Когда Дайске сидит на подоконнике в квартире Хару и курит в приоткрытое окно, это выглядит странно. И дико эстетично. Но в первую очередь всё-таки странно.

Потому что одна сигара Дайске, наверно, стоит дороже, чем вся квартира Хару вместе с мебелью. Полная пачка стоит дороже чем вся квартира вместе с мебелью и самим Хару Като.

Подождите. Сигары вообще измеряют в пачках? Или исключительно поштучно? Может, в слитках? Да, слитки сигар звучит отлично. А главное — отражает цену.

— Только не начинай, — выдыхает Дайске вместе с дымом. Его дыхание уносит прохладный осенний ветер.

— Не начинать что? — хрипло спрашивает Хару.

— Думать, Като. У тебя всегда такое лицо, когда ты пытаешься думать.

Пытаешься, да?!

Хару хочет глубоко вздохнуть. Показательно драматично, как это умеет Дайске. Но получается только закашляться.

Переохлаждение всё же дало о себе знать. Так что у Хару температура +38, желание жить -100, кашель, мигрень и Дайске Камбэ. Из вышеперечисленного последнее беспокоит больше всего.

Потому что когда Хару сказал, что не хочет ехать в самую лучшую (и дорогую) больницу, а планирует отлежаться дома, он не имел в виду, что сюда нужно привозить самого лучшего (и дорогого) доктора Японии. Ведь это же просто простуда, я не при смерти, успокойся, Дайске, выдохни.

Но успокоился и выдохнул Дайске только тогда, когда то же самое сказал доктор, осмотрев Хару. А ещё после того, как он назначил гору лекарств, которые тоже оплатил Дайске.

Так что сейчас температура и головная боль у Хару не от простуды, а от стыда.

Лучше бы он не пытался сберечь костюм. Даже если бы утопил, дешевле бы вышло.

— Не стоило так беспокоиться, — Хару пробует встать, потому что лежать ему безумно надоело, но под грозным взглядом Дайске быстро оставляет все попытки.

— Я не беспокоился.

Да. Конечно. Просто доставил к нему доктора на вертолёте, заказал срочную доставку лекарств и просидел весь день до самого вечера у постели Хару, выкурив уже две или три сигары. А так, конечно, Дайске не беспокоится, нет. Ну что вы.

Самое забавное, что соседи Хару уже перестали как-либо реагировать не только на дорогие машины, но и на приземляющийся под окнами вертолёт. Если раньше высовывались чуть ли не из всех окон посмотреть, то сейчас сидят себе, даже не выглядывают. Потому что ну вертолёт и вертолёт, подумаешь, чего шуметь?

Как его жизнь вообще дошла до чего-то подобного, думает Хару. Вертолёты, дорогие машины, дорогие сигары, защитные костюмы за миллионы долларов, лучшие врачи на дом. И это всё после общественного транспорта, дешевого кофе из автоматов и простуды, с которой ты выходишь на работу. Бред какой-то. Все мысли в голове начинают мешаться и плыть.

— Знаешь, это всё как сказка про Золушку, — бормочет Хару, обращаясь то ли к Дайске, то ли к самому себе, — только какая-то… эм… — гейская, — …странная.

Дайске вздыхает тем самым глубоким драматическим вздохом. Но это ещё так, что-то около шести из десяти по шкале драматичности Камбэ.

— Ты просто ужасная Золушка, Като.

Кто бы говорил. Сам Дайске тот ещё прекрасный принц, если уж на то пошло.

— Потому что после полуночи превращаюсь в тыкву?

— Не без этого, — пожимает плечом Дайске. — Но Золушка была умнее тебя. Она приняла богатство принца как должное, а не продолжала жить с мачехой и ходить в обносках.

— Я не хожу в обносках.

— Это метафора.

Это была бы метафора, если бы Дайске регулярно не докапывался до гардероба Хару.

— И эта метафора означает: «Хватит считать деньги, Като», — Дайске раздражённо фыркает. Где-то на семь из десяти по шкале раздражения Камбэ.

— Я не могу тратить те деньги, которые не заработал, — говорит Хару, чувствуя, что наконец сформулировал что-то очень важное. Что-то важное, чего Дайске не понимает. Просто не может понимать.

Дайске смотрит в окно, и в его глазах отражается глубокое тёмно-бордовое, как самое дорогое вино, небо. Хару смотрит на него, и не может заставить себя отвернуться. Потому что Дайске Камбэ на фоне дешевого пластикового окна, сереньких скучных домов и октябрьской ночи — это, конечно, странно, но безумно красиво.

— Во-первых, — говорит Дайске, — твоя помощь с адоллием заслуживает весьма щедрой оплаты. А во-вторых, эти деньги зарабатывает семья Камбэ, а не я лично. И если дело только в том, что ты не часть семьи… это можно легко исправить.

Эта пауза и то, что Дайске говорит, не глядя на Хару, означает — десять из десяти по шкале смущения Камбэ.

«Это рекорд», — думает Хару, а потом до него доходит смысл сказанного.

— Подожди, ты предлагаешь мне что?

— А ты сам подумай, Хару, — в эти слова влита смертельная доза сарказма, — докажи, что не любая твоя попытка мыслить заканчивается катастрофой.

Катострофой.

— Я очень сожалею, — только и может выдавить из себя Хару, натягивая одеяло чуть не до носа.

— О тех моментах, когда ты думаешь? — ровным тоном переспрашивает Дайске, выпуская дым в окно. Куда-то прямиком в осень. — Да, я тоже.

— Я сожалею о тех моментах, когда ты открываешь рот, — бурчит Хару из-под одеяла.

— Разве? Я думал тебе нравятся французские поцелуи, — улыбка Дайске настолько издевательская, что хочется умереть.

Температура подскакивает, кажется, сразу до сорока, желание жить опускается до минус двухсот, зато вот чувство стыда взлетает сразу на сотню пунктов вверх. Потому что одна эта улыбка уже одиннадцать из десяти по шкале обольстительности Камбэ.

— Иногда ты убиваешь меня, — говорит Хару, зарываясь головой в подушку.

— Я знаю, — тихо смеётся Дайске.

И несмотря на температуру, саднящее горло и головную боль, только от звучания этого смеха Хару снова чувствует себя живым.

Дайске докуривает, спускается с подоконника и прикрывает окно. За ним тёмная осенняя ночь. В этом районе так мало иллюминации, что можно разглядеть звёзды. Холодные и недостижимо далёкие как глаза Дайске.

Сам он садится на край кровати Хару и, отведя в сторону его волосы, проверяет температуру. Хару сильно сомневается, что Дайске в этом что-то понимает. Но сам жест успокаивает, и ладонь у Дайске приятно холодная, пахнущая дорогим табаком, таким же дорогим парфюмом и совершенно бесплатной и бесценной осенью.

На самом деле Хару не любит осень. Потому что это дождь, ветер, серое небо, вечная простуда и завал на работе. Весна ему куда ближе, но до весны ещё жить и жить. Мысль о том, чтобы доживать до весны рядом с Дайске кажется очень приятной, успокаивающей. Хотя и сейчас, в этой простудной осени, Хару впервые в жизни на удивление комфортно.

— У тебя почти спала температура, — говорит Дайске таким уверенным тоном, что температура Хару просто не может не подчиниться и мгновенно сползает до тридцати шести и шести. По крайней мере самому Хару так кажется.

— Да, — невпопад говорит он.

Потому что Дайске слишком близко, а мысли до сих пор путаются. В какой момент ладонь Дайске перемещается со лба на шею, Хару не замечает. И как одна его рука накрывает её, а вторая уже тянется к плечу Дайске, Хару не замечает тоже. Всё происходит как-то само собой. Почти по привычке.

Когда у Хару вообще успели появиться такие привычки?

— Это твоё «да» касается температуры, поцелуев или семьи? — спрашивает Дайске, склоняясь совсем низко.

Хару чувствует, как бьётся сердце Дайске. Немного учащённый ритм, но это уже восемь из десяти по шкале желания Камбэ. Хару быстро учится различать все эти тонкости.

— Это касается всего.

— О, так ты подумал.

Дайске часто делает так. Останавливается за мгновение до. Говорит едва-едва касаясь губами губ. Медлит. Издевается.

Это что-то около бесконечности из десяти по шкале самоконтроля Хару Като. Потому что он никогда не выдерживает.

— Да. Да, я подумал, — говорит Хару и подаётся вперёд.

Он подумал и точно не будет сожалеть об этом. Как и о том, что Дайске всё-таки открыл рот.

Потому что да, Хару правда любит французские поцелуи.

А поцелуи Дайске Хару любит особенно.

Ведь даже без денег и технологий семьи Камбэ, без их статуса, власти, всего вот этого вот, в мире нет ничего дороже Дайске. По крайней мере для Хару Като точно нет.