— У режиссера Ли истерика! — это, вообще-то, страшные слова. Они звучат за кулисами бантаноконцертов редко, но если уж звучат…

— Что? — у Тэ в глазах вполне объяснимый ужас, щедро приправленный напряженными размышлениями, не он ли, случайно, что-то опять накосячил.

— Не знаю, но все плохо, — вздыхает Намджун. — Это же не из-за того, что у Гукки на репетиции бахрома за петлю зацепилась?

— Да нет, — Гук мотает головой, — этот момент мы уже пережили.

— С тазиком валерьянки, как всегда, — мрачно улыбается Юнги. И у него такое умиротворенно-смурное лицо, что создается впечатление, что он тоже отпил из этого тазика.

— Возможно… — Чимин мнется, теребит манжеты концертной рубашки и краснеет, — совсем немножечко и чисто случайно, я клянусь! , я, как бы это выразиться-то, не знаю… ну…

— Говори, блять! — закипает Сокджин. — Всю душу вынул уже, пока мямлил!

— …помял режиссерский экземпляр сет-листа… — быстро договаривает Чимин и на всякий случай зажмуривается.

— Чего ты к нему лез? — вздыхает Тэ. — Ты его наизусть должен помнить, Чимини, зачем он тебе понадобился?

— Он просто лежал на колонке, и я что-то засомневался, что, возможно, я успею за видео перемакияжиться, потому что у меня один глаз как-то неровно…

— Мозги у тебя как-то неровно! — гаркает Сокджин. — Режиссерский экземпляр — это святость, к нему даже в перчатках никто, кроме госпожи Ли, прикасаться не может, чего лезть-то было? Еще и мять!

— Я не сильно и не специально! — вспыхивает Чимин обиженно. — И вообще это все предрассудки и суеверия, я считаю.

— Да что ты говоришь? — веселится Хосок. — А когда ты рассыпал пудру в гримерке, а потом у тебя майка на сцене не до конца порвалась, это тоже, по-твоему, было так… совпаденьице?

— Да, точно, — смеется Тэхён, но как-то невесело, — тебя тогда стафф-нуны отругали и предупредили, что ты должен быть готов к любым казусам на сцене, помнишь? Что ни говорите, но есть вещи, которые реально работают.

— Я тоже помню, как потеряли цветок Сокджин-хёна и второпях заменили на живой, и как тогда истерили костюмеры, — кивает Чонгук. — Я еще подумал, что фигня. А потом у меня с ногой такое вот приключилось.

— Хотя должно было, по вашей логике, приключиться с Джином, — вставляет Юнги из своего угла.

— Да сплюнь, — вопит Джин, подлетая к Юнги и хватая его за воротник, — куда ты плюешь, не на меня, блять, через левое плечо сплюнь!

   За дверью слышится суетливый шорох, чьи-то переругивания, телефонные рингтоны, а потом в дверь несмело стучат, даже, скорее, аккуратно скребутся длинными ноготками. Так, обычно, появляется режиссёр Ли.

   Маленькая женщина с печатью вселенской беспомощности и глубочайшего горя на лице входит в комнату осторожно, закрывает за собой дверь и поднимает на ребят большие грустные глаза. Тэхён молча подходит, берет ее за руку и ведет к дивану.

— Ну что случилось, режиссер Ли? — Сокджин садится рядом и приобнимает хрупкую женщину, у которой лицо такое бледное, будто из него кто-то выкачал всю кровь. — Расскажите нам…

— Это все я виновата, — ее плечи вздрагивают. — Я все испортила. Я все испортила… Простите меня, ребята.

— Что вы сделали? — спрашивает Намджун строго, потому что до начала концерта полчаса, и он уже готов к самом худшему.

— Уронила, — опускает она голову обреченно.

— Что? — У Чонгука холодеют конечности, и тут уже не до вежливости и экивоков. — Что? Микрофон? Мой микрофон? Что? Пульт, световую пушку, декорации?

   Женщина смотрит жалобно и мотает головой отрицательно:

— Я уронила свою расческу. На сцене. Это конец.

   Мальчишки замирают.

   Воздух в гримерке наполняется звенящей тишиной, и, кажется, само время останавливается и повисает в пространстве.

   И вдруг из угла начинают доноситься еле слышные всхлипывания. Которые на поверку оказываются еле сдерживаемым смехом Юнги.

   Мальчишки оборачиваются, несколько раз дружно хлопают ресницами, и гримерка взрывается хохотом.

— Режиссер Ли, — почти уже икает от смеха Чимин, которому веселее вдвойне, поскольку его косяк, кажется, остался незамеченным, — вы же понимаете, что это все предрассудки, чушь и ересь. Ну скажите, ребята!

— Блин, я уже успел два инфаркта схватить, — держится за сердце смеющийся Хосок. — После того, как я напоролся на гвоздь в Саудовской Аравии, мне, кажется, уже ничего на сцене не страшно.

   Госпожа Ли, которой заботливый Тэхён уже вручил стаканчик с кофе, немного расслабляется.

— Вот ты зря недооцениваешь приметы, Чимини, — ворчит она. — К примеру, помнишь, как замечательно прошел генеральный прогон в Лондоне? А это всегда плохая примета, я же говорила! В итоге что?

— В итоге мой пузырь не закрылся, — кивает Чимин.

— Во-первых, не называй шар пузырем, — строго укоряет его госпожа Ли. — Во-вторых, да, видишь, хороший генеральный прогон — это всегда плохо, всегда!

— И все-таки мы не должны позволять предрассудкам и средневековью программировать нас на плохое, — нравоучительно замечает Чонгук. — Уверен, сегодня все будет в порядке. Во всяком случае, у меня!

— Ну что, Чонгукки? — лыбится Тэхён ехидно, когда за последним из ребят захлопывается дверь, и автомобили медленно покидают парковку стадиона. — Как там у вас в Средневековье?

— Просто ничего не говори, Тэ! — бурчит Чонгук. — Просто ничего не говори!

— То есть ты теперь веришь, что твой казус со штанами на сцене был результатом действия ереси и дремучего суеверия, да? — хмыкает Сокджин.

— Плохо то, что его откровения о замерзшей заднице на сцене были результатом недостатка ума и здравого смысла, — замечает Намджун. — Ну ладно, чего уж там, проехали.

   И выглядывает в окно автомобиля, который как раз проезжает горящее всеми огнями здание сеульского Олимпийского стадиона.

   Проехали.