— Давай ещё раз, медленно и по порядку.

Хару плотнее кутается в согревающее электроодеяло, шмыгает носом и повторяет. Медленно. По порядку.

— Когда машина взорвалась, меня и того странного парня отбросило. Его чуть через перила не перекинуло. Он отключился ещё. Я успел его оттолкнуть, но в итоге сам упал.

Объяснение выходит сбивчивым и непонятным. Но эту часть истории Дайске видел и сам. Во время задержания очередных нелегальных продавцов адоллия что-то пошло не так. Дайске не успел заметить, что конкретно случилось. Было ли дело в случайной искре или кто-то из преступников успел бросить зажигалку в лужу бензина из потёкшего бензобака. Но рванула машина знатно.

Хорошо, что адоллий из неё уже успели достать. Плохо, что один из преступников стоял слишком близко к месту взрыва. И кто же бросился его спасать?

Риторический вопрос. Очевидный ответ.

И демон бы с ним, защитный костюм прикрыл бы Хару от взрыва. Но хуже всего, что место встречи преступники назначили в порту. И из-за взрывной волны, отваги (и слабоумия, очевидно), истиной ловкости и невероятного стечения всех этих обстоятельств Хару снова оказался в воде.

Но и это к демонам. У Дайске были поводы убедиться в том, что Хару отлично плавает (ни за один из этих случаев ему не стыдно, если что). Проблема не в том, что Хару притягивается к воде как железо к магниту. А в том, что в конце октября ночью в Осло +3, и это температура воздуха, а не воды.

— Я нырнул, — продолжает Хару, — вынырнул, отключил костюм и поплыл.

— Ты сделал что?

— Поплыл, — повторяет Хару, усиленно кося под дурачка.

Хотя, может, он и правда слишком сильно об воду ударился.

— До этого, Като, — в голосе Дайске начинает звучать угроза, и Хару глубже зарывается в одеяло, будто надеясь спрятаться под ним.

— Я отключил костюм, — осторожно повторяет Хару, отводя глаза. Но тяжёлый взгляд Дайске прожигает его. — Я подумал, что он может сломаться из-за холодной воды!

Хару с преувеличенным вниманием смотрит в окно вертолёта, но за ним только ночь, луна и звёзды. Дайске с преувеличенным вниманием смотрит на Хару, разрываясь между желаниями обнять его и придушить.

Потому что ну какой же он молодец. Он подумал. Замечательно. Восхитительно. Сто баллов героизма. Двести баллов социального одобрения.

Что подумал Дайске стоя на причале и вглядываясь в чёрную воду, даже вспомнить страшно. Связь со спутниками прервалась на две с половиной мучительно долгих минуты, которые тянулись для Дайске как две с половиной жизни, потому что он не понимал, где Хару и что с ним. Хорошо, связь вернулась и система смогла определить, что Хару всё-таки где-то на поверхности воды, а не под какой-нибудь лодкой. Не нахлебался воды и не идёт на дно.

Но это, чёрт возьми, были одни из самых страшных двух с половиной минут в жизни Дайске Камбэ.

А потом Хару вернулся сам, мокрый, трясущийся от холода, но в целом невредимый. Если, конечно, не считать той травмы, которую он получил, видимо, при рождении. Потому что такой непробиваемый героизм Дайске приравнивал к патологиям.

Очень жаль, что от него не лечат. Дайске бы оплатил Хару врача. Потому что ещё пару подобных выходок, и ему придётся оплачивать психотерапевта, но уже себе.

Не то, чтобы до этого он не подвергал жизнь Хару опасности. Дайске делал это регулярно и не видел в этом ничего такого, но…

Но когда Хару перестал быть просто кем-то там, статистом, массовкой, и стал человеком, на которого ты смотришь, улыбки которого ты ждёшь, чей голос желаешь слышать, кого хочешь обнимать, с кем просыпаешься по утрам, рисковать им стало… сложно? невозможно? немыслимо? недопустимо?

Впрочем, если Дайске не посылает Хару на риск, он прекрасно справляется с этим сам. Хару же самостоятельный. Он же думает.

В принципе каждый раз, когда Хару что-то там себе думает, это выливается в опасную для его жизни ситуацию. Каким-то совершенно, мать его, невероятным образом.

Дайске вздыхает очень тяжело, трёт висок — будто это поможет прогнать начинающуюся мигрень — и продолжает:

— Я могу понять, зачем ты бросился спасать преступника, — на самом деле нет, но это сейчас не важно. — Но зачем отключать костюм? Даже если бы он сломался — какая разница?

— В смысле какая?! Ты знаешь, сколько он стоит? — мгновенно взвивается Хару, но тут же успокаивается. — Ну то есть, ты-то знаешь. Мне на такие большие цифры смотреть страшно, а уж сломать что-то настолько дорогое… я просто не могу.

Дайске снова вздыхает. А ещё ему хочется закатить глаза. И сказать Хару, что он идиот. И что дневной доход семьи Камбэ больше стоимости костюма. И что костюм — далеко не самое дорогое, что есть у Дайске.

Потому что самое дорогое, что есть у Дайске Камбэ — это Хару Като.

Но как объяснить это самому Хару Дайске не знает, не умеет. На всех известных ему языках, не находится правильных слов. Всё как-то глупо. Блёкло. Неискренне.

— Ты можешь сломать хоть чёртову Эйфелеву башню, я всё равно возмещу ущерб без особых проблем.

Хару снова чихает. Чихание выходит каким-то удивлённым.

— Не думаю, что у меня получится сломать Эйфелеву башню.

— С твоим везением, я бы не зарекался, Като.

Хару трёт нос. Кажется, немного обиженно.

Дайске пересекает небольшой проход и садится рядом с Хару. Протягивая руку, он убирает со лба его светлые волосы и проверяет температуру. На самом деле для Дайске является секретом то, как у людей получается определять её вот так. Всю жизнь он полагался на врачей и градусники. Но сейчас ему просто нужен повод, чтобы коснуться.

Лоб у Хару очень горячий, и это, очевидно, нехорошо. Головная боль Дайске только нарастает, и он отворачивается, чтобы не смотреть в усталые и виноватые глаза Хару.

Какое-то время Хару сидит спокойно, настолько спокойно, будто надеется, что Дайске забудет о его существовании. Но забыть о существовании Хару Като для Дайске абсолютно невозможно. Он пробовал. Бесполезно. Хару Като это тоже что-то вроде патологии.

Прикидываться кучей тряпья Хару надоедает довольно быстро. Его руки обнимают Дайске за талию медленно и осторожно, так словно он в любой момент может заехать ему локтем по рёбрам. На самом деле он и правда может. И даже хочет. Но так. Несильно. Настолько несильно, что едва сдерживается.

Но это желание проходит само собой, как только Хару устраивает голову на его плече.

— Ты мокрый, — раздражённо бросает Дайске.

— Я знаю, — тихо отвечает Хару, и в голосе слышится улыбка. Его дыхание настолько горячее, что жжёт кожу. И это тоже плохо. Но самому Хару, кажется, нравится прижиматься к прохладной коже Дайске.

— Если ты подхватишь воспаление лёгких, это будет прямым доказательством твоего идиотизма.

— Знаю, — повторяет Хару. Его усталый и полусонный голос — это так хорошо, что почти противозаконно.

— Иногда ты просто убиваешь меня.

— И это я тоже знаю, — шепчет Хару Дайске в самое ухо, — прости.

Говорит он, и медленно целует Дайске в висок.

Головная боль тут же уходит.

Поступки и логика, сам образ мысли Хару Като, иногда просто убивают. Но, как ни парадоксально, только рядом с Хару Дайске чувствует себя по-настоящему живым.