— Отдай мешочек, Джонни, — горло сдавливает поступающий страх. Дрожащим голосом возразить твёрдо не получится. — По-хорошему ведь прошу.

Словно самый страшный кошмар наяву.

Быть может, всё-таки глупость? Чья-то злая шутка?

Но мальчишки, так привычно витавшие неразлучно около родного лица, сейчас назойливо вертятся вокруг и гудят вразнобой, напрасно стремясь унять.

До последнего хочется верить, что случиться такое попросту не могло. Хочется надеяться, что это он всё не серьёзно. Что спрятанный за его спиною нож совсем не для того нужен, чтобы проверить наверняка.

Что самое худшее, что в Джоне оставалось, всё ещё остаётся с ним.

Самое мерзкое, самое грязное. Отвратная пытка, к которой он, измученный видом липкой крови и холодом тупого лезвия, неволей привык. Единственное, что представляет в нём, втайне лелеящем мечты о другой судьбе и избавлении от проклятого дара, его ценность и незаменимость. То, что вычеркнуть из так несправедливо жестокой к нему жизни в один миг невозможно.

— Ты ведь знаешь, — Марк настойчиво делает шаг вперёд, загоняя в угол. — "Гроздья" нам терять нельзя.

Вот они, мечты об избавлении. Прямо перед ним.

Одна лишь мысль не покидает изнурённое угрызениями совести и сплошным шумом тревоги сознание: это, без сомнений, его вина.

Его способность, ничья иная, уготованная, быть может, самим Господом, дабы с самого начала жизни его обречь на страдания, паразитом будет впиваться в тело, той болезненной ломоты не заслужившее.

Что бы Марк, хрупкий, уязвимый и чрезвычайно чувствительный — точно "Гроздья", беспощадно передающие всю полученную ими боль владельцу, — Марк, его Марк, которого он так старательно оберегал, пусть и роптал временами на неосторожность, ни сотворил, он никогда, никогда не будет достоин того, чтобы один-единственный раз пережить то, что ему, не смеющему воспротивиться, приходилось чувствовать раз за разом, обрекая израненные плечи на тяжёлую, въющуюся и цепляющуюся лозами за зачерствелые корни ношу вновь.

Но уверенность и упрямство его в каждом движении и слове сгибает волю Стейнбека пополам. Терпение кончается. Джон, отчаявшись и бросив к чёрту желание отговорить, срывается на крик.

***

— Прошу, никогда. — хрипит он, наивно пытаясь скрыть шёпотом больную дрожь. — Обещаю, я что-нибудь придумаю, честное слово, я всё сделаю, Марк, только прошу...

— Тш-ш.

Твен с усилием натягивает ухмылку. Хватает за подрагивающие плечи, тянет к себе, обнимает крепко-крепко, как только может, лишь бы спасти, лишь бы помочь хоть чем-нибудь, косится усталым взглядом на шею, стянутую бледными рубцами — напоминанием о том, сколь пагубна бывает работа.

— Придумаем. Обязательно. — вздыхает он, не до конца понимая, верит ли в собственные слова.

Том и Гек, скорбно умолкнув и понурив головы, поглядывают из-под широких полей соломенных шляп, не решаясь возникнуть.

— Я обещаю, — повторяет Стейнбек. — Обещай и ты мне.

Марк всхлипывает. Утыкается в воротник, прячется, не желая издавать и звука, и, измождённо выдохнув, тихо бормочет:

— Никогда.