Утонувшей девочкой оказалась безродная сиротка, служившая помощницей прачки в бедном квартале. Уже в день ареста Ноэля об убийстве знал весь Париж, а еще через пару дней — вся Франция. Судебные процессы над творческими людьми всегда производили много шума, к тому же со скандального разбирательства Сары Бернар и «Комеди Франсез» прошел целый год, Дворец Сите простаивал зазря, и потому в Ноэля вцепились мертвой хваткой.

      Его часто видели в самых злачных местах на окраинах города, он производил впечатление полубезумного пьяницы, бросившего учебу в угоду низменным влечениям и жажде быстрой славы, и, если показания попрошаек, готовых наговорить с три короба ради пары франков, для кого-то звучали неубедительно, портрет девочки являлся главным доказательством. В газетах тогда разошлась фраза одного из присяжных: «Подобной мерзости, называемой искусством, довольно, чтобы требовать жесточайшего наказания».

      Ноэль страшно испугался. На слушаньях он уверял, что ничего не помнил: ни как повстречался с несчастной жертвой, ни как написал с нее картину, ни как отнес готовую работу на выставку, и что никогда бы не убил человека, тем более ребенка. Путался в словах, и только усугублял свое положение.

      Я был совершенно не интересен жандармам: то ли мои показания посчитали скучными, то ли внешний вид — не устрашающим; в любом случае, мне опять досталась роль обыкновенного свидетеля. Разумеется, я пытался помочь, даже хотел просить о содействии Д’Лятурно или Моро, но первые поспешно уехали в Тунис почти сразу после выставки, а второй бесследно растворился, как и подобает таинственному покровителю. Я употребил все силы, чтобы найти способного адвоката, пришлось отдать им все деньги, подаренные другом для публикации рассказов, но скандал получился слишком ярким, общественность желала отмщения, и ни мастера из Школы, ни бывшие товарищи по учебе не решились выступить в защиту Ноэля. Начальник моей конторы настоятельно советовал и мне «не влезать в этот омут», не портить карьеру. Его связей также не хватало для спасения Ноэля, оставалось только ждать и надеяться.

      Торговавшие газетами мальчишки долго бегали по Парижу и предлагали купить брошюру с историей судебного процесса и ворохом пугающих подробностей, большею частью выдуманных. Ноэля в них рисовали почему-то очень похожим на молодого Леона Валираса и описывали как хладнокровного убийцу с безразличным взглядом садиста. Мне он запомнился замученным и исхудавшим с круглыми от страха глазами. Удивительно, но последнее заседание выдалось невероятно скучным, не то чтобы я имел большой опыт хождения по судам, чтобы с чем-то сравнивать, но, полагаю, все ожидали яркого представления с громкими обвинениями, в действительности же допрос немногочисленных свидетелей прошел весьма уныло, в плотно забитом зале стояла гнетущая духота, и за шепотом любопытных зрителей я едва мог что-либо разобрать.

      Из-за недостатка улик и противоречивости дела судьи Дворца Сите вместо казни решили ограничиться двадцатью годами тюрьмы, в назидание и для предотвращения подобных варварских порывов у юных творцов. Когда объявили приговор, Ноэль заплакал. Он трясся, вновь и вновь повторяя, что никого не убивал, умолял о милосердии. Я никогда не видел его таким разбитым и жалким, но не мне упрекать друга в слабости, вообразите сами: почти всю жизнь вам предстояло провести в заточении, томясь с настоящими злодеями и мерзавцами за решеткой, ваша честь безвозвратно утеряна, как и шансы на благополучие и спокойствие.

      Признаюсь честно, я испугался не меньше Ноэля: страшно оставаться одному. Мысли о самостоятельности приводили в ужас, но возвращаться к родне и жить у них на иждивении не хотелось вовсе. Потому пришлось потуже затянуть пояс и с головой уйти в работу, поначалу было непросто, но постепенно я приноровился общаться с коллегами, сыграли на руку хорошие отношения с хозяином конторы. Моя внешность, манера речи и видимая скромность создавали впечатление честного и услужливого человека, а главное, я всегда говорил то, что от меня желали услышать. Сослуживцы охотно открывались мне, называли «славным малым», бахвалились или сплетничали про других, не ожидая подвоха, и случилось невообразимое: мне понравилось.

      Я уютно ощущал себя на вторых ролях, не хватал звезд с неба, никогда не просил сверх меры и не вызывал лишних поводов для зависти, но старался держаться ближе к начальству, зарабатывая репутацию верного советника, знавшего все и про всех. Через пять лет упорного труда мне удалось дослужиться до старшего секретаря, а через три года хозяин одобрил мою задумку открыть несколько контор вокруг Парижа.

      В качестве первого помощника местного руководителя я перебрался в городок Конфлан-Сент-Онорин и снял небольшой дом, доходы уже позволяли жить просторно и с комфортом. Из окон спальни открывался вид на порт, что приятно напоминало о детстве в Тулоне, только без тяжкой южной жары и проливных дождей. Мне нравилось существовать в размеренном ритме и заботиться в первую очередь о себе, а не о том, что подумают другие, наверное, это можно назвать счастьем. Но, увы, прогуливаясь вдоль узких улиц, украшенных душистыми лавками со специями и зеленью, бродя возле старинного женского монастыря или сидя в уединении под мерный шум Уазы и шелест кленов, я частенько думал о том, что мне не хватало компании.

      Громкий процесс над Мюссоном успели позабыть. У тюрьмы, где томился мой друг, появился новый управляющий, стоит отметить, читавший недавний трактат Оскара Уайльда «Перо, полотно и отрава» и в целом следивший за свежими веяниями в искусстве. Он проникся моим рассказом о судьбе друга, и дело скоро пересмотрели.

      Ноэль вышел на волю осунувшимся и будто бы выцветшим, он напоминал собственную бледную тень, и в его заросшем бородой лице с трудом узнавались черты того уверенного и бойкого парня, что мечтал о славе и мастерской.

      Когда старик Мюссон узнал о том, что его младший сын — убийца, то немедленно вычеркнул его не только из завещания, но и из семьи. Ни отец, ни старшие братья Ноэля не присутствовали ни на одном из слушаний. Он не мог вернуться в Тулон, у него не осталось ни гроша за душой, и, естественно, я предложил ему поселиться в моем доме, хотя бы в знак благодарности за то, что в пору нашей юности Ноэль бескорыстно заботился обо мне.

      Сперва он бодрился, искал работу, рассчитывая потихоньку встать на ноги и зажить «полноценной жизнью», даже хотел писать портреты на заказ или давать частные уроки за полтора франка, к счастью, мне удалось достаточно быстро отговорить его от этой затеи. Кто бы допустил к своему чаду или супруге убийцу? Пускай дело закрыто, но люди в любой момент могли припомнить злополучный портрет горе-художнику. Мои слова возымели должный эффект, и я выхлопотал для него место в порту на разгрузке товаров. Все-таки, раньше ему нравился физический труд, не требовавший умственных усилий.

      Ноэль по-прежнему был удобным соседом, он скрашивал тишину пустого дома звоном посуды и тяжелыми шагами, составлял мне компанию за обедом или во время прогулок по городу. Я успел соскучиться, как-никак, мы жили бок о бок больше десяти лет. Да, прошел немалый срок, и мы оба переменились, но, если говорить откровенно, мне нравился нынешний Ноэль. Он утратил былые задор и упрямство, однообразная работа его тяготила, как и должность нахлебника в нашем дуэте, им все чаще овладевало уныние, толкало на ночные скитания по Конфлану. Никому не доверял, избегал новых знакомств и в принципе сторонился людей. Лишь я оставался его единственным другом, и чем хуже становилось Ноэлю, тем сильнее он нуждался во мне. Будь то просьба дать взаймы на выпивку и женщин или простая потребность в откровенном разговоре.

      Иногда, крепко напившись, Ноэль принимался рассказывать о зловонной баланде и сырости каменных клеток, о жестокости, как со стороны надзирателей, так и со стороны других заключенных, вымещавших отчаяние и злость на братьях по несчастью. Сам признавался в приступах беспочвенного гнева, растирал красневшую шею дрожащей рукой и снова тянулся к стакану, заливая стыд и раскаяние. Ноэль был озлоблен на весь мир за несправедливые мучения, припоминал обещания Моро, распаляясь, проклинал и бывшего благодетеля, и Д’Лятурно, и себя, стучал по столу кулаком. Ноэль совершенно не пугал, отчасти, потому что подобные всплески хмельного буйства не длились дольше часа, отчасти, потому что он сам состоял из страхов. Порой его одолевали сомнения, выражение лица делалось растерянным, точь-в-точь как в зале суда. «Неужели я, правда, мог?» — спрашивал Ноэль, и его глаза наполнялись слезами ужаса человека, запутавшегося в собственных мыслях. Я успокаивал его, уверял, что он бы никогда... и невольно растирал больную ладонь.

      Обыкновенно Ноэль верил мне, благодарно обнимал, обдавая едким амбре, и, усталый, плелся в свою комнату отсыпаться перед работой. О рисовании более не помышлял. Забавно, он ни разу и не полюбопытствовал: куда же делся тот портрет, что послужил причиной всей этой скверной истории. А между тем путешествие портрета заслуживало отдельной книги.

      Он хранился во Дворце Сите в качестве улики, но кто-то из местных служащих, прельстившись возможностью хорошенько заработать, выкрал его и продал некоему коллекционеру проклятых артефактов. После внезапной кончины первого владельца картину отправили на торги, и где бы она ни оказалась, всюду несла с собой несчастья. Об этой работе ходили легенды, создавались подделки, сочинялись пугающие байки, а когда слава о художнике-убийце стихла, то и о его творении позабыли.

      Немало повозившись, я отыскал портрет на развалах захудалой картинной лавочки на окраине нищего квартала Парижа, полуслепой продавец пытался всучить мне в придачу какого-то фламандского мужика, нарисованного грубыми мазками, с трубкой в зубах и выломанною рукою. Старый лавочник и не подозревал о редкости, хранившейся в его безвкусной помойке. Помню, меня так и подмывало рассказать ему, что за прелесть он уступил мне за бесценок, то-то вышла бы потеха.

      С тех пор портрет обитал в моей спальне, спрятанный в платяном шкафу за плотным рядом сюртуков, фраков и рубашек со сменными воротниками. Я доставал его проветрить, ставил на подоконник подле письменного стола и любовался каждым штрихом. За годы путешествий картина заметно поистрепалась. Фигура девочки сделалась эфемерно-бледной, точно она таяла, не способная ужиться в соседстве с серым силуэтом в зеркале, он же, напротив, становился все темнее и отчетливее. Я уже мог с уверенностью различить узкий лоб, прямой нос, линию подбородка. Сердце заходилось радостным стуком, настолько тепло и уютно было в компании с чудесным полотном.

      Раз в месяц по долгу службы я отлучался в Париж на пару дней. Ноэль никогда не соглашался ехать со мной. Бедняга, столица будила в нем самые мрачные воспоминания, и он послушно дожидался моего возвращения в угрюмом пьяном одиночестве.

      Расправившись с бумажной волокитой и выпив с прежним начальником по рюмке бренди, я шел развеяться знакомым маршрутом. Школа изящных искусств с чугунными воротами шумела сотнями юношеских голосов. Набережная Малаке бурлила человеческим потоком и громыхала лошадиным топотом, ей тихим плеском вторила Сена. Улица Бонапарта манила нарядными вывесками, запахами кофе, выпечки и шоколада.

      В лавке на пересечении с улицей Жакоба до сих пор продавали недурственный табак, и я обязательно покупал несколько смесей в качестве гостинца для Ноэля. Девушка за прилавком начала меня узнавать, а в последний мой визит улыбнулась на прощанье, подобное внимание непривычно, хоть и лестно. Наверное, месье Моро гордился бы мной, жаль, что я не успел поблагодарить его за проявленную доброту. Понимаю, что мне предстояло многому научиться, чтобы стать полноценной частью нового разумного общества. Сложно сказать, когда наступит обещанная эпоха, в которой не будет ни сильных, ни слабых, ни злых, ни хороших. Через десять лет? Или двадцать? Или сто? Так или иначе, я согласен подождать, а пока мне есть, чем заняться.

      Недавно имел счастье познакомиться с очень милым молодым человеком, мы разговорились в Люксембургском саду, и теперь наши встречи превратились в своеобразную традицию. Славный юноша, к тому же поэт. Он принес мне несколько своих работ, и они показались мне весьма недурными, несмотря на то, что суждения его часто бывали поверхностными, а слог нестройным из-за чрезмерной порывистости. Моего нового приятеля ужасно занимали мистические истории, беседы об искусстве и таинственной силе вдохновения. Мне нравилось сбивать его с толку противоречивыми тезисами и веселить своим старомодным лорнетом. Он еще совсем мальчишка, но я убежден, что из него может выйти прок, нужно лишь, чтобы кто-то поверил в его силы и поддержал дружеским советом.