Ужасна призрачная полночь,

И нет огня,

Но хуже, если гость приходит

Средь бела дня.

Э. Дикинсон

I

      Ноэль вернулся под утро, на ходу сбросил пальто и тяжело опустился на кровать, протяжно отозвавшуюся под его усталым телом. Он брал любую работу, которую предлагали объявления на витринах непритязательных магазинов и кофеен. Его нисколько не смущал физический труд, напротив, природа одарила Ноэля выносливостью тяжеловоза, крепкими руками и устойчивыми ногами. «Мне нравится делать что-то бездумно, — признавался он. — Знаешь, такое состояние беспробудной чистоты», — и сам смеялся от собственных слов.

      В его отсутствие я успевал насладиться одиночеством: сидя при тусклом свете за узким столом, окунался в вымышленные миры, одновременно стыдился и радовался придумкам. Ноэль оставался моим единственным читателем со школьных времен, он больше вникал в складывающийся сюжет, чем в посыл или технику. Иногда цеплялся за яркие детали и старался понять на интуитивном уровне, отталкиваясь лишь от эмоций. Его выводы озадачивали, но не мне следовало жаловаться в отсутствии других почитателей. В конце концов, нести наброски в издательство — самонадеянно, и Ноэлю приходилось слушать юношеские метания, записанные болезненно педантичным почерком. «Ты просто трусишь», — ворчал друг. Опасна ли трусость? Пускай я не удостоился признания, я и не был осмеян. В этом заключалось наше очередное отличие: ребяческий азарт и вездесущая робость, жажда риска и спасительная хилость.

      Ноэль быстро уснул, накрывшись с головой одеялом. Я радовался глухому сопению из-под подушки: идти в сад на пленэр не нужно, а, стало быть, и с Моро мы не встретимся. Но, к сожалению, долго находиться рядом с храпящим другом тоже не получалось.

      Я тихо собрался под осуждающим взором Полифема и выскочил из комнаты. Побег оправдывался среди прочего желанием разжиться чем-нибудь съестным к моменту пробуждения Ноэля. Субботнее утро бодрило повседневным шумом: порядочные люди продолжали трудиться в поте лица, предвкушая приближающееся воскресенье. Я же шатался бездумно со свертком продуктов подмышкой и старым номером «Фигаро», забытым на столике возле кафе.

      Улица Бонапарта. Это место оставалось бесконечно уютным. Во многом благодаря дружбе с Ноэлем. Он приучил меня любоваться мелочами, подолгу замирать на одном месте и вслушиваться в бурление чужой жизни. И где бы ни пришлось мне очутиться, улица Бонапарта оставалась самым шумным, страшным и притом красивым местом на свете.

      И сейчас, зажмурившись, могу припомнить привычный маршрут.

      Вот — набережная Малаке, вдоль нее мы прогуливались после занятий в мастерской. На другом берегу Сены виднелся Лувр, где нам довелось провести множество часов, пока Ноэль делал наброски углем с озаренных газовым светом статуй. На пересечении с улицей Жакоба покупали табак. По дороге же из сада Ноэль потешался над церковью Святого Сульпиция, высмеивая незавершенный фасад и особенно разрушенную десять лет назад северную колонну. В его речах проступало злорадство оскорбленного преподавателя из Школы, явно мучившегося воспоминаниями многострадальной войны с Пруссией. Ноэль же просто повторял слова учителя, не понимая их окончательного веса. Я слушал его, а сам всегда смотрел на фонтан у центрального входа.

      Вид и шум льющейся воды успокаивал. Каменные львы намокшими кошками злобно морщились на людей.

      — Вода слишком холодная, — подметил знакомый голос.

      Моро стоял совсем близко и приветливо улыбался:

      — Простите, я снова вас напугал?

      При свете дня он выглядел менее таинственным, да и вообще меньше: всего на полголовы выше меня. Вчерашний тусклый наряд, позволявший слиться с вечерними сумерками, сменился бирюзовым пальто поверх черного костюма и шелковым платком оттенка «Индийское небо». Со стороны — столичный модник с рассеянно сладким лицом.

      Моро продолжил как ни в чем не бывало:

      — Здравствуйте, месье Пьютан, — бережно похлопал по тыльной стороне ладони, смыкая хищное рукопожатие в белых перчатках. — Вы сегодня одни? Я полагал, что вы неотступно следуете за другом, как и полагается верному Санчо Пансу, — рассмеялся. — Простите, я не думал обидеть. Вы часто здесь бываете? — Моро кивнув в сторону церкви. — Забавное сооружение, такое громоздкое и важное. Нелепая штуковина, не находите? Ее строили несколько веков подряд, архитекторы менялись — менялось и здание, краше не становилось, а после долгожданного завершения оно не простояло целым и пару лет. Людей оно раздражает, замерло посреди площади дряблой добродетелью и памятью всех неудач.

      — Это богохульство.

      — Бесспорно, — радостно закивал Моро.

      Мир вокруг точно остановился, замерзшие львы смотрели голодно и все, как один, на меня.

      — Впрочем, простите. Я просто пытаюсь вас разговорить. Кажется, вчера нам так и не удалось этого сделать.

      — Я был бы рад, но мне нужно спешить, — неумело соврал я, отступая назад.

      Маска огорчения:

      — Жаль. Не буду вас задерживать. До встречи, месье Пьютан, — и, коротко поклонившись, отпустил, словно наигравшийся кот, потерявший интерес к полудохлой мыши.

      Сначала хотелось идти медленно, чтобы не вызывать подозрений, в лопатки продолжал упираться острый взгляд. Постепенно шаг ускорялся, и вот я уже бежал на родную чумазую улицу. Люди оборачивались, некоторые усмехались или кривились, браня. Для них ничто не переменилось: все та же суббота, все тот же холодный и ясный день и вдруг какой-то сумасшедший, несущийся со всех ног, словно от пожара.

      Лишь у дома, переводя дух, я решил обернуться. Земля кружилась, а перед глазами вспыхивали черные пятна. Гулкий закоулок впитывал любые шорохи, разбухшие многоквартирные здания поглощали свободное пространство, грозили вот-вот слипнуться в одно тяжеловесное месиво. Мимо прошел местный блохастый пес. Он тряхнул грязными ушами и зевнул, окончательно рассеяв ощущение погони.

      По лестнице я поднимался смущенным и до сих пор тревожным, намереваясь однако непременно рассказать Ноэлю о случившемся, но сделать это полагалось так, чтобы он не посмеялся над «новыми выдумками».

      Мой друг открыл дверь сам. Был раздраженным и помятым, как и полагалось неаккуратно разбуженному человеку. Ероша свалявшиеся после подушки волосы, прошипел:

      — На кой бес ты его сюда позвал?

      Прежде, чем мне удалось что-то ответить, Моро вынырнул из-за спины Ноэля и расплылся в сладостной улыбке:

      — Месье Пьютан, добрый день! Должно быть, мы разминулись с вами. Месье Мюссон любезно согласился показать свои работы.

II

      Пока я стоял на пороге, не решаясь войти, они возобновили осмотр. Моро явно пришел немногим раньше меня, держался подчеркнуто любезно и настойчиво расспрашивал о работах. С любопытством изучал каждый холст, отпускал меткие замечания, так что Ноэль просыпался и становился сговорчивее. Сперва он слушал гостя с недоверием, видно, в памяти тлел вчерашний разговор, но Моро сменил тактику. Нет, его похвалы не были бездумными или наигранными, ему удавалось избегать шаблонных комплиментов, он подмечал сильные стороны, схватывал настроение или общую задумку и потихоньку располагал к себе.

      — Вы часто рисуете людей?

      — Да, — кивнул, Ноэль перебирая картонки. — Мне нравится ловить человеческие выражения, не хочу писать из головы, только с натуры. В этом есть что-то такое… Честное, — недовольно цыкнул. — Я не умею объяснять. Вот, например, — протягивая очередной портрет.

      — Пусть объясняют те, у кого не получается показать, — ехидно, через лорнет. — А вам это не нужно… как у вас получаются неправильные черты.

      — Мне нравится асимметрия, получается живее. И характер появляется, и… Юдо, как ты говорил? — тут Ноэль, наконец, обратил на меня внимание, нахмурился:

      — Чего там встал?

      Очнувшись, я пробрался в комнату и постарался слиться с плохо застеленной кроватью. Происходящее мнилось тяжелым сном, не отпускавшим и после пробуждения. Я точно помнил, как торопился домой, и не понимал, что теперь пугало больше: внезапность появления Моро или то, что он сдержал данное в сумерках обещание?

      Беседа оживлялась, довольный нежданным участием Ноэль охотно показывал готовые картины, смущенно отодвигал ногой недописанные и внимательно слушал нового знакомого.

      — Вам мешает школярная старательность, — Моро указывал на усталое лицо натурщика в образе святого Себастьяна. — Тут были правки?

      — Да, так заметно?

      — Конечно, слишком правильно и красиво, видно, что это сделали не вы. Почему-то мы считаем, что искусство должно украшать действительность. Но, во-первых, оно никому ничего не должно, а во-вторых, образ благочестивой строгой красоты с нами так долго, а видели ли мы ее хоть раз? Вот и получается, что мы сами придумали недостижимую высоту и нелепо тянемся к ней.

      Мне была неприятна его манера, слова обычные, вздорные, а интонация дурманящая. Я подал голос:

      — У нас есть возможность к чему-то стремиться. Разве плохо?

      — Отнюдь, — бодро подхватил Моро. — Но удалось хоть кому-то приблизиться к нужной цели? Тут как в джиге: сделал шаг — изволь сделать и два шага назад. Человек топчется на месте, задрав голову кверху, а сам не замечает ни мира вокруг, ни того, что творится у него под ногами. В самом деле, что плохого? Зеркало Стендаля наоборот, — прибавил издевательски ласково. — Но, разумеется, я ни на чем не настаиваю.

      Ноэль смерил нас изумленным взглядом, он не любил пафосных бесед «ни о чем». Циклоп с подоконника угрюмо вслушивался в болтовню, подобно собаке, силившейся понять человеческую речь.

      Моро добавил:

      — И все-таки ваш Полифем мил.

      — Мне он не нравится.

      — Очень зря. В нем есть хорошая двойственность. Он еще не зверь, но готовится им стать. За сколько бы вы мне его уступили?

      — Его? — Ноэль рассмеялся. — Я пока не обзавелся привычкой продавать работы, — обведя наше скромное жилище широким жестом, добавил. — И с нее бы начинать не хотел.

      — Тогда подарите, — обезоруживающе нагло. — В знак дружбы.

       Ноэль на секунду опешил и, чуть помолчав, согласился:

      — Забирайте, только на что он вам?

      — Люблю собирать вещи и людей, если вижу потенциал. Я же говорил, что у меня есть сведущие знакомые? Думаю, им ваша работа придется по душе. Ох, я и забыл, — вздохнул Моро, тщательно изобразил огорчение. — Я пригласил их сегодня вечером. Хорош же хозяин, сам застрявший в гостях. Не желаете ли присоединиться? Они будут рады, и вам будет полезно. Месье Пьютана тоже возьмите с собой, ему у нас понравится. Я настаиваю, — и вложил в ладонь Ноэля пригласительный листок:

      — В конце концов, я к вам наведался без приглашения, теперь ваша очередь обрадовать меня визитом, и Полифем будет вас ждать на новом месте.

      Моро не давал нам шанса отказаться или хоть что-то спросить, голос звенел новой порцией вежливых фраз, а потом мы опять остались вдвоем. После него в комнате вдруг стало тихо и оттого даже днем жутко.

III

      Конечно, я рассказал Ноэлю про удивительное перемещение нового знакомого, прилагая все силы, чтобы звучать убедительно.

      — Тогда точно надо идти.

      — Скажи, что ты шутишь.

      — Нет, ты представь, полноценное приключение, может, он еще что-то умеет? В кошку превратится или на метле прокатиться даст.

      — Ты мне не веришь.

      — Верю, я ж не без глаз, — набивая трубку, Ноэль задумчиво продолжил:

      — Вижу, что он чудной. У него забавная мимика, как будто кто-то взял человеческую физиономию и надел на себя. Он видит, как устроены эмоции, пытается повторить, но не понимает их. Двигается так, театрально, чтобы мы с тобой наверняка оценили, а сам наблюдает, поверили ему или нет?

      — И ты все равно хочешь идти?

      — Интересно же, — он решительно направился к сундуку у двери, доставшемуся нам по наследству от предыдущих квартирантов, а где уж они его взяли — загадка. Может, всегда там был, дополняя убогость обстановки и постепенно врастая в пол?

      Сундук тяжело ухнул под напором Ноэля и неохотно отворил крышку со стертыми медными заклепками. Из разинутого беззубого рта наружу выглянули парадные одежки: пара неношеных светлых брюк, пиджаки времен выпускного класса и сменные воротники.

      — К тому же, когда мы с тобой в последний раз куда-то ходили? — рассуждал Ноэль, деловито осматривая наряды. — Пройдемся, развеемся, поедим за чужой счет и поглазеем на богатеев, худо ли? — и полез за башмаками в самый дальний и покрытой паутиной угол.

      Я не стал припоминать Ноэлю, что и он когда-то был из зажиточной семьи, казалось, собственное благосостояние его нисколько не интересовало. Ему легко удавалось примениться к любому положению, как бы им ни распорядилась судьба, он никогда не жаловался, не давал слабину и всегда находил общий язык с абсолютно разными людьми. Уже в лицее Ноэль болтался со всеми подряд, с детской простотой лез дружить к каждому мальчишке, будь тот богат или беден, красив или уродлив (как могут быть уродливы нелюбимые родными дети с бессмысленной пустотой в глазах). Я не вписывался ни в одно из этих представлений, всегда и во всем средний, не сумев стать даже изгоем. Так, пустое место. Ноэль был первым, кто заметил меня, приучил к общению, играм и совместным проказам. Он знал, что я одинаково страшился шума и тишины, любил изучать других, но панически боялся пристального внимания к себе. Знал и не старался это исправить. Ноэль принимал любые условности, как правила игры, не вникая. Единственное, что до сих пор его забавляло: мое отвращение к отражению.

      Ко мне на колени прилетели брюки и пыльный пиджак, выдернув из воспоминаний. Ноэль одевался, глядя в узкое зеркало в потускневшей раме, которым пользовался, работая над автопортретами. Он словно не замечал, что пиджак ему мал, не стеснялся прохудившейся подошвы или мятой рубашки, умудряясь при том оставаться приятным. Сложно было не оценить его живого обаяния, служившего лучшим украшением широкого и простого лица. Накинув привычный шарф, Ноэль повернулся вокруг и, довольный собой, бросил через плечо:

      — Если тебе настолько не хочется, можешь остаться дома. Не вернусь — ищи меня в Сене с вспоротым брюхом и в пентаграммах.

      — Ты же понимаешь, что теперь я точно пойду.

      — А то, — с прежним задором.

      Сейчас я думаю, что двигало Ноэлем в тот вечер? Может, простое любопытство и искреннее желание отдохнуть, не заплатив ни гроша, вспомнить безбедное детство до ссоры с отцом? Может, Ноэль, правда, мне не поверил? Или он шел с безрассудным упрямством, желая встретиться с чем-то зловещим, теша самолюбие? Или… Я мог бы долго строить догадки, но чувствую, что и так растекаюсь мыслью, оттягивая необходимость ворошить воспоминания.

IV

      Вечерний Париж затянул нас в шумную кутерьму. Мимо шагали подвыпившие работяги и бездомные, для них суббота растаяла в хмельной пелене среди других дней, проезжали быстрые экипажи. И чем ближе мы подбирались к главным улицам, тем наряднее нам встречались прохожие, и тем дороже казались запряженные в кареты лошади. Город расцветал с каждым кварталом.

      Ноэль был в хорошем расположении духа, толкал меня в бок и подтрунивал, ободряя, как делал всякий раз, собираясь совершить глупую шалость:

      — Мы похожи с тобой на попрошаек или коммивояжеров, — сказал он, когда проходили мимо подсвеченных изнутри витрин.

      — Тебя это веселит?

      — Люблю веселиться и веселить людей.

      — Хорошо быть Арлекином, ты хотя бы получаешь удовольствие.

      — Начинается. Пьеро тоже доволен своей работой, иначе бы он давно переоделся.

      — А если он не может? Если он родился с чертовыми белилами на лице и несмывающимися слезами? Получается, ему, чтобы перестать быть смешным, нужно притворяться.

      — Причитания и пафос, — поморщился Ноэль. — Не люблю. Сложно порадоваться жизни?

      — А что, если сложно?

      Разница характеров давала о себе знать так же, как и разница в росте: Ноэль подмечал все хорошее, мне же на глаза попадалось только дурное. Порой его легкомыслие оборачивалось жестокостью, с другой стороны, меня тогда могла задеть любая мелочь, особенно я сам.

      — Если тебе будет легче, ты — отменный Пьеро, — сказав так, мой друг протянул «трубку мира».

      Крепкий табак пробил на слезу, и под звонкий хохот Ноэля мы побрели дальше. Немым укором мелькнул фонтан возле церкви Сюльпиция. Гривы львов почернели, а каменные епископы строго взирали на прохожих с почетных мест. Ноэль крутил приглашение, сверяя адрес, иногда отвлекался на проходивших мимо женщин. Я же все вспоминал утренний разговор на площади и не следил за дорогой.

      — Кажется, здесь.

      Дом с ажурными балконами и барельефами танцующих вакханок на фасаде высился мрачным великаном. Захотелось еще раз предложить уйти, но Ноэль бойко зашагал по парадной лестнице, перепрыгивая через две ступени. Слуга с кошачьими повадками встретил нас и в учтивой спешке отвел на третий этаж. Я пытался осмотреться, но мешал непонятный дымный полумрак, были видны лишь очертания и силуэты готических светильников.

      — Проклятье, — выругался Ноэль, запнувшись. — Тут темнее, чем снаружи.

      Проводник скороговоркой выпалил нечто елейно-виноватое и открыл двери, ведущие в квартиру Моро. В нос ударил узловатый забористый букет духов, табака и вина. Где-то вздыхали скрипка с виолончелью под настойчивый стеклянный стук клавесина. Гости бродили по комнатам, шуршали разговорами и звенели бокалами. От кровавых занавесок дюшес тут же заболели глаза, а образы красногрудых птиц, всполохами замерших на обоях, неприятно завораживали. На плечи навалилось ощущение сдавливающей тяжести, хоть жилище Моро и было во много раз больше нашего.

      Я покосился на Ноэля. Тот осматривался, растирая шею, будто желал сбросить внезапную робость. Кажется, он понял мои опасения и то, что уйти отсюда просто так не получится. Тем временем гости рассматривали нас исподтишка без насмешек или презрения, скорее с голодным интересом, и взгляды липкими прикосновениями оседали на коже.

      — Месье Мюссон, месье Пьютан, — позвал знакомый голос.

      Честно, я впервые был рад увидеть Моро. Его утренний наряд выгорел в черный костюм с истлевающим красным галстуком-бантом. Узел сжимала брошь в форме маленькой женской кисти.

      — Как чудно, что вы пришли, — рукопожатие. Опять перчатки. — А я как раз рассказывал друзьям о вас, пойдемте, они будут счастливы познакомиться с вами поближе.

      Пройдя насквозь несколько залов, я изумился количеству людей: они заполняли каждый угол, сплошь дорого одетые, грациозные и изысканные, смотрели на хозяина вечера с застывшими улыбками и благоговением, подобно влюбленной свите, любующейся королем. Моро же не удостаивал их и поворотом головы.

      — Сюда, пожалуйста.

      Очередной зал практически безлюдный по сравнению с предыдущими. На софе, обитой китайским шелком, сидело трое гостей, разительно выделявшихся из общей толпы и образовывавших единое целое. Немолодой мужчина в халате поверх полосатого костюма замер сумрачным исполином. Он угрюмо уставился в пустоту, и взгляд из-за подведенных черной краской век казался холодным. Двигалась лишь левая рука, крупная ладонь гладила аккуратно подстриженную густую бороду. Со стороны гость походил на персидского царя, сошедшего с театральных подмостков.

      — Барон Д’Лятурно.

      Исполин ожил, обратив на нас внимание:

      — Можно просто Клод. Простите, что не встаю, здоровье… — реплика прозвучала неубедительно от столь крепкого человека. — Вы, должно быть, те прекрасные молодые люди, о которых рассказывал Матисс? Мы с супругой хотели на вас посмотреть. Позвольте представить, Апполин.

      Женщина в изумрудном платье, сидевшая справа от барона, повернулась к нам. Тонкая и востроносая брюнетка ответила улыбкой, на бледных щеках мгновенно появились зазывные ямочки.

      — Мы рады, что у Матисса есть такие приятные знакомые. Верно, Фабрис?

      — Фабрис — мой шурин, — пояснил барон.

      Речь шла о длинном мужчине, растянувшемся на коленях четы Д’Лятурно. Некрасивый, но выхолощенный до блеска с кружевными рукавами и воротником, Фабрис напоминал неповзрослевшего подростка. Не произнеся ни слова, он поджал тонкие губы, так что те вовсе пропали, и отвернулся к сестре, а та, видимо, чтобы сгладить впечатление, протянула нам руку.

      — Мы тоже рады, — ответил за обоих Ноэль и аккуратно коснулся губами ее указательного пальца.

      Я повторил несложный обряд. От кожи мадам Д’Лятурно пахло мускусом и розой, а на запястье вздрагивали серебряные браслеты в форме змей с малахитовыми хвостами.

      Моро, следивший за знакомством в стороне, явно остался доволен и, хлопнув три раза, велел:

      — Вина!

      Нас усадили напротив софы, поднесли небольшие столы, мгновенно наполнившиеся всевозможными яствами, начиная от невинных цыплят цесарки на шпажках, заканчивая жутковатым угрем, нарезанным мелкими дольками, морда морского гада украшала золоченое блюдо. Поначалу говорили хозяин и гостья, они сыпали вопросами, на которые Ноэль отвечал скомкано, старательно пряча ботинки под стулом. Наверное, я впервые видел его настолько неловким. Встречаясь с зелеными глазами баронессы, он держал себя, как школьник, не выучивший урок.

      — Откуда вы, месье Мюссон?

      — Из Тулона.

      — Вот оно что, я сразу заметила, у вас очень чистое произношение.

      Расторопные слуги подносили вино так часто, что бокалы не успевали пустеть, а царивший в зале дым затуманивал голову, притуплял всякое смущение.

      — Вы читали о том, что творится в Алжире? — спросила мадам Д'Лятурно.

      — А что в Алжире? — щеки Ноэля пунцовели.

      — Дикие племена с севера устраивают настоящие набеги на границы колонии. Клод считает, что будет война. Конечно, некрасиво, с другой стороны, это же их земля.

      — О политике говорят только шлюхи, — отозвался Фабрис. — Ты же не шлюха?

      Я быстро заметил, что никто из собравшихся не воспринимал его слова всерьез. Он нес отвратительную чушь, а супруги бросали ему в рот угощение или трепали за ухом.

      — Месье Пьютан, а вы чем занимаетесь?

      — Он сочиняет, — простодушно сказал хмельной Ноэль. — Отлично, кстати. Премилые вещицы получаются, я говорил ему, что нужно публиковать, да разве он меня послушает? Видимо, ждет, что я сам отведу его за шкирку в издательство.

      — Вы замечательный друг, раз так о нем заботитесь, — отозвалась баронесса и едва заметно облизнула красные от вина губы.

      Мне сделалось совсем гадко.

      — Нам понравилась ваша работа, — произнес барон, отмалчивавшийся большую часть беседы, и указал на картину, все это время висевшую над софой.

      — Она неудачная, — стушевался Ноэль.

      Его застигло врасплох собственное творение, он начал оправдываться:

      — Я отдал ее месье Моро просто так, — и совсем невпопад. — Я могу лучше.

      — Не сомневаюсь, — ободрительно кивнул барон. — Сколько вы берете за портрет?

      — Беру?

      — Да, я бы хотел заказать у вас картину. Видите ли, у меня есть причуда: каждый год заказывать портрет жены. Всему виной сентиментальность, я не молодею и хочу сохранить в памяти лучшие моменты брака.

      — Называй вещи своими именами: ты калека с замашками Отелло, — голос Фабриса резанул слух.

      Клод провел пальцами по его щеке.

      — Молчу, молчу…

      Тогда я заметил трость, аккурат поставленную рядом с подлокотником. Мадам Д'Лятурно ласково смахнула с плеча мужа невидимые пылинки:

      — Я говорила ему, что это лишнее, он настаивает. Вы уважите моего романтичного супруга?

      Браслеты на запястье змеились и перешептывались. Ямочки на щеках пьянили сильнее вина. Ноэль завороженно кивал:

      — Если вам угодно, я буду рад… почту за честь, — пытался подстроиться под их речь, выходило скверно. — Но я не уверен, что подойду… То есть достоин ли…

      — Перестаньте кокетничать, — отрезал Фабрис. — Он же вас рисовать просит, а не целоваться с ней, — и сам рассмеялся грубой шутке.

      Омерзительный смех. Деревянный, как у какой-нибудь куклы из балаганчика. Ноэль неловко улыбнулся, он был слишком пьян, чтобы обижаться. Я собирался его одернуть, убедить обождать, но мое тело, отягощенное вином, сделалось безвольным и слабым, слабее, чем обычно. Чувствовал себя собачкой на привязи, которой велено дожидаться хозяина.

      Мы продолжали пить. Мадам Д'Лятурно вытирала капельки пота, выступавшие на фарфоровой шее. Черные кудри ниспадали на узкое лицо, получалось красиво. Барон облизывал потемневшие от вина губы. Фабрис стаскивал с его пальцев перстни и играл с ними, как слабоумный ребенок. Где-то надрывались скрипка и виолончель под ехидные перекаты клавесина. Гости роились, сгущались… Я зажмурился.

      Моро улыбался, едва заметно потирая руки.

      Не помню, как мы добрались до дома. Все, что осталось в памяти из того вечера: дым, змеи, искусственный гогот и яростный взгляд Полифема.