

   И до боли теплое воспоминание мягко скатывается влажной дорожкой по его щеке.

***

   Позже, запершись в комнате ото всех, Чонгук укладывается рядом с Тэхёном и принимается рассеянно рисовать пальцем узоры на его смуглой коже, слегка выцарапывая белые дорожки отросшим ноготком.

— Я даже не знаю, что сказать тебе, Тэ, — вздыхает он. — Помнишь, и тогда тоже не знал? И вот, сейчас. Не хочется говорить, что говорят обычно. Ты же ведь для меня не обычный — ты особенный. Но, вдруг, любые слова окажутся какими-то недостаточными, что ли? Как-то их мало окажется. Или чересчур много. Можно, я просто помолчу рядом с тобой?

   Тэхён улыбается грустно навстречу его обеспокоенным глазам. Легонько ерошит желтую жёсткую челку. И ему вдруг хочется выпустить всю эту тяжесть, ворочающуюся внутри, наружу, в это плотное, такое понимающее и принимающее молчание.

— Знаешь, мне вот все говорят: «ты потерял», «сочувствую твоей потере», «так тяжело терять близких», а на самом деле… — пальцы Тэ под чонгуковыми волосами чуть дрожат, сжимаются в слабые кулаки. — …кажется, что это я сам потерялся. Потерялся. Я вот как-то живу и… не узнаю мир вокруг, понимаешь? Он какой-то не тот, к которому я привык и который я люблю. Он какой-то…

   Чонгук тяжко сглатывает и порывисто прижимает голову Тэхёна к своей груди, стискивает ладошками виски, словно пытается выдавить всю грусть из его падающего тяжелыми каплями голоса. И чтобы хотя бы его одного, Гукки, Тэхён в этом мире узнавал без указателей.

— Я люблю мир, в котором в солнечном свете мельтешат пылинки над комодом… В котором пахнет из кухни бабушкиными рисовыми булочками… В котором я могу проснуться, протянуть руку и взять телефон, набрать номер и услышать хриплое: «Опять спал до обеда? Ну что за ребенок! Рад тебя слышать, внучок!», — Тэ прижимается к мелкому, и Чонгук чувствует, как ткань футболки на его груди становится горячей и влажной. — Я такой мир люблю и таким его знаю. А этот… Я в нем потерялся, и нет ни одного указателя. Как мне дальше идти?

***

   Тэхён просыпается на самом рассвете, когда солнечные лучи только трогают кончиком языка плотные жалюзи на окнах, еще не решаясь лизнуть. Тэхен хочет встать, выпить воды, побродить в одиночестве по пустым комнатам, наверное, немного поплакать, вне взволнованных взглядов сочувствующих свидетелей, но… что-то не дает ему подняться с кровати. Он нащупывает тугой узел у запястья, трогает его пальцами, недоумевая.

— Гук! Гукки! Эй! Ты что, привязал меня к себе? — у Тэ изумленное лицо и ошарашенный взгляд.

— Это чтобы ты не потерялся, хён, — бормочет Чонгук, переворачиваясь на правый бок и утыкаясь лицом куда-то под мышку Тэхёна. — Спи, пожалуйста.

   Тэхён хлопает ресницами еще с минуту, не находя в себе дыхания, слов, голоса, чтобы ответить. Потом укладывается осторожно, лицом к Гукки, и еще долго смотрит на него влажными от благодарности глазами.

   И засыпает.