Родион сидел на пне, натачивая нож. Он почти прирос к нему вместе с карманами, где он его прятал. Отцовский. Он стольких людей положил с помощью него. Родион сидел, слушая, как камень точит сталь. Вжик — потекла кровь. Вжик — рассекло горло. Вжик — порвались сухожилия. Труп. Родион любил нож больше, чем новенький автомат, который ему выдали за добрую службу. Теперь он не сержант. Ему в один день дали почётное звание младшего лейтенанта. У него появился статус, знак отличия в кругу обычных людей. Уважение. А его 107-ю стрелковую дивизию одарили почётным статусом 5-й гвардейской. Будто в командовании думали, что так можно унять боль потери. И, несмотря на все достижения, он, с отросшими волосами, нарастающей колючей щетиной, чувствовал, как его направляет отец, когда он держал его нож в своей руке.

Со сдачи Смоленска врагу прошло почти пол года. Потом его снова отбили. И сдали снова… Игрались, мучали. Враг не насытился подобной подачкой, о нет. Он надвигался дальше, жёг посевы, занимал пустые дома, убивал каждого на своём пути, кто не поднимал руки к небу и за голову. Он поглощал города за городами, направляясь к самой вишенке. Путь до Москвы был тяжелым. Сзади на них наступали и они отбивались. Но без всяких успехов. Родион надеялся, что не так вернется домой с войны. Ощущение было, что он её с собой приносил. Он приносил в домашний очаг войну, и надеялся, что родные стены не отопрут ворота на его мольбу. В те дни, когда их поджимали к области, стреляя в спины, он впервые услышал новости об отце. Тот отдавал приказ стоять накрепко, не давать слабину, не сдаваться, не молить о пощаде, советский человек не молит о пощаде, он не падает на колени перед врагом и не просит о милости, не думает о спасении, что ждет его после смерти. Так он сказал, обращаясь к народу. И ни слова тем, кого называл своими детьми. Да, может, он обращался к ним тоже, вместе со всей остальной страной. Но пришли он хоть весточку…

Сдаваться нельзя. Позади Москва.

Бои были тяжелыми. Родион отдавал указания вместе с братом, отчаянно защищая свой дом. Тот тоже дослужился до красивой куртки и погон на плечах. Ещё далеко не генерал, но слушались его беспрекословно. Хоть и менее радостно, чем того, кто однажды вытащил товарища из-под завала с ребёнком на шее. Кто когда-то повёл свой отряд через город, в котором дома сыпались на головы, словно они были сделаны из карт. Мог ли Родион судить, что Равилю повезло, когда он тащил его на своих плечах стонущего и рыдающего? На него ведь могло свалиться целое здание, а тут лишь малый кусочек. Он мог лишиться головы, она бы лопнула, как гранат. Но вместо неё он лишился обеих ног. Кости превратились в труху. Больше он не мог ходить. Больше он не мог танцевать, бегать и ходить со своей возлюбленной на свидания. Но больше его расстраивало, что он больше не будет способен встать на колено, чтобы подарить Белославе своё сердце. Впервые за долгое время его повысили за показанную доблесть, за то, что не дал бедному ребенку оказаться под обвалом. Только звание вернёт ему возможность крутить в танце свою милую Белославу?

Люди Родиона восхваляли. Они восхваляли его за то, что он отправил бедных детей в Москву, дабы скрыть их от ужаса, творящегося на холмах и хуторах. Они восхваляли его за то, что был скромен и смел. Смел… Очень смел. За такие отдаваемые почести Ульян глядел на него косым взглядом. Он всё чаще крутился около Басманова, уже давно не лейтенанта. Он благоволил юноше, который хочет стать образцовым солдатом. Однажды Басманов, уже с новенькой фуражкой капитана на голове, причитал, что «Скоро ты станешь в глазах своих друзей, семьи и товарищей чем-то большим». Тот тогда аж встрепенулся на месте. Его радовала эта возможность. Он хотел служить.

Началось сопротивление. Стало холодно, голодно. Зима пришла быстро, не дождавшись положенного срока, принесла с собой столько горя. Раньше зима приносила в жизнь Родиона яркие огни, фейерверки и теплую, домашнюю еду на стол. Находясь в окопе он невольно вспомнил, какой вкусной была селёдка под шубой, сделанная отцом самолично. Сейчас он сидит на мокрой земле а на голове и плечах появился слой снега. Он любил снегопады. Особенно, когда сидел в доме, слушая радио и смотря любимые вечерние передачи. Под мягким пледом, а в кружке у него теплое парное молоко, жирное, словно самые настоящие сливки. Его часто самого сравнивали со снежным комком. Особенно в детстве. Особенно какой-то напыщенный индюк, с которым отец не жалел поговорить на менее лестных тонах, чем со своим первенцем. Перед тем, отец всегда любезно говорил, что они едут к коллеге в гости и нужно произвести хорошее впечатление. А потом сам кричал, размахивая руками. Иногда казалось, что он вот-вот подпрыгнет на месте, стянет с себя туфлю и начнет ей стучать по столу.

Немцам было тяжело. По сугробам едва продвигались их Пантеры, а пехота тонула в них по колено. Дороги замело, а указатели сносили мощными ударами топоров. Только местные могли разобраться в том, куда им стоит двигаться. А чужак остается чужаком. Запутается, заметается и попадёт в капкан. Но и Красной армии не лучше. Как и враг — они голодали. Поставки были скудными. Хоть были, и на том спасибо. Родион носил на своей голове меховую шапку с красной звездой. У него была теплая куртка, но мокли сапоги. Он вспомнил, как однажды, дождливым вечером, вернулся домой, вытирая щеку то ли от дождя, то ли от слёз. На тот день его чувства отвергли. Но никто так и не узнал, кто это мог быть. Мальчиком он запрыгнул к себе под одеяло, шмыгая носом. Иногда сестрёнка наведывалась к нему, и вдруг обнаружила, что хныканье продолжилось на следующий день. Это оказалась легкая простуда. Тело болело вместе с его несчастным, детским разумом. «Почему? Почему она не хочет быть со мной?». Почему она оставила меня? Почему она оставила <i>нас</i>?

Родион не никогда бы не осмелился спросить, кто приходится им матерью. И была ли у каждого из них одна мать? Внезапные мысли о ней, случайные фантазии… Они все влекли за собой ничего, кроме мелкого замешательства. Ведь сразу, как в самый раз, к нему подходил отец. Спрашивал: чего губы надул? Когда сын был задумчивым, отцу становились интересны его мысли, без разницы, какого рода они были. Почему у меня нет мамы? Почему меня отвергла девушка? Почему я должен быть примером для всех? <b>Почему ты отправляешь нас на войну?</b> Но ни один вопрос так и не прозвучал, ни на один из них не нашлось внятного ответа. Вместо ответа приходило утешение. Домашняя передача. Поход в театр. Нарядная ёлка. Салат оливье. Смех сестрёнки. Ссадины от драки с братцем. Ничего из этого больше нет. Брат с ним не возится, говорит редко и отрывисто. Сестра… со слезами на глазах закрывала любимому тряпкой рот, чтобы лишить его больной конечности ему же во благо.

Тогда Родион лежал в госпитале с повязками поперек туловища. С каждой минутой он ощущал, как ему становилось лучше. Раны чудесным образом затягивались, словно на них плеснули волшебным живительным зельем из детских сказок, а не простой водкой. Ему думалось, что ещё чуть-чуть и он мог встать на ноги. Лишь слабые шрамы будут напоминать о том, как его чуть не пырнули насквозь. И будут ли они вообще, с такой-то силой заживления? Ульян тоже поделился с ним тем, что дыра которую в нём оставила пуля, затягивалась у него на глазах. То и было их преимущество, которым, к сожалению, не обладали другие люди. Люди рядом с ними стонали от полученных увечий, тяжело дышали во сне и шипели от того, как рану тревожило любое маленькое движение. А кто-то кричал. Кричал истошно. Словно он умирает в мучениях, пока его вилами распирают сами адские черти. Родион тогда встал с кровати, хватаясь за бок. И присел тут же, наблюдая самую отвратительную сторону благородной медицинской работы.

Он помнил, что до того, как Равиля придавило, он уже хромал. Его подстрелили в ногу и мучался он с пулей продолжительное время. Теперь… эта нога опухла. Словно она не была его частью. Словно это был кусок мяса, просто прикрепленный к Равилю, который всё это время таскался за ним мертвым грузом. Равиль не вставал с того дня. Он отказывался возвращаться в город. Он хотел быть здесь. Он хотел быть рядом. Он хотел быть нужным, важным. Он рыдал. В последующие дни, как они покидали Смоленскую область, рана его загноилась. Родион помнил, как он сам перевязывал ему стопу собственными медикаментами. От болевого шока Равиль не мог даже пальцами пошевелить. Только стонать, пытаясь не орать истошно от ужасной боли. Следующую ночь он покорно спал, даже не храпел. И вот он снова стонет и кричит.

Белочка засунула ему в рот тряпку с большим усилием. Равиль вцеплялся в неё зубами. От боли рвал её на лоскуты. Чтоб боль его унять не хватало парочки глотков водки. Вся ушла на то, чтобы обеззаразить пилу. К Белочке подбегали другие врачи, носились с кровавыми тряпками, с бутылями, с непонятно откуда взятыми ведрами воды. Но никому из них она не дала нанести вред Равилю, кроме себя самой. Ей нужно было сделать всё быстро. Она не хотела, чтобы Равиль умирал. Она не хотела, чтобы он её оставил. Скоро её все оставят, но, пожалуйста, только не он! Она будет слышать его вопли, она будет внимать его рыданиям и наблюдать, как от лезвия её пилы рвутся сухожилия, хлюпает мясо, лопаются пузырьки воздуха. Она будет следить за тем, как кровь покрывает её руки и как кости, поломанные и треснувшие будут ломаться совсем в конец под её давлением. Она откинет бесполезную конечность, она судорожно зашьет ему культяпку, она будет носить его на руках, приносить ему еду, согревать его по ночам своими поцелуями. Она не оставит его. Он её не оставил. Они будут вместе. Они будут читать друг другу стихи. Белослава будет водить его в танце, раз он более не сможет, она будет его лелеять. Она отведет его в свой любимый ресторан, он купит ей билет в кино. Они поженятся. Они…

В первый раз весь лагерь разбудили крики Равиля. Во второй — девчачье неутешное рыдание. Она вцепилась пальцами в его грязную от крови форму на груди, упав на колени перед его топчаном. Ветер первых дней зимы дул в палату, и никто не мог сообразить, так ли её трясло от холода, или же от того, что на ее просьбы, рыдания и мольбы не отвечали. Всё время с Равилем Белочка проводила в спокойствии с собственной душой. Равиль обнимал её и гладил по румяной щечке, обещая, что никогда не заставит её плакать. Что он не вынесет её слез и тут же утешит, зацелует изумрудные глазки и согреет своим теплом. Она цеплялась за его холодные руки. Все это время она цеплялась за него, все эти дни. За его маленькую, незначимую для большой игры жизнь. С самого начала, как приняла его в свои объятия, продолжая штопать его в лазарете, спасая его от мучений. И заканчивая слезами на исхудавшей щеке, покрытой слабой щетиной.

Русик и Укроп подошли к ней сзади. Они смотрели на то, как от рыданий ей схватывает живот и как плечи хрупкие дрожат от каждого лихорадочного вздоха. Братья посмотрели друг другу в глаза. И не нашли сил, чтобы сестру свою утешить. У нее были силы тягаться со смертью, тянуть канат из стороны в сторону, играть с ней в поддавки. И она проиграла. Потеряла шанс на маленькую, но такую значимую для неё победу. Укроп только спустился наземь, марая свой новый плащ грязью. Он вцепился объятиями в свою сестру, утыкаясь носом ей в шею. Стук её несчастного сердца отзывался в его собственном. И как бы самому не зарыдать от того, что всеми своими стараниями он не может принести ни народу, ни сестре положенного счастья. Тогда он будет стараться сильнее. Он будет безжалостен ко всем, чтобы только Белочка могла видеть его добрую, нежную сторону. Он оттеснит врагов от своего дома, чтобы там Белочка вновь нашла счастье. Он не знал этого юношу. Но он знал, что Белочка добрая и сердобольная. И потому она не вынесла смерти человека на собственных руках. Правда?

Русик стоял сзади. Ноги его окаменели. Только рука потянулась, чтобы коснуться худого плеча, дабы утешить. Равиль смотрел на него и Русик смотрел на него в ответ. Он проследил за тем, что было вокруг его милого приятеля. Следы от слез на подушке. А следы крови — под его тазом. На полу — окровавленная пила, а культя сама опухшая, набитая гноем. Никто не слышал его слов о спасении. Никто не заметил, как глубокой зимней ночью красную армию покинул ещё один солдат. Он держался долго и стойко. Мог испустить дух в любой момент. И всё же он привел Белочку обратно к стенам родного дома, где, как всем могло показаться, ей будет спокойнее. Его сразила простая простуда. Простуда, которую сам Родион переживал бесчисленное количество раз, стоило лишь вспомнить. А от простуды заныло всё тело. И старательно, но неопытно зашитая рана.

Взгляд зацепился вдруг за подушку. Снова. Но если до этого он рассматривал, как бледнеет кожа юноши поминутно и как слезы высыхают у него на лице, то тут он уже увидел маленькую деталь. Словно спрятать что-то решили, чтобы нашёл один единственный. Не убирая ладони с плеча сестры, Русик слегка нагнулся и потянулся к подушке. Приподнял её, вдумчиво извиняясь про себя, что нарушил покой товарища, и взялся пальцами за кончик бумажного листка. Где… Где он его достал? Равиль не мог ходить. Одна нога как желе моталась за ним, а другой не стало вовсе. Может, попросил? Чернила казались свежими, словно писали совсем недавно. Это были очередные стихи, адресованные лишь одной и неповторимой — Белославе. Его «Белочке».

«Волос доброго огня согреет меня в ночи,

Разовьет улыбка в небе тучи,

И даст любви ростки судьбе наперекор,

Что за девушка, что ярче солнца,

Что ромашки мягче, — смерти она даёт отпор,

Зрячим я казался, но прозрел без века одного,

Ибо сам один я больше не был,

Покинул меня сражения пыл, любви судьбу я посвятил.

Стал я любоваться тёмной ночью под смех твой лучезарный,

Я травы касался спиною, чтоб уложить тебя на грудь свою,

Я не был одарен, умён, мне не ведомы вселенной законы,

Но лицо твое доброе, руки нежные, родили во мне цветок прекрасный,

Вырвать из груди и дать тебе на милость, чтоб знала ты,

Что любви твоей горсть — для меня что нить, заставляющая жить.

Право слово, не мне писать дифирамбы и сонеты,

Не мне держать в руках ружье, измеряя жизнь людскую,

Всё я испробовал, всего я натерпелся. Но одного лишь я желаю —

Жизнь с тобою повязать. И новую создать.

Мы сойдем с тобой с обочины хутора, я — твой верный милый и слуга.

Ну а ты… Ты — Белочка моя.

У Русика тряслись руки. Пальцы сжали бедную бумажку, словно она была источником всех их бед. Он услышал, как Укроп приподнялся и хмуро глянул на него.

— Ты чего там вычитываешь? — на вопрос этот Русик снова потянул руки под подушку. И вытащил оттуда целую кипу бумаг. Поначалу Укроп даже заволновался, какого рода могли быть эти бумаги. Могло статься, что всё так плохо лишь из-за того, что в рядах их сучий предатель. Он не упускал этой возможности, думая наперед. Но… — Стихи. Это стихи, — сам себе под нос пробурчал он. Написаны в честь погибших товарищей. Он взял их в руки, бегло проходя взглядом по строчкам толком и не вчитываясь. Он поднял голову и посмотрел на бумажку, которую Русик всё ещё сжимал в руке. — А это?

Он не ответил. Просто покачал головой и погладил сестру по голове, чтобы привлечь внимание. Она подняла голову резко и посмотрела на него даже злобно. Она не хотела, чтобы её отвлекали от её горя. Она почти утихла на этот момент и хныкала про себя, упираясь лбом Равилю в живот и складывая на нём руки. Ей хотелось ударить брата по руке, но едва она замахнулась, как ей всучили помятую бумажку. Чернила слегка смазались от того, как дрожащая ручонка Русика вспотела во время прочтения. Она подняла брови и раскрыла красные от слёз глаза, губы слегка приоткрылись. И выхватила она бумагу резко, впиваясь в неё двумя ручками. Она почти прижала её к лицу, бумага почти касалась кончика её носа. Братья смотрели на неё, думая, что она совсем не дышит, пока её глаза сумасшедше бегали по буквам, превращая их в осознанные слова, а затем в предложения. Они услышали тихий вдох.

И вновь слёзы покатились по щекам, задрожали губы, лист бумаги упал на землю. Она прижала ладони к своему лицу и захныкала, как тогда, когда была ещё совсем маленькой девочкой. Тогда у неё сломалась кукла. У неё порвалась ножка. Папа напихал в неё пух обратно и бережно заштопал. Он героически спас и вернул ей куклу.

Никто не спасёт и не вернёт ей Равиля.

Укроп вышел вместе с Русиком из лазарета, оставив сестру наедине с её горем. Они не могли поднять ее на ноги, она брыкалась и сквозь слезы шипела на них, чтобы они пошли прочь. На эту ночь раны Русика и Укропа давно зажили и им самим уже следовало освобождать койки для остальных раненых и больных. Они не смертельно ранены и уж точно не мертвы. Русик вдохнул свежий зимний воздух. Наступают холода. Как и вражина, что таится в нескольких километрах от них. Они могут в любой момент наступить и начать стрелять из всех орудий, сравнивая этот лагерь с землёй. Но вместо того, чтобы бежать на посты и вновь заниматься порученными им делами, они стояли плечом к плечу, смотря в никуда. Ночное небо застилал туман от сражений. Русик старался выглядеть звёзды. Он бы что угодно делал, лишь бы не вспоминать, что сейчас происходит за его спиной. Лишь бы не видеть, как злобно Укроп ходит перед ним из стороны в сторону Он сложил на груди руки, а из носа шёл пар, словно разъяренный бык. Похож, вполне. Только рога еще на макушке не отросли.

— Почему мы проигрываем?

— Что? — Русик даже опешил. Он спустился с небес на землю и внезапно ощутил, какой морозный холод назревает. Скоро они совсем окоченеют в своих же окопах, по грудь в снегу.

— Почему мы проигрываем? — он повернулся к брату резко, распахивая руки. Надвинулся, словно это он был всему виной. — Почему мою республику и республику нашей сестры уже завоевали вражеские войска, почему все силы ушли на то, чтобы защитить твой кусок земли, — он потыкал Русику в грудь пальцем. — а мы всё равно терпим поражение и переносим ужасные потери?

— Мой кусок? Ты хочешь сказать, что весь этот кошмар — моя вина? — ему ужасно хотелось осадить брата одним движением брови. Очень хотелось. Но лицо его оставалось непроницаемым. Словно слова Укропа для него ничего не значили. Тот, кстати, вздохнул, покачивая головой и поворачиваясь спиной. Он прижал пальцы к вискам, массируя их, не в силах открыть глаза и понять, что перед ним стоит его собственный брат, а не какое-то тупоголовое существо.

— О, нет, — Укроп выдохнул. На лицо налезла больная улыбка. Кончики его губ дрожали. А затем он снова натянул на лицо выражение смертельной серьезности, как повернулся обратно к Русику. — А вот кого-то постарше, вполне.

— Ты чё на отца бочку катишь? — он подошел к нему и вытянул шею, щурясь. Укроп и раньше покорностью не отличался. Но нельзя ведь так сразу, ничего не предъявив!

— «Качу бочку»? Оглянись, дурья башка! — он бы закричал. Да только внимание бы не привлечь. Просто взмахнул руками с самым настоящим возмущением и ужасом в глазах. — Нас теснят к собственной столице, сильнее, чем в день, когда мы приехали! Люди дохнут пачками! Человек умер на руках у Белки только потому, что у нас не хватает сраного обезбола и ебучих приспособлений просто для того, чтобы нормально отрезать человеку ногу без лишних мучений! У неё голова в мыле, я ношусь как в жопу ужаленный, а отцу хоть бы хны! — Укроп вдруг позабыл, что его слушает Русик. Он вновь заходил туда-сюда, но в этот раз активно размахивая руками и пиная под ногами камушки. — Он хоть раз прислал нам весточку? Он хотя бы на минуту задумался, какого нам? Он знает, что нам нужна его поддержка?!

Русик стоял, сжимая руки в кулаки и стараясь не смотреть себе под ноги, как последний трус.

— Он знает.

— Как, откуда ему знать?! Ты писал ему? Он отвечал? — он подбежал к Русику. Братья почти столкнулись носом к носу.

— …Нет. Я просто уверен в этом, — «что он не забыл и не оставил». Но Русик не продолжил. Он видел, как в отвращении у Укропа скривилась губа.

— Ну конечно, — он зашипел. И было снова хотел начать свою возмущенную тираду, раскрывая рот и сверкая злыми чёрными глазами. Но братья услышали угрожающее ворчание: «заткните свои гузна, ослы! Раз на посту стоите — не мешайте спать!». Укроп зашипел, скаля зубы и закрывая глаза. Он наклонил голову, но вот поднял её и посмотрел своему старшему брату прямо в глаза.

— Нас отправили сюда как символ победы и освобождения, Укроп, — они прикрывались обычными людьми, да. Но он ведь должен был понимать. Он должен верить отцу. Как Русик верил сам. А то кто они без веры?

— А в итоге мы ни то, ни другое, — он выдохнул белый клубок, прикрываясь. Ужасно холодало. Ветер тревожил подол его плаща. — Русик, мы с тобой достигли новых званий. Я — старанием, а ты — геройствуя. Знаешь, что это значит?

— То, что я ни хрена не стараюсь в отличии от тебя? — он улыбнулся. Но эта улыбка Укропа не ободрила.

— Это значит то, что самое время перестать надеяться на отца, — он пошел вперед к окопам, оставляя Русика за своей спиной. Только вот он опешил, поворачиваясь к нему боком: — Советую тебе начинать надеяться только на себя.

Не хотелось признавать… Но этот разговор затронул Русика. Ему не хотелось видеть, как в его близких гаснет вера друг в друга. И в отца. В них ведь с детства растили понимание к идее товарищества, помощи друг другу в тяжелый час. Только этот тяжелый час… Он растянулся на долгие месяцы. И ощущение было, что продолжит тянуться долгие годы. Пока резина не лопнет. Это ведь… неправильно. Они всегда были бок о бок вместе, они знали, для чего отец их готовил. Для правления своими людьми, чтобы направлять их в светлое социалистическое будущее, чтобы скреплять народы узами дружбы и взаимопонимания. Главная троица, которой суждено радовать советский народ одним лишь своим непревзойденным ликом. Русик на несколько дней умудрился замкнуться в самом себе, умудряясь только выполнять приказы и удовлетворять естественные нужды. Он и сам отдавал приказы, если быть честным.

Но не переставал он витать в своих воспоминаниях. Разве они могли подумать, что в будущем их будет мучать несчастная любовь, склоки и война? Они просто копались в своей песочнице, катались на качелях и съезжали с горки. Русик как сейчас мог вспомнить, когда отец звал их домой, высовывая голову из окна. Было время к обеду. Он кормил их домашней стряпней, не доверяя столовым и ресторанам. Куриный суп для сильного желудка, молоко для крепких костей, рыба для большого ума, морковка для здоровых глаз. Они уплетали барский обед за две щеки, пока папа снова читал им лекцию о величии их страны и о том, как она к этому пришла, чего она добилась. Он не забывал и про свои заслуги. А если по правде — он постоянно о них говорил. Говорил, ходя по кухне, важно сложив руки за спиной. С его тоном и страшным шрамом можно было всерьез убедиться, что он все эти трудности пережил на собственной шкуре. Но разве в их возрасте их заботили битвы, революции, и разъяснения о том, кто кого убил? От того во время своих рассказов папа часто останавливался на полу слове и поворачивался к своим домочадцам:

— Дети, — говорил он коротко и ясно, заставляя обратить на себя внимание. Дети поднимали головы с полными щеками и раскрытыми глазами. У кого-то остатки супа стыли на подбородке, у кого-то были усы из молока, а кто-то держал морковь и яростно стискивал зубами, стараясь ее раскусить. — Вы меня слушаете?

Дети активно кивали, тряся щеками. Он знал, что они не слушали. Но все равно улыбался каждый раз, когда они ему чуть-чуть врали. Раньше папа часто улыбался, трепля их по головам своей сильной рукой каждый раз, как они сделают какую-нибудь глупость.

Дальше он отпускал их гулять, как сам Русик сейчас отправляет солдат в бой, если не оттеснить врага, то хотя бы удержать. Белка с Укропом очень любили горку. Русик её очень боялся. Ему было страшно залезать по этой тоненькой железной лесенке и вставать над землей. У него кружилась голова и немели руки с ножками, поджимались губы и на глазах выступали слезинки. Когда брат с сестрой кричали радостно и уговаривали его скатиться, он сглотнул и кивнул. Покатился очень неудачно, ушибив попу. Он почти заплакал, как к нему подбежали, чтобы обнять и притереться щеками. Потому Русик и не плакал потом. А как хотелось.

Русик, Белка и Укроп любили свою песочницу. Они лепили из песка фигуры, строили замки. У Русика не было большой фантазии. Он любил строить муравейники, просто сделав большую кучу песка и понаделав в ней дырок, словно это были маленькие окошки для муравьев. Говоря о том, что Белка любила в песочнице… Она любила наблюдать, что в ней происходит. Сидела на скамейке, болтала ножками в белых носочках и красивых туфельках да платьице. Она держала в руках свою милую, добрую куклу в которой души не чаяла. И наблюдала за тем, как братья строят свои города. А вот Укроп песочницу любил. Он строил в ней свои собственные города, бережно вылепляя замки, причитая: «Вот вырасту, всё это понастрою и не будет у нас людей бездомных совсем!».

Белочка очень любила качели. Она смеялась звонко, когда братья, ненамного старше её самой, пытались подтолкнуть качели вперед, чтобы она раскачалась ещё сильнее. Она говорила, что хочет ладошкой потрогать облака. «Наверно, они такие пушистые!». Она радовалась, когда еще немножко удавалось взлететь ввысь, ближе к своей заветной цели. Русик и Укроп потели, упирались ножками в землю, и с каждым разом выходило всё лучше, всё сильнее, всё дальше. Ещё бы чуть-чуть, они думали, и Белочка смогла бы сделать солнышко. А они бы, если что, её поймали! Точно не дали бы грохнуться и пораниться. Братья, если припомнить, всю жизнь стояли сзади нее, чтобы если что поддержать и подтолкнуть.

Что же стало с ними сейчас?

Тело Равиля увезли вместе с остальными еще два месяца назад. Уже…февраль. Он видел, что его не потащили кидать в обычную братскую могилу. Кто-то очень важный умирал на этой войне и покоиться им предполагалось тоже в очень важном месте, как подобает. Но, как бы грубо это не звучало, Равиль не казался Родиону тем, у кого была семья, которая могла тут же вызволить его тело из очагов войны. Значит, кто-то указал на то, чтобы увезти его тело в город и похоронить на кладбище. Родион на минуту задумался. И пошел он к лазарету медленной, ленивой походкой. Он оставлял за собой следы на снегу и любил слушать его хруст. Успокаивало его бедные нервишки. Он любил снег. Особенно, когда он сдерживал наступление врага и лишал его возможности питаться и согреваться. Они держатся. Хоть и ходят по трупам своих же, иногда не замечая, как наступают им на головы. И скоро они ударят.

Родион отодвинул навес и заглянул во внутрь, просовывая голову. Все, кому необходимо, спят. Доктора… Один из них как раз надвинулся к Родиону, протирая руки от грязи и крови. Родион, не мешкая, прокашлялся и заявил:

— Я ищу свою сестру Белославу, — его тут же перебили резким шипением. Какого звания ты бы не имел, для врача ты один солдат из тысячей таких же, которые истекают кровью и теряют конечности одну за другой.

— А ну не шуметь, — женщина приложила палец к губам и на её же манер Родион надул свои. — Девочка сейчас не здесь. Отдышаться ей нужно, вышла она.

— А… А куда она вышла-то? — Родион похлопал глазами. Действительно. Сам не мог вообразить, что даже у его сестры может быть отдых от её забот. Он её не видел давно. А если видел, то лица на ней не замечал.

— Под деревцем она сидит, во-о там, — указала кивком добрая женщина. — Читает там что-то постоянно. Наверняка милый письмеца написывает любовные.

— Да… Милый. Конечно. Конечно, пишет.

Он отправился к дереву, на которое покивала ему женщина. Им с Белкой давно стоило поговорить о том… что было. В родных краях теперь совсем не безопасно. Ей бы не высовываться. Но она всегда была упрямой, если сначала казалась очень милой и услужливой. Белка сидела под худым деревом, на сырой земле. Снег падал без остановки, но он ей ничуть не помешал. Подложила под себя пару каких-нибудь тряпок и хрен бы с ними. Она не замечала, как снег опадал на её голову и превращался в маленькую кучку на макушке. Слабый иней застыл на её густых ресницах, а пальчики подрагивали и немели от холода. Но она сидела, вчитываясь в страницы. Если б плакала, то слезы бы застыли льдинами на её румяных щеках. Русик мог видеть, что она почти не дышала. Держала его, упиваясь рукописями любимого. То, похоже, были те же самые стихи. Немного Равиль их написал. А Белка и то держала при себе одну единственную бумажку, которую Русик успел смять в своей руке. С того дня он больше не видел тех бумаг. Даже когда помогал поднимать безжизненную тушу. Тогда Белка тоже была рядом. Но она не могла видеть, как родной брат нес на себе тело того, кого она любила. Она отвернула голову и прижимала тогда ладонь к губам, смотря себе под ноги слезливыми глазами.

Белка не сразу заметила, что рядом стояли у неё над душой. Честно говоря, ей казалось, что её душа выветрилась в ту ночь, как она подошла к койке и не почувствовала пульса. Сейчас ей казалось, что она мучала саму себя. Корила себя за многое. За то, что, возможно, неправильно выполнила ампутацию. Возможно, паршиво зашила, недостаточно обработала. Но всё время до Москвы он держался… Он не мог ходить, у него не было глаза, но он всё так же восхвалял свою Белочку. Он радовался, что хотя бы может видеть её и держать её за руку. Плакал даже, когда говорил, что больше не сможет повести её в луга и успокаивал, когда Белка горевала, что больше с ним не потанцует. Они бежали к стенам родной Москвы. Не так хотелось дом показать, признавалась честно Белка. А Равиль ей говорил, что придёт время, этот дом станет общим и он всегда будет глядеть на него с улыбкой на лице.

Не стал. Пришли заморозки. У Равиля тяжело заживала рана, он стонал по ночам. Он заболел. И вот… Осталась от него лишь кипа бумаг, жалко напоминающих поэзию.

— Белка, — тихо подал голос Русик, не двигая ни руками, ни ногами. Стал, как вкопанный. — Не холодно тебе тут одной?

— А если кто-то будет мёрзнуть вместе со мной, должно стать теплее? — она повернула голову, но не посмотрела вверх на брата. Только боковым зрением заметила, как тот оперся спиной об дерево, скрестив ноги. Он явно еще руки на груди сложил и прыснул задорно от того, насколько его сестрицы могла быть упрямой.

— Ну, если мы тут оба окоченеем, то взвод лишится одного солдата и очень квалифицированного врача.

— Потерпят, — на эти слова Русик даже похихикал. Злые слова, но и Белка за это время спасла немало жизней. К тому же, она не единственный врач здесь. Только ставки повышаются… — Не такой уж я и хороший врач, раз не смогла спасти Равиля.

— Ты ведь знаешь, что это не так, — он с тяжелым вздохом сапогом откинул кучку снега и плюхнулся рядом на землю, поворачиваясь к сестре. — Все слышали его тихий вой по ночам от больной культи. Потом и простуда добавилась, а там… Мы понимали, что так он долго не протянет.

— Я могла спасти его от лихорадки, — она вздохнула, широко открыв рот. — Что я сделала не так? Неправильно зашила рану, неаккуратно сделала надрез, пустила инфекцию? — Русик слушал её, и как ему было жаль, что он не мог ей поведать, что бедный Равиль сам по себе был физически слабым человеком. Русик думал, и представить не мог свою жизнь теперь без того, что раны его не будут заживать как на собаке, а любая болезнь, хоть простуда обычная, может привести его к смерти. А Равиль умер. Хороший, добрый, влюблённый человек.

Снег падал на землю так успокаивающе. Холодный воздух щекотал ноздри. Русик выдохнул клубок пара, а потом сказал тихое: «иди-ка сюда». Он снял со своих рук перчатки и натянул их на ладошки сестре. Перчатки были в разы больше них, пальцы тонули. Но хотя бы не мёрзли. Только бы холодный ветер не продул.

— … И часто ты так выбираешься, чтобы просто посидеть одной с его стишком в руке? — Русик осмотрелся и махнул рукой на бумагу не из презрения, но чистого интереса.

— Это единственное, что у меня от него осталось, я… — она двумя ладошками взялась за стих, смотря теперь даже на на него, а просто в никуда. Словно она боялась, что её слова, её порывы, будут кое-чего стоить. — Я отправила его стихи в Москву. К отцу. Вместе с телом.

— К отцу? — он звучал слишком удивленно. Намного сильнее, чем ожидал. И куда более возмущенно. — Зачем ты ему всё это отправила? Зачем ему знать?

— А почему нет? — она слегка нахмурилась. И теперь только сейчас решила посмотреть на Русика. Её глаза блестели. И поди разбери от чего — от слёз, снега, перемешанного с лучами солнца, или от злобы и обиды. — Он всегда говорил, что почитает каждого, кто отдал жизнь родине. А Равиль был не просто солдатом. Он был поэтом. Он был готов героически отдать жизнь, спасая ребёнка.

— И правда, — Русик кивнул, глядя на грустное сестринское лицо. — Может, наградит его посмертно.

Белочка тут же встала с земли. Снег повалился с её плеч и головы, иней спал с ее рыжих кос. Он сложила руки перед собой. Уложил их себе на живот.

— Наградит посмертно… Разве я этого хотела, когда резала его живьем и купалась в его крови? — у нее поджалась губа, вылезли болезненные, горькие желваки. — Я просто хотела, чтобы он жил, я хотела, чтобы после всего этого кошмара он в один день встал передо мной и надел мне кольцо на палец, я-я… — тонкие пальчики сжались на форме врача, что была покрыта коркой подсохшей крови. — Я хотела создать вместе с ним жизнь. После всех этих лишений — что-то маленькое, но подающее надежды.

— Так я и понял, — Русик вдохнул раздраженно. Он встал с земли, отталкиваясь от неё рукой. И встал за сестрой, как коршун. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? — сестра не смотрела на него. Она сгорбилась под холодным ветром и под ударами снега по лицу. Или же от того, как брат пилил её взглядом, протирая в её затылке дыру?..

— Нет, не понимаю, — она помотала головой и пыталась улыбаться. Улыбка её была такой измученной. — Я ничего не понимаю. Я не понимаю, почему человек, которого я люблю, должен был умереть, пока скоты остаются жить? Почему человек, с которым я бы хотела быть и в жизни и в смерти умер от <i>моих</i> рук, пока живы те, кто не побоится меня лишний раз полапать? Я хочу уйти отсюда, я хочу сбежать, я хотела уйти с ним!

Русик смотрел на неё, и взглядом своим пытался пригвоздить к земле. Как только сестра его уловила, она вдруг замолкла, не закрыв рта. Одна ее рука поднялась, чтобы снова опуститься на красивое лицо, изуродованное горем и слезами. Она говорила сквозь пальцы. Но брат её прекрасно слышал.

— А он говорил мне, что он никуда не убежит, — она скулила, щуря глаза. — Что достаточно набегался. «Чем дальше я бегу, тем больше я теряю. А тебя потерять я не желаю». — Белка обняла себя за дрожащие плечи, сгибая шею, упираясь подбородком себе в грудь. — Скольких ты от меня оттолкнул, братец. И я злилась на тебя, обижалась. Но я знала, что ты хотел меня защитить… Никто не любил меня так, как Равиль. Никому я не хотела так отдать своё сердце, как ему. Ни с кем я не представляла, что буду женой. Что буду матерью, — она вдохнула, закрыв глаза. И выпалила нещадно: — Тогда почему даже сейчас ты мной недоволен?!

— Потому что ты даже не понимаешь, что ты говоришь, — Русик придвинулся, обойдя сестру и стоя уже прямо перед ней. Своими холодными глазами он пригвоздил её к земле. А она даже не смела сдвинуться с места. — Ты хоть знаешь, что будет, если отец обо всём узнает?

— А что, собираешься ему всё доложить, как миленький?

— Нет, — он почувствовал себя оскорбленно. Уже не первый раз считают, что он будет играть в ябеду. — Но у него люди везде, он нас этому учил. Ты не можешь просто так брать и уходить плакать по тому, кого знаешь несколько месяцев. Да, Равиль был хорошим парнем. Но к чему он бы тебя привел? Повяжись с ним — и ты бы лишилась всего, что сейчас имеешь! Отец отобрал бы у тебя твоё звание, твою республику, твою судьбу! Он бы счел тебя недостаточно зрелой для того, чтобы думать собственной головой! Ты не можешь просто взять и разродиться от обычного человека без любых предпосылок к будущему своей страны!

Русик не заметил, как раскричался, как махал руками и топтался по снегу. И только глаза, которые смотрели на него, как на предателя, остудили его пыл. Русик сжался, как только Белка открыла рот.

— Он уже всё у меня отобрал, — она говорила тихо. Но била в самое сердце. — Он отобрал у меня теплый дом, спокойную жизнь. И он продолжит отбирать. Его война заберёт у вас с Укропом всё, как забрала у меня. Мне много не надо. Но и этого у меня больше нет. — Русик смотрел ей в глаза. И прослеживал дорожку слез, на холоде превращающихся в льдинки.

Со смерти Равиля прошло целых пол года. С пятого числа декабря красная армия пошла в наступление. Немцы отступали под их накалом, под их силой, их дружиной. Они оттолкнули врагов от столицы настолько далеко, что это казалось невозможным еще той самой далекой осенью. 1941 год канул в небытие. На дворе май 1942 года, и Русик сидит на пне, точа свой излюбленный нож об камушек. Вжик. Приятный звук, успокаивает нервы, иногда выпускает из вороха воспоминаний, в которые он так погрузился. С тех тревожных дней тянулся тягучий и вязкий след вины. Груза, который так хочется скинуть со своих плеч. Возможно, они даже в один день выгонят фашистов с… его земли. А потом с земли Укропа, Белки. И остальных братьев и сестер, которые пытаются держать контакт с родными несмотря на страх быть уничтоженными.

В мае, несмотря на войну и разруху, природа продолжает цвести, готовиться к знойным дням лета. Он сидит в лесу, в одном из многих. Но ни в одном он еще не присаживался, чтобы отдохнуть и наточить своё оружие. Возможно, он всё меньше боится того, что на него выпрыгнут из засады? Нельзя же всё время быть настороже, а то станет каким-нибудь параноиком… Ему кажется, что он мог повзрослеть за это время. Щетина и отросшие волосы не такой сильный показатель, как появившиеся мешки под глазами и морщины у кончиков рта. Недавно у него были худые щеки, так как зимой питаться было тяжело во время обороны и контрнаступления. Но сейчас он снова набрал массу, чувствует себя чуть-чуть живее. Вместе с природой. Он впервые слышит пение птиц за это долгое время, слышит, как ветер колышет листья и кусты. Солнце пробирается через густые кроны и лучи падают на землю. Трава такая зеленая и свежая, на ней еще осталась роса после недавнего скромненького дождя. Они уже далеко от Москвы, подбираются к границе, намереваясь освободить остальные города перед тем, как перейти к следующим операциям. Всё вполне безопасно, и…

Сзади него треснула ветка.

Родион подпрыгнул, слетая с пня и откидывая точильный камень на землю. Он вытянул руку с ножом и направил на своего соперника. Соперник стоял перед ним, приподняв бровь. В унисон с его тихим замешательством дрозд начал долбить по дереву. Родион вздохнул, до того вдохнув полные легкие свежего лесного воздуха.

— Прекращай так подкрадываться, — заворчал он, убирая нож обратно. Он кинул его в сапог, смотря на брата с укором. Уже не первый раз он так тихо подходит сзади и доводит его до белого каления. — А то ещё пырну с испугу.

— Ты сам потом плакать над моим бездыханным телом будешь, — Ульян засмеялся, шагая вперед. — Давай за мной.

— Да, капитан.

За заслуги перед родиной и за отвагу в обороне Москвы их наградили высшими чинами. Ульян теперь капитан. Родион… чуть пониже. У Ульяна новый красивый плащ с погонами на плечах и с одной-двумя медальками на груди. Ещё он очень любил носить свою фуражку. Даже не снимал её. Словно она прилипла к его голове и стала её частью. Родион придерживался более простой и понятной ему формы. Так же их перевели на другой фронт, куда более значимый на данный момент. Попали они в 58-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Ей как раз не хватало молодого, перспективного командира, который побывал до того на важнейших боях этой войны. Вместе они ходили по лесу на разведке, выглядывая местные очаги стервятников, которые остались и которых оставила армия. Возможно, не успели убежать или отказывались сдаваться на пол пути. План «Барбаросса» провалился. И Ульян с самого дня контратаки решил, что будет урезать каждый росток на корню, который встретит. Чтобы больше не вернулись.

И какой всё же красивый лес… Зеленый, свежий, солнечный. Благоухает цветами. Родион давно не видел цветов. Признаться, он даже мог забыть, как выглядит простая ромашечка. Но вот она перед ним, под его ногами. Он чуть не наступил на неё, чуть не раздавил своими сапогами. Птицы щебетали у него над головой, и в этой идиллии он мог бы на момент перестать думать о том, что где-то рядом гудят взрывы и выстрелы артиллерии. Он опустился на одно колено, протягивая руки к ромашке. И тут она даже не одна, вот вторая. А вот и третья! Три ромашки.

— Что, ловушку увидел? — Ульян подошел, надеясь увидеть, как его брат развязывать путы ловушки и как из-под земли будут виднеться волчьи ямы или захлопнется медвежий капкан. Но вместо этого он увидел, как тот аккуратным движением лезвия срезает ромашки и поднимается на ноги, необычайно бережно держа их в своих по-медвежьи огромных лапах. — Ты чё?

— Что? — Родион явно недоумевал. — Я просто подумал… Красивые они, понимаешь? Я давно не видел никаких цветов. Даже ромашек. Всё сапогами растоптали. — а он сам чуть не сделал то же самое.

— Нам фашистов истреблять надобно, а ты цветочки решил пособирать?

— Ну не всегда же нам стрелять да убивать, а… И хорошее в мире должно что-то остаться.

Ульян не возражал, чтобы Родион взял цветы с собой. Он просто вздохнул как-то грустно, покачал головой и пошёл дальше. Они брели по лесу долгое время. Так и не нашли дезертиров ни с той, ни с другой стороны воюющих сторон. Так же не нашлось и беженцев из соседних городов, посёлков и деревень. Всё это время Родион держал ромашки у себя в кармашке на груди, иногда проверяя слабым хлопком, есть ли они там ещё, не потерялись ли. Он не хотел их потерять. Хотелось…принести их Белочке.

Почти год со смерти любимого, а бедная Белка была всё так же хмура. Ощущение, что смех у нее вызывал только милый Равиль. Родион, насколько он может помнить, так и не знал, получили ли патриотичные стихи Равиля огласку благодаря отцу и предоставил ли он ему почетное место на кладбище. Столько времени прошло, старый взвод будто и позабыть успел, что среди них был юный творец и романтик. А Белка все никак его не забудет. И даже не обратится к родне за помощью, чтобы утешили. Твердо была убеждена, что дел у них по горло, у таких важных шишек. Что им не до её слёз и соплей. Не им их вытирать, не им сидеть рядом с ней и выслушивать её страдания.

Родион хотел поддержать сестру. Он подойдет к лазарету, неловко держа бедные цветочки слегка грубовато. Он увидит, как Белка уже более опытно и более ловко зашивает и перевязывает очередную культю, как она вымывает инструменты и собственные руки с хмурым выражением лица. Брат вдруг потыкает её в плечо пальчиком, и она обернется, сперва подумав, что её снова решили потревожить насчет банального насморка. Но перед ней стоял её старший брат. И тот протягивал ей три белоснежной ромашки.

Она вдруг выхватит их у него из рук и вдохнет приятный цветочный аромат. Она улыбнется лучезарно, тихо говоря: «Спасибо». Им тяжело. Они терпят утраты и боль. Но они должны оставаться вместе, держаться друг за друга. А то за кого ещё?

Когда Ульян войдет в лазарет, дабы сообщить о новых раненых, он резко остановится с рукой над своей головой, которая приподнимала навес. Он глянет на свою сестру, которая так по-детски улыбалась со всеми приобретенными морщинками, держа три белых цветочка у своих губ. Ульян произнесет тихое и озадаченное «хм». А затем скажет:

— И правда… Красивые.