«Как я до такого докатилась?»

Она не хочет выкрикивать этот вопрос, не хочет шептать, вовсе не хочет его произносить в голос. Диана мучается, умирает и воскресает, чтобы снова умереть. Жизнь — цикл, двигающий мир. Жизнь — цикл нескончаемой боли, а с ней бороться нельзя.

Но усугублять-то её зачем?

Диана не знает, не знает. Она просто делает это раз за разом. Лезвие касается тонкого запястья с Большой Медведицей. Сначала просто прикладывает, чувствуя укол, а потом осторожно делает надрез, но кровь не выступает все равно. Диана боится боли, но хочет видеть больше крови и больше шрамов. Поэтому следующий порез резкий, и крови льется слишком много. Кровь будто заполоняет комнату, сознание, но это только иллюзия.

Пьянящие калейдоскопы перед глазами. Диана будто ловит приход, но это разыгравшийся рассудок рисует её будущее. Калейдоскопы заполняют всю комнату и сознание, их целая бесконечность. Бордовый-черный. Красный-белый. Белая смерть вскоре её ожидает, она не будет противиться после произошедшего. Её страсть обратилась в отчаянье, а отчаянье в кровь. Только уж когда смерть настанет?

Руки трясутся, будто она наркоманка со стажем, но ничего подобного. Диана не опустится до этого.

Хотя до самоистязания она опустилась, не так ли?

Кровь капает из её тела на пол, и она задается единым вопросом:

— «И кто же я теперь?».

Просыпается она рано утром, не помня, как легла в постель. На ней все еще школьная форма — рукав рубашки и постельное белье пропитались красным цветом. Это будет на виду у всех…

— Диана, ты встаешь? — Барбара подходит к кровати и ласково кладет на плечо подруги руку. Диана пытается изобразить больную, но ей же все равно поверят.

— Мне… нездоровится. Передайте, пожалуйста, Финнеран, что меня сегодня не будет. И нет, я пойду к медсестре сама.

Она пытается вложить в свой голос как больше бессилия и усталости, и, кажется, получается, потому что Барбара что-то заботливо произносит и уходит дальше собираться. Перед тем, как покинуть общежитие, Ханна ставит на прикроватную тумбочку кружку с чаем и какое-то печенье. Диана прикидывается, что спит, но внутри в ней отдается теплое чувство. Чувство, появляющееся тогда, когда ты знаешь, что о тебе заботятся и тебя любят.

Диана через пару минут встает, чтобы выпить чаю и снять с себя окровавленную рубашку. Шрамы на руке только-только покрылись красной корочкой. Кавендиш вздыхает и садится на кровать. Разве такое существо, никчемное до жалости, заслуживает их любовь и заботу? Она докатилась до этого, и все еще хочет себя считать великой? Что за бред, Диана Кавендиш, что за чушь вы о себе возомнили!

Кое-как с помощью магии отбелив и рубашку, и постельное белье, она переоделась в ночнушку и, будто бы обессиленная, упала назад в кровать. Она так могла лежать хоть лет тридцать — побежденная собственными страхами и сожалениями. Когда-то она могла считать себя кем-то, и кто-то её любил, но теперь что? Просто нелепое тело, и оно ноет.

Хотелось пролежать всю жизнь в постели, но после полудня она встала.

В голове глухо отдалась мысль, и через пару секунд она владела всем рассудком без исключения. Мысль заставляла затылок ныть, Диана не пыталась с ней бороться и поддалась, вытаскивая из тумбочки лезвие. Словно черви поглощали её мозг раз за разом, грызя череп, выжимали последние умственные силы и здравый смысл. Было неприятно, но тут нет выбора.

Режь-режь себя, никчемная девочка. Ты способна только страдать. Твоя душа так ноет, что ты не можешь возражать, что противостоит инстинкту самосохранения.

Тебе легче закрыться от мира и никому не показывать свои чувства. Тебя любят! Обратись ты хоть к Ханне, хоть к Барбаре, хоть к учительницам — они тебе помогут. В этой чертовой академии все тебя любят, а ты не видишь другого выхода, кроме как наносить себе увечья? Даже если бы тебя не любили… тебе помогли. Это ненормально. Нет.

Один голос заглушал другой, второй — первый голос. Диана не могла определиться, какую часть своего внутреннего мира послушать, Дьявола или Ангела, но в итоге накатились слезы и она впала в истерику. Бесшумную — ей не хотелось, чтобы её слышали, а голос срывался на крики и жалобные стоны. Глаза кололо, горло болело и это нужно было прекратить, но глупые слезы никак не останавливались. Весь её мир мрачнел и тускнел, а руки тряслись, сжимая лезвие.

А потом раздался стук в дверь.

Диана прикусила губу, пытаясь унять тревогу и истерику, и с горем пополам (как иронично) это удалось сделать. За неимением полотенца, салфеток или воды, чтобы умыться, ей пришлось утереть лицо рукавом халата. А стучащая в дверь не переставала этого делать.

Лезвие было спрятано на место, Диана пыталась вернуть свое привычное, меланхоличное выражение лица, но, как бы она ни старалась, у неё не выходило. Пришлось идти открывать дверь с тем, что было.

Хотя, после того, как она увидела, кто стоял за дверью, ей захотелось её захлопнуть, закрыть на семь замков и больше не открывать. Конечно, она этого не сделала.

— Акко? — Диана пыталась удержаться, чтобы снова не зарыдать.

— Можно войти? Надо поговорить.

Кавендиш пропустила девушку-виновницу-её-боли в комнату, и они прошли к дивану. Тяжёлая тишина нависла невыносимым грузом. Прежде чем кто-либо из них заговорил, Диана успела проклянуть себя несколько раз за слабость, за эту усталость и бессилие. Девушка хотела видеть Акко, хотела снова быть с нею, но горе, невыносимое горе, все ещё тянется комком нитей внутри неё, путается так, что уже не разобрать, отчего началось все это.

Ах, любовь. Диана всегда считала это пьянящее чувство бессмысленной причиной для удушающего состояния. Ни одна любовь не стоит таких страданий, однако, когда человек её чувствует, он подписывает контракт с Дьяволом. Если ты влюблена, противной и безжалостной боли не избежать. Это проверка на прочность твоего сердца.

Но, все же, дурость.

— Я не встречаюсь с Эндрю, — наконец-то произносит Акко после долгого молчания. Диана, будто водой облитая, смотрит на неё. — Я встретилась с ним, чтобы просто потусоваться вместе, мы давно не виделись… И, вообще, у него есть Фрэнк.

— Это многое объясняет, — усмехается наследница болезненной и ядовитой улыбкой, не смотря на девушку-виновницу. Она глупа. Невыносимый груз будто все больше и больше тяжелеет, и Кавендиш не выдерживает, лопается. — Прости меня, я такая дура, — слеза катится по щёке, оставляя от себя влажную дорожку.

Все было зря. Надумала себе черт знает что и корчит драму. И оказалось что — все бессмысленно, все более чем бессмысленно. Ничего из произошедшего не имеет ничего здравого за собой, только куча необоснованной боли.

Тяжело быть человеком. Люди глупые и не понимают друг друга, а потом страдают из-за надуманного. Это такой цирк, какой стоит поискать. Ясно только одно: то, что все такие циркачи населяют всю планету.

— Ты не дура, — Акко мягко берет лицо девушки в свои руки, смахивая скатывающуюся слезинку. Так хочется прикоснуться, прильнуть к ней, но это невозможно. Во взгляде Акко читается искреннее сожаление о сделанном, и Диана просто не может сдержать слёз.

Тату на запястье начинает колоть, и из-за этого болят и шрамы. Акко тоже в недоумении хватается за шею и кусает губы. У Кавендиш дико колотилось сердце при виде Акко, изнывающей от боли. Она не знала, что делать, не знала (но явно с опаской подозревала), в чем дело, лишь положила свою ладонь туда, где её держала девочка-виновница. Их взгляды пересеклись и вновь казались поражающе близкими и понимающими, однако Диана понимала, что ей может лишь чудиться. Ведь жизнь полна сладких иллюзий: надумай, что хочешь, и живи, как хочется. Это просто. Только боль от встречи с реальностью может грубо хлестнуть по лицу. Нужно быть всегда подготовленной к любым неудачам, но это трудно. Иногда она и переступить чрез себя не может — знает, что мечты сами по себе не сбываются, однако существуют те мечты, которые она просто молча лелеет в своей душе, но не надеется на их исполнение.

Реальность важнее сладких грёз.

— Покажешь? — измученно улыбается девушка. Кажется, не столь будет больно, если татуировка не отобразит её душу, как от того факта, что её брат встречается с её любимой девушкой.

На шее Акко разными цветами переливается двухтонная змея. Диана изумленно глядит на это — будто сверкающий калейдоскоп из тысячи ярких цветов, у которых нет ограничения в четыре. Это не бордовый с черным, не красный с белым. Это намного выше, нечто космическое и элегантное, и все ещё неосознанное.

Внутри самой души словно взрывается квазар, но он не разрушает и не стирает сознание. Всего лишь освещает умирающий внутренний мир, приносит ясность и дарует второй шанс. Неприятно было видеть все в таких красках, ясно и чётко, но это приносило желанное умиротворение. Теперь оно было истинным. Теперь связь, скрепляющая соулмейтов, навечно с ними. И в этой жизни, и в другой.

Диана молчит долго, но это молчание дарует расслабление всему рассудку и телу. О, неужели родственная душа может быть настолько прекрасна, настолько приносящей удовлетворение, что хочется никогда не расставаться. Эти чувства… подобные чувства могут существовать во Вселенной? Неужели все избранные и предопределенные это ощущают

Акко понимает все без слов. Абсолютно все, и кидается в объятия. И её сердце так же трепещет от нахлынувших чувств. Кажется, она смеется, как смеются люди, получившие то, что давно хотели. Смеющиеся из-за глупости недопонимая.

Звезды встали так, как было предсказано. Она берет руку Дианы в свою, желая посмотреть на татуировку снова. Однако шею снова колет-колет, мелкие иголки впиваются в кожу, а Диана вздрагивает от неосознанного страха, отдёргивая руку. На её лице опять глубокая печаль, пожирающая её. Кагари выглядела озадаченной, хотелось разузнать о странном поведении её суженой.

— Все в порядке? — спрашивает из заботы, беспокойно. Кавендиш тяжело вздыхает.

Как Акко вообще на такое отреагирует? Она разозлится на Диану?.. Только мысль о возможном гневе заставляла её тело цепенеть от ужаса и разочарования в себе.

Если бы она знала, что так случится, вовсе бы не бралась за лезвие. Черт, что за отвратительное недоразумение. Насколько дальше могла зайти её человеческая непредусмотрительность? С каких пор она — обычный человек, а не Диана-не-подвластная-эмоциям-Кавендиш? Диана не может перестать быть Дианой и стать кем-то еще. Черные дыры и морозные просторы внутри тела делают её собой. Эти изменения ни к чему не приведут. Кажется, в душе что-то надломилось, и сейчас она не может найти правильного выхода из этой ситуации.

Богиня, Акко сводит её с ума.

— Ты со мной, поэтому… да.

Акко смотрит тепло, но недоверчиво. Голос Дианы — усталый и пропитанный каким-то отчаяньем. На самом деле, больно видеть наследницу такой — совсем на себя не похожа. Совершенно другой человек. Кагари это не нравится, совсем не нравится. Она хочет вернуть Диану, настоящую Диану, коей она была до этого нелепого случая.

Акко настойчива.

— Покажи.

Кажется, она больше не могла противиться. Акко до ужаса слишком сильно влияла на неё. И Диана задрала рукав с татуировкой.

На бледной коже, украшенной Созвездием Большой Медведицы, красуется несколько ярко-красных порезов, которые только-только начали заживать. Красный цвет крови и светлый цвет кожи так хорошо сочетаются, но смотрятся абсолютно неправильно. Акко сразу же вздрагивает, с осторожностью ведет по тем самым шрамам пальцами.

— Прости меня, — говорит она с неподдельным сожалением в голосе, отчего сердце Дианы пронзают колья. Это неправильно, нет-нет-нет, Акко не виновата ни в чем. Так почему же извиняется?

— Это я виновата. Я была непредусмотрительна, — отвечает Кавендиш. Её правильность и личный «кодекс» не дает ей право злиться на Акко за глупое «прости».

— Нет, я, я принесла тебе боль.

Диана не хочет участвовать в этом споре, потому что лишь надуманная вина Акко способна разорвать её тело на миллионы кусочков. Потому только молча целует девочку-бурю в висок, обнимает. Её соулмейт… почему же это так приятно?

— Главное — теперь ты тут.