Весна. Пора любви, аллергий и психических расстройств. Нужное подчеркнуть, выбирайте то, что больше бесит.

      Сколько Яр себя помнит, он никогда не любил весну. Прочие радовались, конечно, да и он сам, забываясь, невольно улыбался, подставляя потеплевшему солнцу бледное выцветшее, словно старый пергамент, лицо. Смотрел на веселящихся одноклассников, на тонущих в токсичной подростковой романтике одногруппников из колледжа, на как-то по-странному тёплых улыбчивых коллег, но даже в эти редкие моменты, когда он поддавался общему настроению, внутри него, где-то в лёгких, какая-то петербургская, достоевская сырость и желтая тревожная кашица не давала просто отдаться этому странному, волнующему чувству некой надежды. Эта самая кашица оседала гнилым привкусом пыльцы на языке и оставляла в груди неприятную горечь, отчего и улыбки его тут же перекашивались, а выражение лица делалось каким-то неестественным, осунувшимся и даже неприятным.

      Хорошо ещё, аллергии у него не наблюдалось.

      И всё же, Яр не любит весну во всем её лживом великолепии, не любит за иррациональное, не поддающееся никакому контролю, обманчивое чувство абстрактной надежды на светлое будущее, не любит за лицемерное «пение души». Чувствовалась в буйстве красок и распускающихся почках какая-то фальшь — он-то прекрасно знает, как это недолговечно и как недолговечен тот странный душевный подъем, какой происходит со многими в это время. Недолговечен и до невозможности обманчив, лицемерен. Потому что Яр прекрасно знает: лучше не будет.

      Конец марта разразился пеленой сизой мороси, холодным, продирающим до самых костей ветром и блоком мюзикла Монте-Кристо. Ярослав в Москву приезжает неохотно, останавливается у Ромы, в гримёрку Оперетты притаскивается последним, едва не брякает режиссёру «простите опоздал, потому что не хотел приходить» — последнюю часть фразы всё же зажёвывает, пакует где-то в желудке и с каким-то мрачным удовлетворением думает, что ещё немного — и его от всего его невысказанного и похороненного просто разорвёт.

      Ярик не спичка, Ярик — порох. Ба-бах! — и нет никакого Ярика.

      Спектакль он играет на какой-то бешеной истеричной энергии, какая обычно зовётся «вторым дыханием» и проявляется на грани то ли обморока, то ли смерти от усталости.

      Сашин телефон на столе мигает стопками пришедших в телеграмм уведомлений, Яр закатывает глаза и давит иррациональную злость внутри, закапывает её куда-то под слой той самой желтой тоскливой кашицы, словно утилизирует радиоактивные отходы. Внутреннюю экологию уже всё равно не спасти, остаётся только катиться по наклонной дальше и дальше.

      Пора любви. Чтоб её.

      Яр думает, что это в принципе логично — кто-то от аллергии умирает (он до сих пор носит с собой таблетки для Саши, хотя, черт подери, как давно их разорвало по разным городам?), а кто-то от несчастной любви, на ту самую аллергию похожей.

      В гримёрке, пока никого нет, Яр прокашливается, норовя кажется выплюнуть свои лёгкие вместе с застрявшей в них ещё с Петербурга желтоватой тоской. Легко ли быть ущербным и больным…? Ярику кажется, что март не закончится никогда, в голове мешанина: свистящий шепот Рейстлина, истерика Бенедетто, иррациональная сносящая волнами ледяной воды глухая тоска Раскольникова…

      Он вытирает рот и смотрит в зеркало.

      Отражение кривит губы в неприятной, некрасивой гримасе и светлыми глазами в упор простреливает насквозь, в решето. Кожа у него какого-то трупно-серого оттенка, впалые скулы обтягивает так, словно одно неловкое движение — порвётся, треснет, оставит кровавый Гринпейновский разрез аккурат от уха до уха, пойдёт Рейстлиновскими чернильными трещинками, сетку которых замучаются замазывать гримёры. Яр придаёт лицу приветливое выражение и практически чувствует, как трещат щёки.

я в этом марте в этом марте навсегда

      Когда в гримёрке появляется Саша, Ярик бездумно залипает в телефон, усиленно делая вид, что всё нормально. Бес-по-лез-но. Что-то такое видимо проскальзывает в его взгляде — Саша, уже неизменный Альбер, хмурится на секунду, спрашивает участливо: «Чего раскис?»

      Яр неловко дёргает плечом: «не понимаю, о чём ты», отворачивается, выдыхает и напоказ протяжно потягивается, словно кот.

      Как тебе, Саша, объяснить, что он тонет в огромном ледяном океане, без какой-либо возможности всплыть на поверхность, потому что вода уже залила все внутренности, удавкой сжала горло и сковала конечности. У Яра глаза — капли той самой воды, он на Сашу смотрит словно через калейдоскоп, он Сашу видит в каждом пальто, в каждой тени, в каждом взгляде, он маячит на краю сознания всюду, куда б Яр не подался. Яр — без вести пропавший в Саше, безнадёжно влюблённый в Сашу.

      Это скоро пройдёт — говорит он себе. Ещё тогда, в день отъезда Саши в Москву.

      Не проходит.

      Ни через день, ни через неделю, ни через год.

      Яр отшучивается, Саша не верит ему — слишком хорошо знает. Саша притягивает его в объятия, держит крепко, чуть щурится — от Яра во все стороны прёт такой чёрной дырой тоски и безысходности, в которую не то что эмоции, будто бы даже цвета затягиваются, стираясь и оставляя мир уныло-серым, каким-то моросящим холодной взвесью не то воды, не то снега. Яр сам весь какой-то безжизненный, всё давно перегорело, господи-прости.

      Яр улыбается слабо. Яру Сашу хочется обнять, Яру Сашу просто ощущать хочется где-то рядом с собой, плечом к плечу, чтоб знать — если Яр начнёт падать, Яра Саша поймает.

      - Это скоро пройдёт, Саш.

      Сашин телефон на столе разбивает хрусталь застывшего воздуха вибрацией и трагическим «Настя <3» на экране.

      - Это скоро пройдёт. Я же знаю себя. - говорит Ярик то ли себе, то ли Саше, то ли мирозданию и ненавистной весне, медленно. Горло сцепляет холодом, он чувствует, как по связкам ползёт тонкая корочка инея.

      Капельки воды в глазах застывают айсбергами, Титаник об них разбивается ко всем чертям. Яр отстраняется, давая Саше встать за смартфоном, и захлёбывается океаном насмерть.