Вы снова здесь, изменчивые тени,

Меня тревожившие с давних пор...

И. Гете

Когда в детстве я отказывался ложиться спать, доедать рагу или мыть уши, набожная няня пугала меня дьяволом. Ее старческий дребезжащий голос замирал в неокрепшем уме чудовищными образами, и порой падший начинал мерещиться в темноте за окном спальни. Самое удивительное, что я его не видел и боялся представить, но то, что дьявол являлся ко мне, было совершенно точно. Конечно, после таких видений не хотелось ни есть, ни спать, и чем усерднее старалась няня, тем прозрачнее и тревожнее становился я. Понимаю, что старая женщина применяла к шестилетнему ребенку те средства, которые оберегали ее саму от грехопадений всю жизнь: для нее страх преисподни стал неотъемлемой частью существования. Мне же казалось, что чудовищный взгляд неустанно следил за каждым моим движением, и что любой проступок приближал неотвратимую встречу.

      В какой-то момент родителям надоели детские ночные причитания, и со страхом было покончено одной единственной фразой: «Можно подумать, у дьявола нет других забот, кроме как являться к непослушным мальчишкам». Правда, ребяческие прегрешения были настолько скучны, что вряд ли могли кого-то заинтересовать, и мысль о собственной непримечательности в глазах темного духа меня полностью успокоила.

      Вспоминая эту по-своему забавную историю спустя много лет, я не раз убеждался, насколько она точно предопределила мою дальнейшую судьбу, ведь спустя десять, двадцать, тридцать лет грешить интересно не получалось. Не хватало ни сноровки, ни денег, ни здоровья. Все, что оставалось, — стать сторонним наблюдателем и следить за человеческим распадом с безопасного расстояния, тем временем как моя собственная жизнь текла однообразно и пусто. Как принято говорить, «с высоты прожитых лет» я мог похвастаться, что не сделал ничего дурного, и сам себя осадить, сказав, что и хорошего тоже не совершил, и все же мне захотелось во что бы то ни стало написать этот рассказ, как неоспоримое доказательство самому себе, что дьявол — есть, и встреча с ним, пусть затронувшая меня лишь косвенно, произошла в пятницу, 11 марта в 1881 году.

I

      Мой рабочий день закончился, как всегда, в три часа. Я одним махом сгреб со стола бумаги и скинул их в верхний ящик, чуть не уронил печать с чернильной губкой. Быстро оделся под неодобрительные взгляды усталых коллег, им предстояло сидеть здесь до темноты. Скороговоркой пробормотал слова прощания. Запнулся о вздыбившуюся половицу у порога. Я могу вспомнить и повторить все с максимальной точностью, поскольку эта миниатюра не теряла актуальности на протяжении нескольких лет.

      Владелец юридической конторы бросил мне вслед:

      — До понедельника, Юдо, — и прибавил: — Выздоравливай!

      На что рассчитывал этот добродушный толстяк? Что в один из дней я смог бы прийти на постылую работу с восторженным лицом и попросить полный рабочий день? Увы, и шесть часов пребывания в душной комнате, пропахшей потом и табаком, давались мне с огромным трудом. Я несся на улицу, словно боялся, что вот-вот меня окликнут и попросят опять вернуться в подвальный адок. Было стыдно, но больше — противно.

      Париж расцветал с каждым новым кварталом, при желании можно было отследить, как скучные маклеровские офисы и многоквартирные дома сменялись лоснящимися зданиями ателье и гостиниц. Людная улица Бонапарта пестрела дорогими кофейнями, кондитерскими и магазинами. С набережной дул прохладный ветер, нарушая послеобеденную безмятежность. В будний день моя растрепанная фигура привлекала к себе мало внимания, и я без лишнего стеснения мог бродить среди нарядных домов и рассматривать витрины.

      Целью променада была Школа изящных искусств, а точнее ее вход. Замерев на привычном месте возле дороги, я терпеливо ждал завершения занятий в мастерских. Зайти внутрь не хватало духа, а то, что удавалось разглядеть через ворота, внушало уважение, и люди, изредка проходившие по ту сторону ограды, несли себя иначе, чем обыкновенные горожане или гости столицы. Среди студентов силуэт Ноэля разительно выделялся значительным ростом и уверенной походкой. На ходу заматываясь в длинный шарф, он махнул рукой и крикнул:

      — Вени, види, вики!

      Значит, его последняя картина понравилась мастеру.

      — Пойдем, жрать охота — мочи нет. Гулять так гулять!

      С Ноэлем Мюссоном мы дружили с лицейских времен. Наш дуэт смотрелся карикатурно. Я едва доставал Ноэлю до груди и рядом с ним держался вечным чахлым школяром, боявшимся лишний раз открыть рот. Но многое нас и объединяло: оба младшие дети, оба перебрались из Тулона в столицу, и оба разочаровали родителей, правда, каждый сделал это по-своему. На мне, в сравнении со старшими братьями, природа отдыхала с раннего детства, и тогда было ясно, что я не добьюсь никаких высот. Единожды заикнувшись о филологическом образовании, возвратился с небес на землю, а после нескольких провальных экзаменов по праву и юриспруденции — отправился в контору к давнему знакомому отца, где меня держали скорее из жалости, чем для пользы. Ноэль же гнул свою линию с завидным упорством. Как бы ни бранил его старший Мюссон, считавший «игры в рисовальщика» бессмысленным вздором, позорным для аристократа, мой друг шел к цели без зазрения совести. Его не пугали ни отцовские угрозы, ни холодная каморка (мы снимали ее на пару), ни вечно пустые карманы, словно он никогда и не был богат, временные трудности воспринимались им исключительно как забавное приключение.

      Обыкновенно Ноэль покупал нам пирог с печенью и бутылку сидра, флиртуя с девушкой за прилавком, а я стоял поодаль. Увы, детские фантазии остались давно позади, а страх не уходил. Неприкаянный, он подталкивал мозг выдумывать все новые причины для беспокойства. Будь то боязнь рассердить и без того недовольных родителей, или нелепое оцепенение при встрече с особами женского пола, или непреодолимое отвращение к своему отражению в зеркале. Вид беззаботно веселого Ноэля пробуждал зависть, беспомощную, потому безобидную. Будь он просто красив и силен — ладно, но ему досталось обаяние, характер, талант, одним словом все то, чем обделили меня, ему прощались даже грубость и простодушное самолюбие, которым грешат уверенные люди. Еще учась в лицее Бурбонов, мы привыкли разделять труд между собой. Я выполнял за друга домашнее задание, мастерски подделывая его почерк, а он, в свою очередь, отлично дрался, громко ругался, носил тяжелые книги и не замечал моих странностей, чрезмерную пугливость, болезненность и рассеянность. Похоже, и здесь мне досталась младшая роль. Многим казалось, что такая дружба не выйдет дальше школьной скамьи, но симбиоз креп, и пока я разбирал бумаги, сидя на посту помощника секретаря по утрам, Ноэль учился, а вечером уходил на подработку, умудряясь оставаться бодрым и полным сил круглые сутки. При том он смог поступить к одному из лучших преподавателей, выбиться в ряды подающих надежды учеников. Приходилось только восхищаться, чем я регулярно и занимался.

      — Мастер сказал, что из Рима скоро приедет его давний знакомый, он хочет показать ему мои работы, — рассказывал Ноэль, раскуривая трубку, которой недавно обзавелся, она гармонично сочеталась с его приятно мужиковатым бородатым лицом.

      — Он сможет тебе помочь? — спросил я, с трудом поспевая за размашистым шагом.

      — А! — отмахнулся. — Вряд ли, старики обожают поучать, а не помогать, они будут часами болтать, попеременно то нахваливая, то обмакивая носом в грязь, а в конце велят «работать». Сам как-нибудь, где наша не пропадала. Дай-ка глотнуть.

      Нас захлестнул очередной порыв ветра.

      — Собака, — выругался Ноэль, зябко повел плечами. — Пойдем живее, старый бес задал мне работать на пленэре. Видел бы ты, как он сегодня плевался на Жюлиана, мол, не «академия», а сборище дилетантов и выскочек.

      — А он прав? — я ничего не смыслил в спорах Школы с частными заведениями.

      — Отчасти, но попомни мои слова: у меня будет мастерская. Своя. И пленэров в ней не будет, — отворачиваясь от ветра. — По крайней мере, в марте.

      Хотелось как-то отшутиться, но внезапное ощущение пристального внимания легло на плечи тяжелым прикосновением. Я обернулся, невольно остановившись. Люди спешили, кутались в одежду, закрывались воротниками, и никому не было до нас никакого дела.

      — Ты что? Давай, не будешь медлить — мы быстро закончим, — и Ноэль за руку увлек меня вниз по улице.

II

      Люксембургский сад не успел опериться цветочными клумбами и замер полунагим. В тишине под кронами деревьев мрачным надгробием стоял фонтан Медичи. Ноэль раскладывал этюдник и злился на хромую подставку, а я продолжал озираться по сторонам. Вокруг — ни души, но сосущее чувство тревоги не отступало.

      — Что ты мечешься? Сядь спокойно, мешаешь, — Ноэль почти толкнул меня на скамейку. — И без тебя все валится.

      За годы общения я достиг такого мастерства в паразитном существовании, что Ноэль искренне считал нас друзьями, предпочитая мое общество ученикам из мастерской. Мне разрешалось таскаться за ним и занимать разговорами, это стало своеобразной обязанностью. Когда он был в хорошем расположении духа, я читал ему вслух то, что успевал написать за последние несколько ночей. Тогда сочинения казались уютным местом, куда удавалось сложить юношеские треволнения, сейчас бы я едва ли припомнил хоть одну записанную историю, пожалуй, оно и к лучшему.

      Ноэль сжимал мастихин, всматривался в угрюмый профиль Полифема, склонившегося над Галатеей и Акидом. Недавняя безмятежная веселость сменилась сосредоточенностью в жестах.

      — Посмотри, — иногда подзывал, а потом сам же говорил:

      — Не то, да.

      Или:

      — Лучше? Сам вижу, что лучше, — и легонько толкал в бок.

      Так, перемежая гнев милостью, он продолжал рисовать, а я, словно попугай или дрессированная обезьянка, ходил рядом. Работать на пленэре не нравилось нам обоим, свет быстро менялся, приходилось то и дело двигать этюдник, мы не успевали оглянуться, как начинало темнеть, и сидели в вечернем сумраке, зябко двигая носами и растирая коченевшие руки. Погода стремительно портилась.

      В редких прохожих, гулявших по аллеям сада, я силился угадать своего таинственного наблюдателя, но тщетно.

      — Тебе не кажется, что здесь что-то не так? — отважился спросить.

      — Ты о чем? — покусывая загубник трубки, отозвался Ноэль.

      — Как будто бы кто-то за нами следит.

      Он крякнул смехом:

      — Больше я с тобой и сидра пить не буду.

      — Я не пьян.

      — Конечно, ты просто тревожный болван, — Ноэль устало поднял глаза на картину, образ циклопа замер роковой тенью среди камней. — Все равно что-то не то.

      — А по мне, весьма мило.

      Мы вздрогнули, так резко и из ниоткуда возник незнакомец. Он, точно смутившись нашего испуга, улыбнулся:

      — Простите, мне не следовало подкрадываться. Всему виной мое любопытство, каюсь. Вы позволите? — кивнул на этюдник.

      — Да, конечно, — согласился Ноэль растерянно.

      Незнакомец пристально рассматривал холст: сначала сделал шаг назад, потом приблизился, якобы оценивая мазки, достал лорнет.

      — Определенно, очень мило. Вы уловили цвет и порыв. Мне нравится, как фон контрастирует с фигурой, но взгляд… Совсем не тот.

      Критика любого толка тяжело давалась Ноэлю, он со скрежетом принимал ее от меня и учителя, но никак не от других студентов и тем паче от случайных прохожих, но этот оказался настолько причудливым, что Ноэль попросту не успел возмутиться.

      — Забыл представиться, Матисс Моро, — и сел рядом на скамью.

      В полумраке сада внезапный собеседник казался ненастоящим, полупрозрачным, в тускло-сером пальто поверх темного костюма. Живое лицо было обрамлено русыми кудрями на манер романтических юношей начала века и сбивало с толку: в разговоре Моро мог показаться моложе нас или старше, одновременно красивым и отталкивающе ехидным. Даже сильно потрудившись, я не смог бы с точностью описать его, настолько он умудрялся избегать постоянства. Ясно помню, как от него головокружительно пахло густыми духами, а в движениях чувствовалась щегольская развязность.

      — Ноэль Мюссон, — сказал мой друг, с опаской пожимая руку Моро.

      — Безумно рад, а вы?.. — повернувшись, спросил тот.

      Так изучают лягушку, которую собирались вскрыть, или жука, нелепо дергающегося под обжигающей силой увеличительного стекла. Конечно, я узнал глаза, зорко следившие за нами весь день, но не смог вымолвить и слова, стушевавшись от цепкого рукопожатия.

      — Юдо Пьютан, — ответил за меня Ноэль. — Так что там со взглядом?

      — С радостью. Видите ли... Полифем у вас как будто слабый ревнивец, робко наблюдающий за любовниками. Но заметьте, он изображен сверху, — рассуждал Моро. — Пускай он не так красив, как пара влюбленных, он все же возвышается над ними, ему ничего не стоит убить Акида. Сила Полифема и звериная тяга к разрушениям куда убедительнее трепетных ласк, оттого мы смотрим на него в первую очередь, — и снова улыбнулся, будто подытожил рассказ.

      Ноэль нахмурил брови:

      — Вы сами пишете?

      — О нет, этого дара я лишен.

      — А говорите лихо, — и Ноэль победно хмыкнул, отвернувшись к картине.

      Моро продолжил, опять обратив на меня препарирующий взор:

      — Но я знаком с людьми, обладающими талантом, благодаря их терпеливым объяснениям что-то да и отложилось в памяти. Вы ведь тоже кое-что запоминаете от своего товарища, наблюдая за его работой, верно? Порой сторонний наблюдатель может оказать ценную услугу, ведь иногда художникам свойственно увлекаться, и им куда тяжелее здраво оценить проделанный труд, — к Ноэлю. — Мне нравится ваша манера, вы где-то учитесь?

      — На улице Бонапарта.

      — Ах, конечно, как я мог не заметить. Все-таки зрение уже подводит, — Моро с напускным кокетством помахал лорнетом. — Но я бы с радостью полюбовался на другие ваши работы.

      — Извольте, но нам пора домой, — проворчал Ноэль и начал собираться.

      Настойчивый знакомец уловил нотки раздражения в его голосе и любезно поспешил раскланяться:

      — Разумеется, я так бестактно влез в вашу беседу. Еще раз прошу покорнейше простить. Спасибо, что уделили мне время, — поклонился. — Месье Мюссон, месье Пьютан, до завтра.

      Моро покинул нас так же незаметно и быстро, как и появился. Ноэль резюмировал встречу кратко:

      — Чудак. Все настроение испортил. Лорнет видал? Нашелся Альпанус. Проклятье, поспать я уже не успею… Юдо! Что ты расселся, вставай давай.

      Наконец, я вышел из оцепенения и принялся помогать другу складывать тряпки и краски, и только после того, как мы достаточно отошли от парка, отважился спросить:

      — Ноэль, а почему он сказал «до завтра»?

      — Что?

      — Он сказал…

      — Сам знаешь, здесь разного народа хватает: сумасшедшие да пьяницы.

      — Он не был похож ни на сумасшедшего, ни на пьяного!

      — На кого ж он похож?

      — Не знаю, но я же говорил, что кто-то за нами следил.

      — Так, — грубо. — Не приставай со своей мистической чушью.

III

      Остаток пути мы шли молча. Купили подешевевшее к вечеру «Утро» и буханку лежалого хлеба с ветчиной. Наша комната располагалась под самой крышей, и дорога туда пролегала через темные этажи, один грязнее другого. Выходило забавно: ты поднимался наверх, но создавалось ощущение, что опускался на самый низ.

      Все свободное пространство занимали грунтованный картон и картины. Через узкое окно едва различалась улица, видом служили фасады соседних зданий и голубятня, незаконно пристроившаяся на чьем-то балконе.

      Пока Ноэль готовил нехитрый ужин, гремя жестяной посудой, я устало лег на скрипучую кровать, прижался головой к холодной стене. Сразу стали слышны все звуки, которыми полнился дом. Каморка имела неправильную форму усеченной пирамиды, ее кривизна и тусклость давили на плечи, и в ней действительно было тяжело дышать. Окажись я сейчас там, не высидел бы и часа, но тогда мне хотелось днями напролет лежать под низким сводом с тетрадью в руках, подобно зверю, страстно любившему родную клетку.

      — Эй, — Ноэль поставил рядом со мной кружку кофе с ощутимым запахом гари и тарелку с бутербродами. — И комплемент от повара, — гордо положил сверху на ветчину стебли квелого лука. — Не будешь — сам съем.

      — Я не голоден.

      — Конечно, — пророкотал и тут же осекся. — Прости. Мне не следовало на тебя ворчать. Видишь? Я могу быть дипломатичным. Мир?

      Я знал, что он не успокоится, пока не добьется ответа: будет и дальше нависать надо мной, лезть с разговорами, швыряться клочками мятой бумаги, точь-в-точь, как в гимназии, — потому послушно принял угощение.

      — Спасибо.

      — Вот, так-то лучше!

      В ответ я лишь коротко улыбнулся. Обычно на этом все наши ссоры иссякали.

      Ноэль, довольный собой, вернулся к сегодняшнему рисунку, заботливо поставил возле окна и сам присел рядом. На его лице замерло то рассеянное внимание, когда человек забывал про весь мир вокруг, кроме одной вещи. В подобные моменты Ноэль виделся мне по-настоящему счастливым, я радовался за него и вновь завидовал.

      — Ты сегодня «в ночь»? — спросил вдруг Ноэль, так он называл мои ночные бдения над тетрадью. — Почитай потом, мне ж интересно. Вернусь ближе к утру.

      Уходя, посмотрел на циклопа и тихо пробормотал:

      — Зверь.