Это… наверное, нормально. Он убеждает себя, что так правильно, что это со всеми случается, что так у всех.

      Просто люди уходят, просто то, что взрывалось в сердце фейерверком, то, что приторно-нежно сворачивалось под рёбрами, трескается, бледнеет, выцветает старой фотографией, тускнеет и забывается, забрасывается. Просто люди теряются, становятся далёкими и незнакомыми, просто ты им больше не нужен.

      Просто вот была ниточка к человеку, ты эту ниточку берёг как-то, от мира большого и жестокого защищал. А потом человек отдалился, ниточка натянулась. Ты за нее дёргаешь в какой-то иррациональной, безобразной, отчаянной попытке сохранить то хрупкое, что бывает между людьми: «привет-как-жизнь-давно-не-виделись-вернись-пожалуйста». А отклика никакого. И однажды додергиваешься: ниточка возьми да и порвись. Сидишь, смотришь на этот оборванный кончик и не понимаешь, что тебе с ним делать: то ли из собственной души с корнем эту нитку выдирать, то ли оставить как есть в надежде догнать, завязать узелок и человека вернуть в жизнь к себе.

      И смех и грех.

      И все живы, и все дальше идут, одного только тебя почему-то корёжит и выламывает всякий раз стоит потерять кого-то, отпустить кого-то. Наверное, бракованный какой-то, раз каждый раз трескаешься и по частям разваливаешься. Пора бы привыкнуть вообще-то, здоровый мужик уже, ну.

      Волшебник, творящий миры, влюбляющий в мюзиклы.

      Как же это нелепо.

      Яр завтра выйдет на служебку и увидит человек тридцать тех, кого он лично влюбил в мюзиклы. И чем больше он думает об этом, тем противнее ему становится от себя самого.

      Влюбляет он.

      Ага.

      Он давит в себе эфемерный приступ тошноты и крутится на стуле. Перед глазами взрываются звёзды неоновых лампочек, картинами Ван Гога смазываются силуэты предметов. Весь мир превращается в гигантскую кляксу — прекрасную в своей уродливой омерзительности.

      Сколько он уже не спит? Дня два?

      Тишина давит космическим вакуумом, вытягивает весь воздух из лёгких, сжимает горло ледяной хваткой. В квартире какая-то вселенская пустота, словно звуки не просто исчезли — всосались в какую-то кромешную чёрную дыру, превратившись в абсолютное всепоглощающее ничто.

      Отвратительно.

      Он закрывает глаза, желая, чтобы всё это рассыпалось сизым пеплом, сгорело ко всем чертям, чтоб огонь — живой, очищающий, — выжег липкую сырую безнадёжность, бурыми пятнами расползающуюся по стенам чужой квартиры.

      В пятнах видятся до нелепого счастливые лица. Ему хочется спрятаться от них как в детстве, забившись в самый темный угол и накрывшись одеялом с головой. Он знает, так демоны, мечущиеся по черепной коробке, тянущие когтистые лапы к груди, не найдут его и не выпотрошат остатки адекватности.

      Яр, тебе двадцать семь лет, когда ж ты повзрослеешь, — думает он.

      Спрятаться под одеяло. Ну, не пиздец ли?

      Кресло останавливается, взгляд светлых глаз беспорядочно блуждает по комнате. Яру видится бесконечная череда знакомых и друзей, все до омерзения уравновешенные, цельные, серьезные, один Яр только среди них такой вот неправильный, потресканный, переломанный и кое-как склеенный на скорую руку. Один Яр среди них один.

      Грим Рейстлина и чёртовы чернильные трещины, въевшиеся, кажется, в ошмётки души, хочется не смыть — отодрать от себя вместе с лицом, чтоб и следа не осталось, обмотаться изолентой с ног до головы, чтоб наконец-то излечиться, починиться. Перестать разваливаться.

      Не поможет, — с каким-то мрачным, даже мстительным удовлетворением думает Яр.

      Телефон мигает пришедшим смс из рабочего чата. Он поджимает ноги, утыкается лбом в колени, пытаясь то ли защититься, то ли спрятаться от желания швырнуть прибор об ближайшую стену, заляпанную бурыми пятнами безысходности и одиночества.

я просто хотел, чтоб меня любили

      Вмятина бы отлично дополняла композицию.

      Яр снова крутится на кресле, снова мир сливается в сплошное пятно.

      Яр не здесь. Яр от квартиры далеко. Яр сидит на диване и каким-то тупым рыбьим взглядом наблюдает, как Руслан умилённо целует дочь в макушку и передаёт её Саше. Яр стоит возле служебного входа и видит, как Аня расцветает чистой и радостной улыбкой, садясь в машину мужа. Яр гримируется и слышит, как голос Жени Шварца наполняется любовной теплотой, произнося «Софичко» в динамик смартфона.

      Яру, может, всю жизнь невозможно хотелось так.

      Яр сидит с Сашей на соседнем кресле и желание обнять, врасти, вплавиться намертво, давит в себе. Яру иррационально хочется, чтоб Саша на форумах на амбразуру защищать кидался совсем не Настю. И отношения — не с Настей.

      Саша за патетикой и надрывным криком Яра разглядел когда-то очень давно, Саше, наверное, одному дано Яра видеть.

      У Яра под веками — СашаСашаСаша бегущей строкой, и догорающие звёзды на кончиках пальцев искрят совсем не страстью — нежностью болезненной до дрожи, бережной, честной, неозвученной, нерастраченной. Того и гляди через край выплеснется мягким серебристым светом.

      Саше одному дано, но Саше не нужно. Саша в Москве. У Саши — Настя. Не Яр.

      Яр крутится на кресле, нитку порванную в пальцах комкает бессмысленно и беспощадно, думает, что завтра выйдет на служебку и увидит человек тридцать тех, кого он лично влюбил в мюзиклы. И — ни одного, кого бы он влюбил в себя самого.

это табличка «нет выхода»

      Яр… останавливает кресло и пустым взглядом скользит по подоконнику, заваленному всяким эстетичным хламом.

      Неоновая лампа с надписью «влюбляю в мюзиклы» издевательски подмигивает.

      Яр показывает ей фак.