Алина его слышит еще из длинного коридора, подскакивает с диванчика, отбрасывая томик Толстого куда-то в кресло, прикрытое теплым пледом. Суровой русской зимой в огромном доме холодно даже вампиру; иногда она скучает по тем временам, когда пряталась от метелей в узкой каморке, грея руки о близкую печку.

Еще холоднее — когда Руневский срывается куда-то по срочному вызову из Дружины. Грудь Алины расковыривает смутная, очень детская обида, когда она с утра обнаруживает на прикроватном столике торопливую записку — почерк у Саши пронзительно-острый, как удар кинжалом. Она ненавидит, когда ее оставляют позади, как будто это значит, что она и впрямь маленькая наивная девочка, а не графиня Руневская, ее вампирское сиятельство…

Ионыч с утра только жалостливо вздыхает и наливает ей сильно подслащенный чай, успокаивает как может.

— Алина, ты здесь? — нетерпеливо зовет Саша, заглядывая в комнаты. Сапоги стучат каблуками по блестящему полу.

Она неслышно выскальзывает из теней, загоняет его в ловушку укромного угла. Руневский немного смешивается — наверняка чувствует ногами кресло, к которому Алина его приперла. В его встрепанных волосах медленно тают снежинки, хлопья снега — на строгих плечах черного пальто, и от него пахнет морозом и кровью.

Этот запах Алина тоже чувствует сразу же, как он переступает порог, и тревога снова терновым ошейником стискивает горло. Слишком отчетливо помнится, как Саша вывалился ей на руки, весь окровавленный и дрожащий. И как она терпеливо стерегла у его постели, ловя прерывистое неспокойное дыхание.

Кровь не его — человеческая. Дразняще-пряная. Кровь застыла от губ до подбородка, запятнала воротничок рубашки. Карминовая, как платье Алины.

— Я ведь умыться позабыл, подожди… — рассеянно говорит Саша, когда она заставляет его замолкнуть решительным поцелуем — кровь и отчаяние. В довольном стоне слышится рокот рассерженной хищницы, и Алине определенно нравится, как это звучит… и как Саша подрубленно падает в кресло, в которое она его загнала. Несчастная книжка снова летит — куда-то на пол, укоризненно шуршит страницами.

Он никогда не может сопротивляться, только смотрит на нее, жадно блестя глазами, а Алина все оторваться не может. Целует, льнет, отстраняется — чтобы задумчиво лизнуть его в щеку, как бы на пробу. Кровь — уже подсохшая, невкусная, не вызывающая такого сладкого дрожания где-то внутри, но куда важнее — Саша, прерывистое дыхание, беззащитно подставленное горло, ломко задранный подбородок. Острый — как будто порежешься, если попробуешь языком. Разумеется, Алина пробует. Старается, проходится несколько раз, влажно мажет, ощупывает тонкие кости.

Руневский потрясающе красив — даже когда она на него злится. Возможно, стоило бы арестовать его за такое.

— Мы же воспитанные интеллигентные нелюди, Алина, — слабо отшучивается Саша, пока она внимательно вылизывает его лицо. — Господи, дай мне сил…

Алина глухо фыркает, смыкает зубы на сухой коже, стянутой пленкой крови. Аккуратные человеческие зубки — это почти смешно, но, несмотря на тяжелый маслянистый привкус крови на языке, она не позволяет себе выпустить клыки настолько близко к Сашиному лицу. Когда она думает об этом, что-то предупредительно звякает в затылке, и Алина возвращается к нему с нежными поцелуями, снова проходится языком, только размазывая потеки крови, если уж взглянуть критически…

— Еще раз меня бросишь — я тебя съем, — грозится она, сердито дыша ему на ухо. Здесь крови нет — не было, пока она не прижала влажные красные губы к зазубренному шраму на виске.

— Я думал вернуться до рассвета, — оправдывается он. — Свечникову срочно нужна была помощь, дело личное…

— Поэтому ты мне записку оставил?

— Подстраховался, — невинно улыбается Саша.

Алина снова кусает его в скулу, чтобы не думал, что может так с ней поступать. Судя по расфокусированному взгляду, он сейчас в целом думать не в состоянии, и Алине всегда нравится выбивать графа Руневского из равновесия. С чувством невыразимого превосходства она устраивается у него на коленях удобнее — у этих аристократишек непозволительно огромные кресла, но Алина безошибочно выбирает себе место.

— Прости, — винится Саша. — Ты права, я должен был хотя бы словами предупредить.

— Оставлять записки — это так пошло! — торжествующе кивает Алина. — «Дорогая, я планирую умереть без тебя в какой-нибудь темной подворотне, пожалуйста, не волнуйся!»

— Никто не собирается умирать, — быстро говорит Саша и, улучив момент, целует ее в нос, довольно щурясь, как хитрый лис. Древний хитрый вампир, который позволяет ей так много. — «Всадников» больше нет, анархисты притихли. Это был заурядный убивец. Клянусь, мне ничего не угрожало, — объясняет он терпеливо — и эта маска отстраненности почти сработала бы, не вспыхивай на его щеках такой горячечный румянец.

Когда Саша приобнимает ее знакомо, притягивая в надежные объятия, Алина обреченно падает в них, чувствуя, как теплое спокойствие обвивает ее, как змея. Она готова порвать кому-нибудь горло, лишь бы проклятый Руневский, ее муж, ее бесконечная любовь, ее боль на сердце, всегда возвращался домой. А лучше — чтобы не покидал его без нее.

— Тебе и правда надо вымыться, — вздыхает Алина, украдкой прикусывая накрахмаленный воротник, насквозь пропитавшийся кровью. — Товарищ графиня составит тебе компанию, о презренный обманщик.

Саша рокочет что-то определенно согласное, а Алина прячет улыбку — как знала, приказала девушкам натаскать кипятка в ванну.