Думается так, что жизнь ты проведешь беззаботно и как обещано тебе отцом. Весь континент — почти весь — у тебя на ладони. По ней ходят люди, на ней выстроены города. И ощущение, будто ты волен опустить её и всё повалится, а если сожмешь — всё треснет. Но сейчас чувство одно, пугающее и щемящее. На ладони <b>ты</b>. И ещё несколько несчастных бедолаг, которым не повезло сойтись лбами с другими, кого сюда повели, как скот на убой. Но кто-то достаточно умён, жесток или хитёр, чтобы найти себе повод расслабиться. Память об оставленной семье, алкоголь, убийство… женщины. Красивые, милые, добрые женщины. Ласковые, учтивые, умные женщины, что латают тебя, истекающего кровью и воняющего гноем. Одни им благодарны — целуют руки, дарят присланные сладости, рассказывают о своих подвигах, желая увидеть искру в больших глазах. Другие… Просто звери. И ничего более. Они заберут твою еду, они заберут твою одежду. И посмеют забрать у тебя честь. К своим они менее злы. Но не менее милостивее.

Сегодня их вновь подняли на ноги и сунули в руки оружие. Напоминает тот далекий день, что начался ровно так же целый месяц назад. Каждый день они поднимались. Каждый день брали в руки оружие. И отнимали жизни, чтобы самим не слечь в ближайшей дыре из-под выхлопа. Это были единичные, малые сражения, которые Родион предпочитал не запоминать. Они проходились в его голове во мраке и под толстым слоем тумана. Возможно, он начал крепчать? Понимать, что убийство неизбежно. Но ведь с такими мыслями, с решением избегать того, чтобы убить, чтобы оставить врага на своего другого товарища по оружию… Разве это не было лицемерием? Он не хотел ничего касаться. Той крови нет на нём давно. Но он чувствовал её, она покрывала его ладони и пальцы липко. Отвратительно. Ничём не стереть, ничем не убрать.

— Ты трус, — однажды сказал ему Укроп, натягивая на лапу сапог. Это была первая из их многочисленных перепалок. Которая, в прочем, оставила за собой опечаток. Русик не должен был быть трусом. Обычно подобные разговоры ни к чему не приводили, но стоит вспомнить, как слушок пошёл недобрый среди солдат, что дурно он себя ведёт для красноармейца… Родион хотел заполучить их уважение. Их внимание. Было что-то, что вызывало в нём желание быть снова обожаемым толпой и чтоб восхвалял его кто ни попадя. Есть отвратительные люди, которые Родион помнит еще с того дня у реки. Но ведь он помнит тех молодцов, что смеялись и намывались у берега. Он отлично их помнит. Им-то стоит показать, что он армеец хоть куда. И когда он вернётся, он точно вернётся, он это покажет и отцу.

Но уважением, как бы он не старался, мог похвастаться его брат. Он с первых дней показал себя достойно — крутился вокруг Басманова, убивал быстро и прямо в цель. Он чётко выполнял приказы и вдруг в одно утро обнаружил, что у Укропа башмаки уже не такие потрепанные, а очень даже опрятные. Ульян своими сапогами был очень доволен. В один день выяснилось, что он даже не стащил их с трупа какого-нибудь немца или австрийца. Так радовался им, улыбался, нося их на себе. А Родион не мог себя порадовать. Он не находил радости в том, чтобы следовать приказам, как это начал делать его брат. Ему казалось, что когда он добивал очередного мученика, оставленного воронам, что он занимается чем-то неправильным. Он не находит себе повода идти дальше, вперёд — к победе. Он смотрел, как кровь сохнет на его форме. И не находит себе места.

Как-то он понадеялся, что хоть Белка разделит его муки. Но, как позже стало ясно — напрасно.

И вот они встали. Очередной судьбоносный день, который должен перевесить чашу весов противников. Двух больших шишек, так яро отбивающихся друг от друга. А ведь у них когда-то был… контакт. Они остановились в этот раз не около реки, в опушке леса или на курганах. Они были близки к Смоленску. По всем возможным данным и информации — тут начнётся серьезная битва. Настоящая мясорубка, которая утопит землю в крови. Значит, нужно готовиться. Нужно вырыть окопы, наставить туда колья и колючую сетку. Предупредить оставшихся горожан об опасности и эвакуировать женщин и детей ближе к столице. Уже не первый раз насаждают на Смоленск. Они возвращаются к нему. И в этот раз поставлена цель — вернуть его обратно под контроль родины. Любой ценой, любыми средствами. Каждый день — подготовка. Каждая секунда на счету.

Родиону выдали ржавую лопату. Ульяну, за его верное служение — его любимый автомат, который он обнимал чуть ли не во сне с самого первого дня, как удалось пощупать. Он умчался вперед, кивая Басманову радостно. Утопал на разведку и даже не обернулся назад. Настоящий солдат, верный своей родине, что уж тут сказать. А сказать тут нечего больше. Осталось только копать. Долго, много и потно. Но перед тем… Стоит навестить любимую сестру. Сейчас на иглах больше всех в лагере это как раз их дорогие врачи, которые и соломинку из их глаза вытащат и руку кому ампутируют со спокойным выражением лица. Белочке еще не удавалось никому отрезать конечности своими идеальными лезвиями доктора. Но чувство было, что это изменится. И очень скоро.

Белка, как в их самый первый день, сидела у топчана. Но в этот раз с ней был не пациент. Ещё не пациент. Скромного вида мужчина с колючей щетиной сидел перед ней и почти что ворковал. У него не было одного глаза, но казалось, что теплоты в его единственном хватит на то, чтобы согреть целую лечебную палату. Глазница была у него пуста, а от нее по щеке растекся уродливый синяк. Только он не мешал Белославе любоваться своим собеседником и скромно хихикать себе в ручку, лучезарно прищуривая глазки. Он что-то читал ей, начирканное на потертой и порванной бумажке. Только смотрел очень пристально, словно наизусть знал. Сразу стало ясно — это её любимый пациент, рядом с которым она, бывало, находилось даже вне лазарета. Она была одета в потертую одежду полевой сестры и волосы выбивались из ее косичек, как ток электричества. Но она сидела аккуратно на своем излюбленном стульчике, выпрямив спину и приподняв подбородок. На фронте она не переставала быть той самой девочкой припевочкой, которой её растил отец. Когда Родион соизволил зайти в палату, чтобы другие медсестры его злобно в плечо не пихали, то обратили внимание на него не сразу. Они были так поглощены друг другом.

— Ох! — вздохнула Белослава, когда заметила, как тень Родиона накрыла её. — Не пугай так, я же просила! Ещё и с лопатой этой!

— Прости, — Родион не мог не улыбнуться. Он с детства любил пугать сестрёнку. А потом водить её по городу, катая на своих плечах. Он глянул на мужчину, сидевшего перед ним. Тот смотрел на него своим одним единственным глазом. И улыбался. Слегка нервозно.

— Равиль, прошу, — Белослава повернулась к своему собеседнику и навела элегантно ладонь на Родиона. — Это мой брат, его зовут Ру… Родион. — она быстро сообразила, так что никто и не заметил толком её слабого покачивания головой.

Равиль встал и вытянул ему свою ладонь. Родиону пришлось вырвать несколько мучительных секунд мыслительного процесса, чтобы решить, принимать рукопожатие так потенциального ухажера или же послать его лесом. Но то, что он когда-то видел в московских модниках и зазнайках, не знающих цену хорошей подруге, не то, что девушке, он не мог найти в чертах этого парня. Из-за синяков под глазами и колючей щетины он казался на много лет старше, так еще и впалые щеки. Он явно недоедал, пайков было мало. Его секунды размышления казались провалом в память, растянувшимся на минуты. Уж он мог бы запомнить это лицо, которое чуть ли не постоянно таскалось рядом с её сестрой. Он помогал таскать ей мешки, ящики, сам любил составить компанию в одни из выпавших моментов свободной минутки. Как эта.

Родион помнил этот день слабо. Они учились стрелять из своих автоматов по наспех сооруженным мишеням и по тухлым яблокам, поставленными в ста шагах от предполагаемого выстрела. Родион, когда держал в руках автомат, чувствовал, как ладони его потеют и пальцы не могут ровно держать оружие. У него начинали трястись руки, а дыхание сбивалось. Никому не давали уйти с воображаемого полигона до того момента, пока хоть одна пуля не попадёт ровно по мишени. Ульян справлялся с заданием быстро и ловко. Для него застрелить мишень — детская игра. Родион не может и вспомнить, сколько уже людей полегло от его рук. Это, что наверняка, еще самое малое количество из возможного. Они ведь только прибывали к Смоленску. А враг — в Германии. До Германии-то далеко-о… Но мысли его занимал не только брат. Но и этот, как стало ясно, Равиль. Белослава обмолвилась, что придёт посмотреть и поддержать своих братьев, как выдастся минутка. А вышло так, что смотрела она только на Равиля. Взгляда своего не отрывала. Равиль тогда не пропустил ни одного выстрела несмотря на свою неполноценность.

А глядя ему сейчас в лицо, Родион не мог понять, чего в нём особенного, кроме его пустой глазницы. У него обычное лицо уроженца Средней Азии, неряшливые чёрные, как у ворона, волосы и прищуренный от нервозной улыбки взгляд. Обычный парень, которых сотни, которые служат вместе с ними. Но он зацепил чем-то Белочку. И Русик думал, что в этот раз он не сможет её защитить. Неприятно. Но… Но стоит, наверно, уже пожать руку. Потому что он уже почуял, как от парниши начинало веять страхом.

— Знаешь, я уже думал, что ты меня взглядом тут угробишь, брат, — нервозно так усмехнулся Равиль, убирая руку и приподнимая ее в мирском жесте.

— Прости, — ещё одно извинение с еще одной слабой улыбкой. — Пытался испытать тебя на прочность.

— Похоже, у меня не очень-то сносно вышло, а?

— Не волнуйся. Он всех так испытывал до тебя, — Белослава выдохнула, складывая руки на груди. Годы идут, а так ничего и не поменялось. Брат её всё такой же. И она даже не знает, к лучшему это или к худу.

— Ты ещё держишься молодцом, — кивнул Родион, слабо и хрипло хихикая. На его слова Равиль только не потерял улыбки и отсел на топчане, чтобы и Родион присел тоже. Он приглашал его к беседе, а у Родиона было такое щемящее чувство груди, что он не впишется сюда со своей ржавой лопатой и кислой рожей.

Но даже если он и собирался принять предложение, то помешать ему мог лишь один единственный человек на свете, чьи погоны и награды на груди звенят громче, чем сирена. Басманов стоял у входа в лазарет, как всегда со сложенными за спиной руками.

— Прохлаждаемся, сержант? — он приподнял бровь, и только её. Больше ничего на его невозмутимом лице не дрогнуло.

— Никак нет, лейтенант Басманов, — Родион обернулся быстро и поставил лопату рядом с собой так, словно он был один из роты почетного караула в Кремле.

— Марш за работу! — Родион не стал церемониться. Он покрепче взял лопату в руки и пошёл прочь из лазарета прямо под проливной дождь. Только слегка он мог слышать резкий, как рокот, голос лейтенанта. Словно в лазарете было кому еще указывать. Докторов-то он не трогал, у них своё маленькое командование.

Так Родион убеждался из раза в раз, что ему не милы дожди. Он не первый раз под ними намокал и уж точно не в последний. Его волосы начали отрастать и начинали липнуть ко лбу каждый раз, когда на него обрушался шквал дождя. Но хоть сейчас они подбирались к городу, который стоило вырвать из мерзких лап фашистской оккупации. Родиону нужно было отойти подальше от лагеря, чтобы выкопать рвы, в которые будут проваливаться вражеские танки. Еще ведь придется найти то, чем можно было бы прикрыть. Листву бы сорвать с деревьев, что ли? Он один из нескольких, кому пришлось заниматься подобной работой. Сержант, как-никак. И Родион выдохнул громко, хватаясь за лопату и наступая на нее, чтоб получше вошла под землю. Одна польза от дождя — будет чуть легче копать. А если б было с кем — так совсем прекрасно.

— Ну что? Работа не ждёт, — помяни лучик. Когда Родион резко обернулся, еще не выкопав свою первую ямку, то встретила его черная дыра вместо глаза. И довольно очаровательная улыбка. Дыру быстро накрыла ткань, повязанная аккуратно у него на затылке. Красная, хоть и цвет очень блёклый, почти коричневый.

— Равиль? — ему кивнули быстро и энергично. Даже слегка хихикнул себе под нос, радуясь, что смог своим внезапным появлением удивить. Парень быстро взялся за работу и откинул первую кучку грязи в сторону. — В лазарете не сидится?

— Я обычный сержант, как и ты, брат, — Равиль усмехнулся, словно Родион произносил какую-то лютую несуразицу. Не мог никакой солдат просиживаться в лазарете с хорошенькой медсестрой, будь он хоть генералом. Так-то. — Лейтенант товарищ Басманов приказал рыть ямы для немецких танков, и я решил, что вместе мы быстрее управимся. Как раз к обеду.

— Сержант? — Равиль не перестает его удивлять. — Но ты тут дольше нас, разве нет?

— Правда, — он выдохнул, кивая. Сам Равиль, судя по виду, не был слишком атлетичен и его руки слегка тряслись, когда он поднимал лопату, полную земли. Родион справлялся с этим чуток лучше. Чуть более ловчее. Вот где сказалась его спортивная карьера гимнаста — копать ямы и траншеи с очень профессиональным видом. — Я застал самое начало войны. Я уже находился в армии и служил в то время на границе. В обычное мирское время на границах ничего не происходит. Ну… там-то нас и погнали.

Родион выдохнул характерное «хах», сам не понимая, что его так в этой истории удивляет. Что ему это так спокойно рассказывают или то, как быстро война развернулась и угрожает дойти до самой Москвы. Они покаместь держатся, правда?

— Я видел, как Смоленск оккупировали, сам сбегал отсюда. Едва ноги унёс. Другим не так повезло, — Равиль не переставал говорить. Ну, за разговором и дело интереснее и яма поглубже будет. — Я… Я написал в память о них стихи.

— Так ты поэт, — Родион улыбнулся, кидая за свою спину кучку грязи. Самому уже надо спускаться, чтобы одна из Пантер хорошенько провалилась кувырком. Он скатился по земле как по горке слегка и вонзил лопату в землю. Он услышал, как Равиль за ним скромно рассмеялся.

— Никакой я не поэт, — он спрыгнул за Родионом и начал копать вместе с ним. — Просто любитель. Знаешь, когда стоишь на границе, заниматься-то особо и нечем, как есть и травить байки. А рука-то уже набита, жалко бросать. Особенно, когда из раза в раз появляется повод найти бумажку и хоть кусок угля.

— Какой повод на этот раз, если не секрет? Не моя ли сестрёнка? — Родион хотел бы приподнять бровь. Но он не умел. Пластичным лицом его обделила природа при рождении. Вместо того, чтобы выглядеть заинтересованным и увлеченным, у него было лицо того, кто был готов убить каждого, кто хоть пальцем тронет Белочку. И неважно, с благими или худыми намерениями.

— Ты как раз зашёл, когда я читал очередной стих, посвященный ей, — не успел Родион задастся вопросом, сколько же стихов за это время он успел посвятить Белке, как Равиль прочистил горло и с самой лучезарной улыбкой прикрыл глаза и нежно проговорил: — «Волос доброго огня согреет меня в ночи, разовьет улыбка в небе тучи, и даст любви ростки судьбе наперекор. Что за девушка, что ярче солнца, что ромашки мягче, — смерти она даёт отпор», — Равиль встал и понял, что скоро его сапоги будут утопать в одной большой луже. Он вылез из ямы, положил лопату на землю и присел на одно колено, протягивая Родиону руку. Тот за нее без колебаний схватился. — «Зрячим я казался, но прозрел без века одного, ибо сам один я больше не был».

Родион был удивлен, если говорить скромно. А если быть честным — поражен. Белка много кто читал стихи классиков былых лет. Но никто никогда не писал стихи ей самой. Никто не сравнивал её рыжие волосы с огнём, никто не называл ее яркой, как солнце и не считал, что её улыбка развеет тучи. Родион посмотрит так на этого миловидного циклопа, так вроде и думается, что, может, всё не так плохо? С другой стороны он не мог взять и доверить ему дорогую сестру за какие-то песнопения на бумажке.

По очень спонтанному итогу оказалось, что всё было куда более серьёзно, чем он мог предполагать.

Началось всё с вопроса, мол, знал ли Равиль сам, сравнивая Белку с ромашкой, что это её любимый цветок? Оказалось, что знал он это прекрасно. Его первые стихи были скупыми и неловкими, ибо не знал, чем эта добрая дева могла восхищаться и что она любила. Он встретил её в палате, впервые осознав, что с одной стороны лица он ничего не может разглядеть. Равиль тогда отходил к Московской области вместе с остальными солдатами по приказу своего бывшего капитана. Все, кого Равиль мог звать друзьями, умерли, пропали без вести или, если им повезло, остались калеками, как и он сам. Его перевели в другую стрелковую дивизию с тяжелым головным ранением. Когда его уложили на топчан под стук колес паровоза, ему по пробуждении думалось, что та самая девушка с огненно-рыжими волосами ему померещилась в больном бреду. Но она сидела перед ним, а веснушки на её щеках так его заворожили, что челюсть повисла. Тогда бедная Белка подумала, что у него паралич и собралась вправить ему челюсть ловким движением своих нежных ручек. До этого не дошло, конечно. Зато Равиль потом заснул спокойно под её тихое воркование, ощущая теплоту ее ладони на собственной.

О ромашках он узнал случайно, в один из многих разговоров, когда она меняла ему повязку. Равиль говорил Белославе, что ей бы очень подошло какое-нибудь пышное столичное платье, такая она красавица. Она обмолвилась, что её любимое платье осталось в отцовском доме. Платье с маленькими ромашками. И говорила она об этом платье так восхищенно, она была готова часами объяснять, какие на нём вышиты славные кружева, какого оно нежного цвета и как подходило к её новым туфлям. Но её ждали другие больные, что явились в этот лазарет вместе с ним. Остаток от того, что было.

Однажды Равиль думал, что потерял всё в той проклятой деревне. Последних друзей, свой глаз, даже закрадывалось ощущение, что он потеряет и родину. Он подумал, что не дал бы себе оклематься от ран и потери. Но в этом мире его удержала лишь одна добрая девушка, которая заменила ему всё и дала вспомнить, что он умел писать неловкие, полные чувств поэмы. Позже он встал на ноги. И они начали проводить больше времени вместе. Чаще — ночью. Они разговаривали. Они ходили за руку. Обнимались, представляя, что они исполняют медленный вальс, качаясь из стороны в сторону, а опустошенные деревни и искалеченные луга вокруг — банкетный зал. Её зелёные глаза так красиво блестят в свете звёзд. Равилю не хотелось, чтобы дым войны застилал это небо. Он хотел, чтобы Белослава могла глядеть на него и улыбаться. Равиль бы писал ей ещё больше стихов. Писал бы и писал, пока не написал один единственный, предлагая ей своё сердце и прося её руки. Глупые и наивные мысли, от которых краснели щеки и улыбка была от уха до уха. О последнем он не стал рассказывать Родиону. Время ещё не пришло, как говорится. Да и тот выглядел уже вполне под впечатлением.

— И никто вас ещё не поймал? — хмыкнул Родион. За рассказом он и не заметил, как они уже прокопали несколько ям. Им бы всю территорию близ Смоленска не перекопать. Так и собственные танки не проедут.

— Никто. И не поймает, — Равиль улыбнулся лукаво. — Если только ты нас не сдашь. Романы на поле боя, понимаешь, дело щекотливое и как бы под трибунал не загреметь…

— На кой мне вас сдавать? — выдохнул Родион, вонзая наконец лопату в землю и вытирая лоб. И непонятно, то ли от пота, то ли от дождя, который всё никак не кончится. — Главное, что Белочка счастлива.

— Белочка? — Равиль округлил свой единственный глаз.

— …Кличка такая, — Родион отвёл взгляд в сторону, слегка дуясь. Вот молодец. Но, наверно, ничего страшного. У многих же есть позывалова? А Русик с Белкой брат и сестра, не чужие люди всё-таки.

— …Красивая кличка, — тихо сказал Равиль

Дождь начинал утихать, когда они начинали покрывать ямы небольшим укрытием и класть на него камни, временами подкидывая траву и листву. Они отправлялись назад и лопаты в их руках чувствовались как непосильная ноша. Перед тем, как подойти к лагерю, Родион спросил: Как думаешь, у нас есть какие-нибудь шансы? Ему ответили честно, оборачиваясь назад. Там город, из которого Равиль когда-то сбежал под выхлопы вражеских пушек и под женский плач. Произнесли коротко и сухо: Никчёмные. Но я ведь вернулся сюда, не чтобы просто так поныть, правильно? У меня вновь есть цель.

Когда они подошли, то в лагере оказалось необычайно тихо. Не горел костер, не ходили солдаты, не было слышно даже единого пылкого спора. Пазл начинал складываться сам собой, и стал он полным в тот момент, когда к ним вышел командир Замятин. Он шел к ним необычайно довольный, пытающийся казаться более серьезным. Он улыбался. Со сложенными за спиной руками он глянул на двух сержантов, оглядывая их с ног до головы. Все мокрые и в грязи.

— Видно, что работа сделана на славу, — можно было заметить, что к сапогу Родиона прилип лист, а к рукавам Равиля трава. Командир гордо приподнял подбородок и произнес величественно: — Собирайтесь и берите в руки оружие. Припасы возьмете у докторов. Мы идём в контратаку.

Они отправились вперед бегом, побросав лопаты на землю. Подбежали к своим койкам и взяли свое старое, потёртое оружие, которое видело еще Польскую войну. Они были почти что последними, кто собирался ехать к битве. От одной мысли о том, чтобы увидеть что-то более ужасающее, чем пару смертей за раз, у Родиона скрутило кишки внутри. Показалось на секунду, что ему тяжело дышать, взгляд забегал по собственному спальному месту в поисках оружия. Потными руками он подхватил его и натянул на голову каску. Равиль выбежал первее него и, что не удивительно, направился к лазарету. Родион пошел за ним маршем, как настоящий солдат, закаленный в учениях.

Жаль только, что в учениях не закаляют от вида горьких сестринских слёз. И то даже не рыдание. То были скупые, горькие слезинки, которые она явно проронила в молчании. Но когда ласковые руки любовника коснулись её плеч, то они затряслись сразу же. Она приложила ладонь к своему лицу, словно стыдясь своих слёз. Её волосы растрепаны сильнее, чем обычно. Равиль только взял ее ладонь в свои и прижал к себе. Попросил посмотреть на неё. Тихо спросил, что случилось, в чём беда. Родион подошел тоже, взял её за вторую ладошку и попытался заглянуть ей в глаза. Он ненавидел, когда она плакала. Хотелось порвать на куски весь мир, которые довёл её до слёз. Но сейчас он понял, что чувствовал себя… бессильно.

— Белочка… — хрипло произнес Родион, пытаясь заглянуть ей в душу.

— Минем кояшым*, — тихо сказал Равиль, гладя большими пальцами её костяшки. — Почему ты плачешь? — он протёр пальчиком её щеку, смахивая слезу.

— …Волнуюсь за вас очень, — тихо сказала Белочка. — Очень волнуюсь.

— Не бойся, — произнес Родион, наклоняясь вперед. — Мы идём в контратаку. Мы отобьем город и вернемся целехонькие.

Он заговаривал её. Но в слова его не верили. Он сам не верил в свои слова. Никто здесь не верил словам друг друга. Равиль не верил, что Белочка была так растрепана новостью о контратаке. Она показывала себя стойкой, сильной девушкой. Не могла же она просто… Она не стала объясняться. Она и не должна была. Просто выдала им необходимое — сумки с бинтами и прочим добром, которое поможет прожить чуть дольше, чем должно. Прощальные объятия, прощальные поцелуи, брата — в две щеки, любимого — в губы. Как дело пойдет наперекосяк, они приедут с остальными врачами и спасут их, заберут, она сказала. И ей улыбнулись. Лишь бы не плакала.

С тяжелыми мыслями и сердцами они залезли на полуторку. Их ждала битва. Долгая, тяжелая и кровавая. Родион не успел уложить эту мысль у себя в голове, как рядом села ещё одна персона. Уже чуть поважнее.

— Как обстановка? — спросил Родион, укладывая руки на колени и сгорбив спину. Он глянул на то, как на светлой щеке была грязь, а на подбородке снова, почти незаметно начинали отрастать волосы на подбородке.

— Противник измотан, это точно. Атаки и попытки отбить город повторялись ещё и до нас, — Ульян говорил тихо. Лишь бы не услышал кто лишний. Он потирал потирал большие пальцы, хмурясь. — Сейчас все стабильно. Но и наши силы не бесконечны. Как бы не оплошать.

— Мы ведь едем освобождать остальные отряды, а, старший сержант? — Равиль глянул на Ульяна, держа в руках оружие уже в полной боевой готовности. Ему кивнули:

— Лишь бы самим не попасться в котёл.

Постановление было простым и ясным: вырвать остальные отряды, попавшие в окружение и организовать контратаку на захваченный Смоленск. Это спешное наступление, которое должно было застать противника врасплох и заставить разойтись в разные стороны и перегруппировать силы. Жаль, что реальность оказалась иначе. Они несколько дней прорывались к Смоленску, отрываясь от стискивающих их вражеских войск. С 18 по 20 июля не было ничего, кроме смерти. Смердящей, зловонной смерти, что касалась твоих внутренностей влажными, тонкими пальчиками. Люди валились наземь замертво от метких выстрелов, и именно с этих дат Родион понял, что больше не может оставаться в стороне во время сражения, делая вид, что всё под контролем. Он начал стрелять, наученный долгими импровизированными тренировками от лейтенанта Басманова. Он убивал. И в этот раз — уже вполне осознанно.

Казалось, что убивать с выстрела легче, чем с руки. Ты не чувствуешь крови, ты просто… Делаешь одну лишнюю дыру в чей-то груди, колене, брюхе или голове. Ты не чувствуешь крови на своих руках. И пугало то, что от этого можно почувствовать полную безнаказанность. Правильно, а? Ты же герой. Ты защищаешь родину. Ты защищаешь своих людей. Ох, Русик, как отец будет тобой гордиться, как часть твоя будет тобой гордиться и носить на руках, словно ты до сих пор юный атлет, выигравший очередное состязание за счет факта своего рождения. Словно ты не убийца, чей приоритет — отставить сантименты и выполнять приказ. Как бы он не старался глядеть холодно на то, в какое решето он превратил тело перед собой, у Ульяна выходило лучше. Они ведь всё ещё братья. Но брата будет ждать повышение в звании. А Родиона… Да что его может ждать? Теплая постель в московском доме в центре, награды, выставленные как экспонаты. Отец. Дома его будет ждать отец.

Он ведь думает о них. Он наверняка думает, как их дети сейчас справляются, как лишают слабых жизни во его имя. А если они закричат о помощи и поддержке… он придет. Правда, придёт.

Войско шло дальше в направлении Смоленска. Долгие четыре дня наступление встречало бои встречного характера, словно никто и не собирался оборонять город, что находился поблизости со столицей. Словно они были уверены в своей победе и просто ждали, когда мышка попадёт в мышеловку. За эти четыре дня к ним успели прибыть их танки, которые любезно оповестили о наличии волчьих ям. Кольев только не было, времени на них не осталось. Сообщалось по пути, что ямы были не тронуты до сих пор. Очень странно и совсем не радостное известие. Может, кто-то думал и радовался, что фашисты отступили в страхе и не желали ввязываться в бой с великими и могучими. Глупые, радостные люди. Хоть их и винить он не мог. Они ведь действительно добрались до города, заехали за его стены. Оставалось найти выживших горожан и остальные отряды, попавшие под оккупацию в прошлый раз. У них есть все шансы спасти этот город.

Они проезжали в город до последнего грузовика и полуторки. Танкисты оставались за стенами, чтоб если фашистам что в голову взбредет, то… Город сам был грустный. На нём остались отметины прошлых боев и завоеваний. Тасовали его туда сюда, как козырь в рукаве. Стены обшарпанные, покрытые пылью, дороги разрушены на окраинах, из окон дует холодом и виднеется пустота оставленного жилища, ибо стекла разбились еще давным-давно. По воздуху летали обрывки газет и бумаг вместе с редкими листьями знойного лета. В нос забивался запах гари и серы. Всё это — не тот советский город, который отец любил превозносить как пример идеального социалистического будущего. Что не уберегло этот город от войны? Что не дало ему отбиться? И мог ли он вообще отбиваться от сильных и целеустремленных войск врага, когда самого застали врасплох? Вряд ли. Фашисты — как чума, которая надвигается вперед и порождениями своими поганит воздух и землю. Родион поднял голову. И увидел впервые, как с советского здания свисает алое полотно со свастикой. Кровавое пятно на фоне серых стен.

— Нам нужно найти горожан, которые не способны оказывать сопротивление и вывести их из города, — Ульян обернулся, аккуратно слезая с полуторки и заряжая автомат. — Сержант Родион и Равиль отправятся искать выживших. С вами отправятся ещё несколько солдат. Если наткнетесь на противника иль того, кто ему потакает — убить без колебаний. Я отправляюсь с остальным отрядом искать наших. Надеюсь, они ещё живы и после прошлой битвы обосновались в центре. Там много припасов.

— С каких это пор вы нами командуете, товарищ старший сержант? — Родион улыбнулся, глядя на брата с надеждой, что безобидная шутка не заденет его возросшее эго.

— Дай повеселится, братец, — прошептал Ульян со слабым намеком на улыбку. Затем они разошлись, рассосались по узким улочкам, избегая площади.

Моросит. От того ли дрожат руки и плечи? Точно не от вида разрушенных окраин города. Это жилой район, в котором должно было находиться много людей на момент нападения. Сотни семей, часть из которых могла быть похоронена в собственном доме. Их могли увести в лагеря. Их могли увести на каторгу, заставить работать на врага, чтобы выжить и посрамить советское государство своим подлым предательством. С детства отец говорил, что с предателями каши не сваришь. Что они подлецы и трусы, что даже плен — не оправдание. Русик не вспоминал о тех уроках долго. До сего дня.

Они проходились по пустым улицам и даже не осмеливались порой звать тех, кто ещё мог выжить. Боялись навлечь на себя беду. Враг всегда может сидеть в засаде и ему нужен только удобный момент, что бы засадить тебе пулю промеж глаз и побежать к следующей цели. Некоторые дома казались более целыми, но не более живыми. От них веяло пустотой и безнадежностью. Все-таки не всё было порушено — оставили чуть-чуть для себя. Надо же было осваивать новую территорию по-свойски. И все равно… Если они протянут здесь дольше положенного, они могут навлечь на себя беду и не вывести союзников из засады вовремя. Тут-то их и сожмут, как селедку в банке. Решился только Равиль звать тихонько тех, кто ещё мог ходить и говорить, у кого не отбило слух. Он приложил ладонь ко рту, выкрикивал: «Кто есть? Это советская армия! Выходите, спасайтесь!». Один из солдат на него шикнул и пихнул в плечо, мол, чего раскричался, сейчас поналетят птицы всякие и отклюют им головы. На зов Равиля отзывался лишь скрип дверной и дуновение ветра сквозь оконные рамы. Приветствовали освободителей лишь взмахи подранных штор и мёртвая тишина.

Только из ансамбля пустоты вырвался резкий удар ведра об землю, словно неподалеку отсюда их услышали и от шока выронили всё из рук. Родион побежал за остальными солдатами, наготове держа оружие. Нужно быть готовым ко всему. Что там ждёт их за грязным переулком из камней, луж и пожухлой летней травы? Родион, право дело, ждал чего угодно. Но не кострища, разведенного внутри одного из домов. Краем уха можно было уловить лихорадочный тихий шепот, который перебивал треск деревяшек. Он едва разбирал слова. Ибо они не походили на родной язык. С детства Родиона учили тому, что в стране его находятся не одна нация, не две и не три. Он не посчитал нужным запоминать каждую. Сейчас он об этом жалел. Может, смог бы разобрать издалека. А быть может, ему просто мешали обветшавшие, но всё ещё плотные стены. Он глянул назад на солдат, что глядели на ведро на земле. Из него вытекала лужица воды, которая до падения на землю могла годиться вполне чистой. Кому тут вообще могла понадобиться чистая вода в трущобах? А тут ведь на нитке и развешенное белье и тёрка с тазиком, игрушечный мячик и брошенный плюшевый медведь… Родион подошёл к двери и прижал к нему ухо. И видел бы он только своё лицо со стороны.

— Kinder, löscht das Feuer! — женский голос был напряженным. И очень напуганным. — Schmoren Sie, ich sage es! Und machen Sie keinen Ton.*

Родион попытался открыть дверь, взялся за ручку и как следует повернул. Но она не поддалась ему, только заскрипела с протестом. За дверью он уловил звуки детского плача, явно заглушенного сильной рукой.

— Ты чего там возишься? Остался живой кто? — Равиль подошел к нему и заглянул в темное окно. Будь он тут раньше, то заметил бы отголоски искорок костра. Но теперь там только холодная чернота. Он смотрел в окно пристально, придвинувшись пугающим силуэтом. Словно пытался напугать тех, кто остался в этом здании. В этом холодном доме.

— Там женщина, — выдохнул Родион, — И дети, похоже. Они заперлись на замок.

— Тогда нужно их вызволять, скорее! Тут все держится на соплях, их собственной крышей придавит! Быстрей, толкай! — Равиль достал свой автомат и приложился прикладом к деревянной двери. Родион начал пихать ее, ударяясь плечом. Как их услышали, присоединились другие солдаты. Только общими грубыми усилиями они смогли отпороть для себя проход в это скромное жилище.

Никто их не встретил. Только дом, потрепанный внезапной войной. Гарь на стенах, гарь с потолка валилась клубками, садилась на портреты скромной семьи и на большой, зелёный диван. Тишина. Тиканье часов. «Кто-нибудь есть?»

Детский плач.

— Margot, sei still, mein Mädchen. Sei ruhig, Kleine, — бережливый шепот не мог уберечь бедную женщину от беды. Её услышали и солдаты повернули к спальне. И лица их казались недобрыми. Они зашли, и увидели, как кудрявая дама в грязном платье пыталась засунуть и спрятать детей в шкафу, дабы те молчали и никто их не нашел. Она обернулась резко и заслонила собой двери шкафа. Она сомкнула губы и выпучила большие, красивые глаза. От губы до подбородка у нее виднелся треснутый шрам, словно ее головой об что-то успели приложить и разбить ей губу. Она стояла, раскинув руки и раздвинув ноги, тяжело вздымая грудь. Самое громкое, что Родион слышал за последние несколько часов — её дыхание.

— Девушка, не бойтесь нас, — произнес Родион тихо свои слова, поднимая руку и протягивая их вперед. — Мы пришли помочь. Спасти вас.

Она упорно молчала. И чем вероятнее казалось, что Родион подойдет ближе, тем плотнее она прижималась к шкафу.

— Вы слышали моего товарища, вам нечего бояться, — произнес учтиво Равиль.

— Куда… Куда вы нас отвезёте?

— В Москву… — Родиона этот вопрос было удивил. Но больше его удивило то, какая злобная и обиженная на весь мир улыбка была у женщины перед ним. Она явно не хотела, чтобы её семью вместе с ней отсюда забирали. Или не хотела, чтобы забирали именно они, именно в Москву.

— Scheiße, — она прижалась затылком к деревянным дверцам. Из-за её талии показывалась щелка. А оттуда глядели четыре больших, напуганных взгляда. Радион и Равиль переглянулись. И начали разговор снова, будто разрушаемый на их глазах мир мог их подождать.

Откуда вы? Из Поволжья. Как здесь оказались? Переехали. Хотели быть ближе к родственникам.

Где ваш муж?

Его нет. Он ушел. На войну.

В каких он рядах?

Не в ваших.

Она звучала едко. Обиженно. Злобно. Её муж — предатель родины, перешедший на сторону врага. Бывший советский гражданин, которому место в списках преступников, чье место у позорного столба во время церемонии собственного расстрела. Родион никогда не был на таком событии, не видел воочию. И мысль о том, чтобы соотечественника повести на плаху… Тревожила. Но вести-то тут некого, правильно? Тут только женщина. И дети.

— Как… Как не с нашими? — Родион звучал пораженно. Он инстинктивно сложил руки перед собой.

— Вот так просто. Где были вы, когда город захватывали из раза в раз? Когда моего мужа выставляли как на экспонат, а я молилась, лишь бы не застрелили? Что ему было делать? Полечь ради принципа, забыть о жене и детях? А какая разница-то, все равно… Вам это только на пользу, что он не с вами. Будет, кому байки травить да доносы строчить, герои. Ihr seit total kranke Hurensöhne! — она говорила со слезами на глазах. А глаза её были кровожадны.

— Кончайте с немкой этой уже, — заворчал один из солдат. — Застрелите суку.

— Нет! — крикнул Равиль, сжимая пальцами своё оружие. — Мы не тронем безобидную женщину! Это самосуд!

— Она плюется ядом, как гадюка. Еще муженька своего, поганого предателя, выгораживает. Сама уже уверила, какой он молодец, как ей фашинюги башку-то промыли, — Родиону был знаком этот голос. Раньше он был пьяным и задорным, что смеялся над рассказом Замятина о его похождениях во время Польской войны. — Само бы Лицо нашей отчизны скривился бы перед ней, ему бы было противно даже смотреть на неё, она предатель не меньший. Если оставлять в живых — то кляп ей в рот, по кругу её и в ссылку!

Они смеялись над лицами женщины и Равиля, что были полны животного ужаса. Родион почувствовал, как рвота подходила к его рту. Этих людей он хотел впечатлить. Этим людям он хотел… понравиться. Смех солдат он слышал вперемешку с детским рыданием. И не знал, от чего именно так болезненно хотелось стонать. Герои. Славная армия. Они тянули к ней руки, они хватали её за запястье и пытались оттащить от шкафа. Брали за бюст, пытались схватить за прекрасные кудрявые волосы. Она уперлась ногами в пол. Она не кричала. Кричал Равиль, пытаясь втесниться меж двух амбалов. Крики в голове. В голове, в черепушке. Или нет? Может, нет. На улице. Там, за окном. Он слышит грохот. Грохот сильный, с самого неба. Глянь на небо, глянь. Подойди к окошку, вцепись пальцами в перила. Выдохни.

Журавли прилетели.

— Уходим! — Родион крикнул задушенно, словно его хватали сейчас властно за горло. На него обернулись ошарашенно и злобно. Вы поглядите, забаву людям портит. — Уходим сказал! Прилетели! — как на горяченькое. Нужно найти Укропа. Он где-то там. Уверенный в себе, окруженный такими же солдатами. Совсем одинокий без своего брата. — Равиль, бери женщину и детей, хоть её выведем отсюда, раз до других не добрались. Живо!

Равиль послушался его быстро, будто Родион был верховным главнокомандующим, и его слово — закон. Он отогнал остальных прочь, давая им выбежать в первых числах. Он отошёл от бедной женщины и дал ей вывести своих детей. Мальчик и девочка. С размазанными соплями и слезами по всему лицу. <i>«Равиль!»</i> он услышал и резко взял женщину за запястье, потянув вперед. Она, не сдвигаясь с места, подтолкнула детей вперед. Девочка шагнула и вцепилась в армейскую штанину. Но вот мальчик:

— Er wird mich töten, — шмыгнул ребенок курносым, красным от истерики носом. — Wie sie Papa getötet haben.*

— Geh, Christian, * — она подтолкнула своего ребенка вперед. Он еле держался на ногах. Но удержался, хватаясь за грубую ткань. Равиль смотрел на даму, раскрыв рот и глаза. Едва он попытался вымолвить слово мольбы, его перебили горько, но с теплой материнской улыбкой, направленной на дорогих детей. Эту улыбку они запомнят на всю оставшуюся жизнь. Прогремел взрыв неподалеку. С потолка посыпалась пыль

— Мои дети не будут пожинать плоды ошибок своих родителей, — непонятно, смотрели ли на Равиля, или же сквозь него, пока говорили эту простую истину. — Они будут сиротами. Но свободными от преследований и вины.

Родион не ждал, что на него будут валиться целые стены. Они трескались и падали на головы от каждого взрыва, попадавшего на землю. Он понятия не имел, где искать Укропа, куда он ушёл и делся. Нашёл он остальные отряды или вместе с ними попал в засаду? Где он, где он, где он? Где они, где они, за что, где они сейчас? Почему улицы сжимаются? Они пытаются его сдавить, сжать, замять, подмять? Убрать, убрать, убрать. Убить! Убить! Почему ему страшно? Он сильный. Да, он сильный. Он сильнее всех. Он покажет. Покажет! Он выстрелит, он пробьет дыру в каске с крестом, он вонзит нож в податливую плоть, он поведёт за собой людей. Как же отвратительно, гадко, липко, грязно.

Крики. Ох, эти крики. Они сквозят через его уши, режут его, заставляют кровоточить. Он смотрит на небо и слышит скрип крыльев журавля с самой земли, не прыгая к звёздам. Спасайся, спасайся. Ты нужен. Других спаси, да, спаси. Ты им нужен. Они тебе нужны. Вы нужны друг другу. Вы идёте к победе. Кого спасать? Кого? Никого нет, кроме тех, кто изображает твою тень. Они идут за тобой. С маленьким грузом, с рыдающим грузом, вопящим невесть что. Тебя несет к площади неистовой силой. Тебе хочется сорвать красные флаги и повесить свой. Тоже красный. Что тебя ждёт на этой площади? Что же, что? Хочешь узнать. Веди за собой людей, спаси солдат. Ты же хочешь? Ох, как хочешь…

Как хочешь, чтобы черепушка перестала трещать каждый раз, когда ты спускаешь курок. Каждый раз, когда пускаешь человеку кишки. Каждый раз, когда ударом ноги ломаешь колени и разбиваешь голову об асфальт. Каждый раз — и бессмысленно. Солдат — ничто без своего компаса.

Все, кто попадался ему на глаза — он хотел выдавить им глаза. Он хотел скрутить им руки и пустить куборем с холма. Но он не хотел… Просто не хотел. Зачем ему убивать? Почему его пытаются убить? Почему его люди пытаются убить? Почему люди чужие пытаются убить? Почему свои хотят убить своих не меньше, чем чужих? Что с людьми? Отец такого не рассказывал. Отец такого не говорил. Отец такому не учил. Красная армия — благородная армия. Она не насилует девушек просто так. Она насилует только чужестранок и предательниц. Правда? Правда-правда? Она не бросает из раза в раз то, что до воплей по праву считает своим. Она не дружит с врагом нет. С друзьями дружат, не с врагами. Эти стены давят. Снаряды падают с неба, как мартовский дождь. Они прячутся в переулках, ползая, как насекомые, затыкая рты детям.

Где женщина? Её придавило? Раздавило под потолком, раскололо голову и лишило страданий и вины? Родион не знал, что хуже, а что лучше. Что лучше? Отбить город. Отбить любой ценой, сказано было. А насколько огромна эта цена? Никто не сказал. Неважно. Он увидел тело под обломками. Придавило грудь, выдавило легкое, вырвались наружу треснутые ребра. Лопнувший глаз, выбитые зубы. Форма красноармейца. Тут тень Родиона запищала и захныкала.

— Тише, кечкенәләрем*, — Равиль прикладывал ладони к их головам. Ему тяжело было нести на руках и девочку и вести за руку мальчика. Родион вдруг выдохнул резко и протянул руки лихорадочно:

— Дай сюда пацана, — он завизжал, как поросёнок. Но затих тут же, как услышал оглушительный грохот, пролетевший рядом. — Это наши снаряды. Враг давно в городе. Наседает, давит. Нам нужно найти наш отряд. И быстро. — Родион поднял ребёнка на руки, хватая его крепко, словно нёс самую дорогую награду. Много тут умрёт. Или уже умерло. Но у них, у них всех — есть шансы выйти отсюда живыми. Он обнимал ребенка своими кровавыми руками, прижимал его аккуратную одежду к своей измазанной кровью форме. Его лицо в крови и грязи, глаза ошалелые и холодные. Мальчик морщил нос и пытался не жаться к нему. Он был ему противен.

Ты тоже себе противен.

Он не помнил, как его донесло до этой улицы. Улица Тенишевой: так он прочитал на скошенной табличке. Он слышал только озадаченные вопрос: Куда его несет? Что он делает? Куда он нас ведёт? Он ведет нас насмерть? Там же… Там же… они! Кто «они»? Те, кто схватят тебя за голову и прижмут ко рту ладонь и утащат в тёмный переулок, прижимая чуть ли не мордой в землю? Твою голову двумя руками обхватывают и не дают встать. Но обхватывают так бережно, словно это было родное материнское объятие, которых Родион с рождения не знал. Он знал только отцовские. Сестринские. Братские… Похожие на тиски, но такие родные.

— Дыши глубже, — сказал Ульян, убирая ладонь со рта, касаясь кровавыми пальцами щетинистого подбородка. Мальчик выскользнул из рук Родиона и под его рёв пушки нацелились на старшего сержанта.

— Укроп…? — пушки опустились. Солдаты были слишком озадачены. Они не были в состоянии думать. Только выполнять слепо приказы.

— Цыц! — он выглядел безобразно. Кровь шла у него со лба и застилала собой карие глаза, делая их еще темнее, а белые белки — как пятно на багровом полотне. Родион не замечал, как он дышал. Удары его сердца могли пробить клетку рёбер. — Мы оставляем город.

— Как это оставляем?! — выдохнул Родион хрипло, в попытке встать на ноги упираясь руками в землю.

— Командир Замятин ждёт нас. Другие отряды выведены из строя, ушли врассыпную. Танки и волчьи ямы сдерживают наступление. Но их не хватит надолго. Мои люди… — на его плече свежеет дыра от пули. На его одежде ошметки мяса и сухожилий. Кого-то подорвало на мине. Кого-то разнесло снарядом. Взорвалась голова, как шар. Прямо на его глазах. Ульян сглотнул громко и выдохнул: — Марш! Родион, — выпалил Ульян, поднимая брата на ноги, прикладывая все свои оставшиеся силы. — Я понятия не имею, откуда вы достали этих детей. Но я понесу мальца. Ты — будешь стрелять и не мешкать. Я не чувствую руки.

Они бросают город. Оставляют на растерзание. Как оставляли и в прошлый раз. Но они ведь… Ведь они должны вернуться. Сколько тут всего, что будет угроблено войной. Сколько похороненных жизней. Как та, что Укроп и Равиль несли у себя на руках. Родион стрелял на поражение. Бил людей ножом. Сам получил ранения в области брюха и груди. Лезвием ему ударили по пальцам, явно намеревались отрубить. Хороший, острый нож. Почти справился. Но он сильнее. Он ловчее. Он умнее. Так положено. Так было всегда. Тогда почему он так боится? Чтобы он ни делал, чтобы ни говорил. Его глаза — его стыд и срам. Он не смотрел ни на кого. Даже на то, что лежало под его ногами, через что он перепрыгивал, словно это был обычный камень на дороге. Скорченное в агонии лицо, закатанные глаза, раскрытый рот с парой выбитых зубов — он не мог смотреть. Солдатишка.

На его зубы попала чужая горячая кровь. Барабаны в ушах, дуновение ветра сквозь серые переулки, через которые они пробирались к спасению. Они слышали, как издалека в город заезжают танки. Он не слышал скрипения журавлей. Значит, они больше не нужны. Значит, дело сделано. Город сдан. Город снова получен в свои владения. Смоленск отдан им в лапы. Мышеловка вот-вот захлопнется. И никакого бесплатного сыра. Только оторванные лапы и хвост.

Чужая смерть — равно величию. Так, что ли, получается? Но у Равиля на руках ребенок. На руках Укропа, брата его, тоже ребенок. А это — жизнь. Что значит чужая жизнь? Неужели это не величие? Что-то иное? Сложные мысли, тяжелые… Они вырывались из города, подбегая к своим полуторкам и грузовикам, к танкам, что ещё уцелели. Лишь бы не догнали, не взяли в кольцо.

— Родион! — он услышал крик Равиля. По пути ему попали в лодыжку. Он едва мог передвигать ногами. Но, хворая, кинул ему на руку маленькую девочку, которую всё это время нёс гордо, покорно держа молчание. Он мог бы стонать от боли. За ним шёл алый след. Но он не останавливался ни на шаг. — Бери её. Я догоню. Мы оторвались, мне ничего страшного не грозит. Я…

Родион кряхтел от зудящих ран. Но он взял под руку того, кого Белка посчитала достойным. Из этого места он не смог принести отцу победу, отсюда он несёт за собой смрад гнили и смерти, вместо свежего ветра свободы и единства. Так пусть он хоть сестре вернёт её любимого! Пусть хоть один человек в этой стране сейчас будет хоть немного счастлив, он что, просит так много?!

Как-будто на крик его небо ответило грохотом и громом. Затем он услышал… треск. Стук камушков об землю. И почувствовал, как слабые ручонки, которым впору держать ручку и бумагу, а не оружие, со всей силы пихнули его вперед.