В крови. В крови, в крови, в крови. В горячей, пахнущей. В липкой, жгучей, мерзкой, живой крови. По самые рукава. Пальцы сожми — слипнутся, захлюпают. Покапает на пол, что не засохло. Что не потемнело. Не почернело вместе с ним. Чёрной статуей стоял в дверном проёме. Всё черным черно, халупа, пустая и холодная печь, деревянный пол под ногами, только красные пятна на нём. Маленькие совсем. Яркие точки. Единственные яркие. Вместе с глазами белыми, радушками прозрачно-голубыми, из-под каски выглядывают, выпученные просто… в никуда.

Кровь липнет к его коже. За запястья хватает. Ветер дует в затылок. Белый шум. Холодный ветер. Кто-то дышит. Мошки. Мошки дышат, в уши лезут. Как телефонное радио, помехи одни. У затылка холодно. Очень холодно. Урчит. Живот урчит. Как зверь неласканный. Рычит. Сам рычит, зубы скалит. Закладывает уши. Не слышно. Не слышно! Он не слышит голосов, не слышит криков! Только ветер, только шум мошек, только рокот. Кровь на руках жжёт, но не греет. Глаза порвутся, полопаются, выпадут, сгниют, почернеют, иссохнут, закроются-прикроются. Лишь бы не видеть испуганной сестры и напряжённого брата. Уши отвянут, покраснеют, оторвутся с корнем, эхом деревяшек коснутся, треснут, побьются. Лишь бы не слышать как вздохи лихорадочные мерещатся посреди белого шума. Белочка. В слезах.

Холодно… Голодно.

Хворост под ногами. Хрустит. Не так, как кость. Он знает, как хрустит кость. Наступил на руку сапогом. Запнулся снова. На ладонь наступил. Упал на землю. Отдавил пальцы. Сломал их. Он сломал хворост. Не кости, не кости. В ответ не сжали, не потянули вниз. Позволили сапогом наступить на траву. В лужу. Красную лужицу. След за собой оставить. Один единственный. Второй сапог чистый. Чистый-чистый. В земле весь. Хворост хрустит. Он сделал шаг вперёд. Дерево плачет. Тоже.

— Ты без… — как под водой. Голос брата как будто… Утонул. Смолк. Уши заложило. Замычать хотелось. Как скотине тупорылой. Да. Без. Выронил. Потерял. Оставил.

— Убил? — насмерть уходил. Пронизывающим до кончиков нервов сестринский голосок раздался, прорезь делая в белом шуме из катышков.

— На руки его посмотри! — она смотрела. Она точно смотрела. — Кого прихлопнуть успел, хоть скажи? Чего коршуном встал? — к нему подошли. Руками размахивали. Ответа ждал. Требовал. Он не делал прорезь в шуме. Он становился этим самым шумом.

— Укроп, быстро, воды принеси. Возьми котелок какой-нибудь. Руки ему обмыть, — знала, что говорила. Бубнеж перешёл на тон официальный. Глаза мокрые, но глядящие сурово. Она хотела взяться за большие, теплые руки. Но отряпнула. Ждали криков, что сам в состоянии. В состоянии?..

Быстрые шаги заставили деревянные половицы заскрипеть. Котелки зазвенели, рукой одной подхватили, в спешке попадали несколько. Сморщиться заставило. Их можно было услышать. Били по черепушке барабанной дробью. Тоже захрустели хворостом. Посмотреть бы, что от него осталось. Что можно с ним сделать. Чтобы сгорел. До тла сгорел. И ветки чтоб огонь пожирал. Но он не умел. Ничего не умел.

Сядь. Сядь на кроватку. В проёме холодно. Тут тепло. На руки свои посмотри… На руки посмотри, посмотри, ладошки подними…

И сестре в душу загляни из-под каски. Чтоб вздрогнула та. И сам ужаснись. Дрожи поддайся. И вдохни глубоко. Покажи, что живой. Что боишься. Выдохни. Пар дыхания горячего в воздухе холодном рассеется.

Ночь накрыла собой небеса. Теперь вместо солнца глядели на землю маленькие точки. Звёзды. На них Укропу всегда было приятно смотреть ещё с раннего детства. Они всегда завораживали, до них хотелось рукой дотянуться. Они ослепляли его, как тысяча, а то и сотни тысяч других солнц. Отец иногда приходил к нему. Делился мнением, что однажды человек пересечет границу между небом и землёй. Он ему верил. Как и все в семье должны были. И за размышлением своим заметил, как встал посреди деревни с котелком в руках. Со стороны казалось, что он надеялся, будто дождь покапает снова и наполнит котелок до краев. Ему бы хоть выжать воду из собственной одежды. Да подсохнуть успел. Только дрожал весь. Котелок слегка бряцал в его руках. Хлипкие ручки. Отвалятся скоро, не успеет он водицу донести до халупы. А она всё так сейчас нужно. Брат его с сестрой сидели…

Русик убил человека. Он солдат. Теперь солдат. Но он не умеет стрелять. У него не было с собой ничего, кроме ножа. И он пришёл обратно, прижимая к груди ветки. Будто за них жизнь чуть не отдал. И так равнодушно кинул их на землю. Он смотрел куда угодно, только не на тех, кто был рядом с ним. Он и не дышал, с какой стороны не посмотри. Как глаза он пучил, что аж из орбит повываливаются. Не слушал их. И руки… Надо найти колонку. Если не колонку, то колодец. Хоть что-то.

Куда не пойди, где не найди колонку, всё без толку. Краны то сломаны, то закупорены. То такие жалкие капли капают на донышко, что противно становится, лишь бы котелок этот в сторону на эмоциях не кинуть и не ударить ногой. Позаботились те, кто был до них. Воды в этой деревне не осталось. А колодцы? Ну что колодцы? Бежал к ним, сломя голову, едва завидел. Они были разбитые, в них камушки сыпались. Казалось, что сыпались, и можно было услышать всплеск воды! Радость-то какая! Воды из колодца надолго хватит, там и руки обполоскать, и вскипятить, и горло промочить! Поставил котелок на землю у холодных камней. За верёвку двумя руками взялся. Потом ногой об колодец сам упёрся. Тяжело. Уж слишком, как будто и не воду черпал. Хватался руками быстро, чтоб ведро не упало обратно. Он услышать мог, как вода внутри него плескалась. С улыбкой мышцы напрягал. И со вздохом судорожным верёвку выпустил из своих рук. В колодце была вода. Глянь сам — зелёная, мутная и дурно пахнущая. На неё луна глядела. И детские раскрытые глазки, полные надежд и планов на будущее. Со застывшим ужасом и усталостью. В ведре лежал ребенок, который едва походил на шестилетку. Плавал на дне колодца. С остальными детьми.

Нет нигде воды. Нигде нет. Всё порушено, всё мертво. Проклятое место. Неживое, оставленное, гниющее. Живот урчит, горло сохнет. Представить бы только, как он пьёт из лужи и зубами плоть тухлую убитой скотину раздирает. Дикость. Да что здесь не дикость, справедливости ради? Может, тихий ветер за ушами свистящим, которому все равно на его переживания? Или разрушенная церквушка, к которой он шёл в слепой надежде? Ну не зря же она отличалась. Он чувствовал. Глупо. Просто глупо. Прошёл снова мимо трупов лежащих, поднимая клубки пыли. Он подошёл, дверцу слегка толкнул, а та заскрипела. Сжался, будто страх потаённый был, что выпрыгнут на него. Может, и выпрыгнули бы. Но не сейчас.

На полу церквушки представлялась перед глазами целая идиллия. Сооружённый из камней кострище, место для ночлега из сена и пуха. Подушки и одеяла явно понатасканы из домов соседних. Цветастые и слегка потёртые. Тут пахло дымом. Совсем недавно костёр тушили. Угли стыли. Укроп прищурился, рассматривая всё вокруг. Как будто жил здесь человек одичавший и отколовшийся от общества. У своеобразной постели лежали автоматы и магазины. Очень педантично разложенные. Для всеобщей картины могло не хватать только пистолета. Даже ящик рядом был. На замок закрытый. Нюх почти трупным запахом отбило, но… Мясо. Пахло мясом. Копчёным мясом. Искать ключ времени не было. Он точно пропал вместе с хозяином. Взять бы, да котелком деревяшку эту разбить, наплевав на замок. Но это обычная кастрюля… Значит, подойдёт автомат. Прикладом разбить. Ударить с размаху несколько раз. И взять в руки помидоры и капусту. Подхватить консервы и мясо вяленое. Напихать в сумки и убежать, сверкая пятками по лужам.

Когда он хлопнул дверью церкви, ударив по ней локтем, та окончательно слетела с петель и упала на пол, поднимая клубки пыли.

— Русик, дорогой, — она сложила ручки в замок, как будто в мольбе. Молит о том, чтобы её услышали.

Кровь на губах подсыхает. Вытереть бы её. Русик пальцами к губам прикоснулся, как бы вытирая. И только сильнее себя замарал. Выглядел со стороны он наверняка жалко, от того за лапу его схватили и отняли от лица.

— Сейчас Укроп придёт, мы руки тебе обмоем, как будто и не было ничего! — ей не было противно брать его за ладони. Сто раз за них держалась в поисках поддержки. Что ж теперь-то брезговать? Она и не первый раз видит кровь. Не первый и не последний раз в ней марается. Теплая. — Ты слышишь меня?

— Как это «ничего»? Всё было, — посмотрел так, будто большущую глупость сморозили. Глаза раскрыл. Страшные глаза у него были наверняка, раз вздрогнули перед ним.

— Тебе ещё не раз придётся… — сглотнула и ручки у себя на груди сложила как мученица. — Поэтому я хочу, чтобы совесть не мучала.

Русик прыснул. Всё звучало так, будто он глупый и наивный ребёнок, каким-то боком попавший на фронт, оторванный от теплого дома и материнской сиськи. А брат его и сестра умные и взрослые, как будто на войне жизнь всю провели и теперь считают, что к убийствам стоит привыкать. И были полностью правы. Он повис совсем, руки себе на расставленные колени кинул и подбородком себе уткнулся в грудь. Глаза прикрыл и выдохнул. Хотелось макушку почесать. Чувство, будто мысли мошками начали в мозгах копошиться.

Он убил. Убил ведь. Как привыкнуть? Почему он должен…? Нет же. Ну нет. Стоило выдохнуть. Он не дышал, видно. Присели рядом с ним, ладошки свои ласковые замарать в крови за компанию решили, боль душевную разделить. Белочка его и не убьет никогда. Её руки только исцелять могут. А его багровые лапищи? Что они могут? Чему за всю жизнь научились? Держать штангу и шесть, кидать газеты под порог? Неуклюже убивать, заставляя мучиться перед кончиной? Как перед собой видит выпавшую из брюха кишку. Она блестела от крови. Часами можно мучить себя видом, который теперь его не покинет. Он боялся, но был уверен, что не покинет, нет. Он убьет многих. За тем сюда отправили. Об этом здесь говорили, об этом здесь явно мечтали. Убить врага, заставить его заплатить за все страдания. Он сделал доброе дело? Правда доброе, неужели? Ведь его так гладили по плечу нежной ручонкой. Вся боль головная улетучится прочь, как вылетевшие осы из гнезда. С жужжанием мысли его покинут, прямо через ухо, через пробитую шоком дыру в сознании. Ведь учуял он запах колбас и увидел в руках брата своего спелые, красные помидоры. Желудок заурчал страстно.

— Ты принёс воды? — рядом с ним встрепенулись, поднялись с постели, чтобы удивленно на месте замереть, на затвердевших, как камень, ногах. Такая на вид Белочка хрупкая. Но её сейчас не сдвинешь. Она смотрела раскрытыми глазами на еду в руках у своего брата.

— Лучше, сестрёнка, лучше! — как ни странно, но на его лице расцвела улыбка. Он важно закивал. — Подкрепимся все вместе перед сном и уйдем из этого паршивого места. Вот, держи, жуй скорее. — Укроп протянул сестре кусок вяленого мяса. Не первой свежести, но и съедобно вполне, и на том спасибо. Он взяла из рук его не только мясо, но и капусты листок.

— Ведешь себя так, будто нас кто-то тут объесть попытается.

— Кто знает, — когда он подал голос, на него тут же повернули головы. Резко он подавал признаки того, что не превратился в горбатую статую. На раскрытую ладонь ему положили консервы. Укроп был с ним согласен. Ибо сказал позже, что видел он в полуразрушенной церквушке топчан и потухший костер. Потух он явно недавно — дымка застилала всё вокруг, впитываясь в старое дерево. Слушая его, Русик продолжал мрачно молчать. Слушал, как он радостно нашёл в сундуке еду, разбивая крышку прикладом, какая это приятная новость, ибо воды в деревне не осталось. Слушал, вскрывая железную крышку ножом. Он не вытер его от крови. Только потом проморгался, когда Белка зыркнула на него, жуя мясо. Протёр лезвие тканью собственной формы.

Еда занимала мало времени, давало мало удовольствия. Это была пресная еда, сохраняемая в деревне не чёрный день, когда не будет посевов, а вода в колодце иссохнет. И когда чёрный день настал, никому не сдались ни консервы, ни вяленое мясо. Всё пожинали пришедшие солдаты. Оккупанты. Спасители. Какая разница…

— Что?

— Что? — Русик поднял голову и понял, что даже не притронулся к банке. Он разве что пальцы тянул, рискуя их порезать об зазубренные края. А Укроп ведь сидел уже с набитым брюхом и рукой, испачканной в ошметках паштета. Консервы уже лежали подле его ног, опустошенные до самого дна. Едва ему хватало рвения вылизать там всё до краёв. Всё ещё держит честь при себе. Надеется сохранить. Самообладание, уважение к самому себе. Ещё не пошатнулось. Только слегка.

— Русик, — поглядели на него с явным упрёком. Нахмурились, руку на колено положили. — Ты совсем дурно, скажи? От чего?

— От чего? — брови его поднялись. Он начал возвращаться к жизни, заново учится воспроизводить эмоции. Всё с толчка родного брата.

— Не ребёнка убил и ладно, — и всё же его напрягал вид окровавленного ножа на старческой постели. Глянул разок и тут же отвернулся, вновь в бледное лицо глядя. Бледнее обычного. — Мы все должны привыкнуть, раз нас сюда призвали. Главное не быть таким, как ты, — в него указали пальцем и улыбнулись. Попытались улыбнуться. Улыбка вышла мастерски натянутой, но необходимой. — Остолопы армии не нужны. Но ты ведь не такой?

Такой. Он сам чуть ли не глазами кричал: да, ты такой, я просто пытаюсь тебя растормошить, чтобы Белка чуть что не расплакалась. Но ему хватило ума уважать старшего брата. Дать ему шанс взять себя в руки самому. Он был так уверен в себе, ведь ещё не почувствовал, как чужая горячая кровь забирается под кожу. Зато он видел, что эта кровь сюда привнесла. Чистейшая из чистейших несёт за собой грязь и разрушение — это он увидел и возненавидел. Как и подобает. Злость придаёт сил, правда? Разозлись и все переживания затмит красное полотно, и ты взревёшь, как бык. Да только сил и желания хватает на то, чтобы отложить ржавую банку в сторону, лишь пальцем пройдясь по краешку. Посмотрели на него теперь больше, как на идиота. Кто сейчас откладывал бы еду на их месте?.. Интересно, чувство голода избавит его от лишних мыслей? Должно было. Он знает, что продержаться способен долго. Дольше, чем обычно дозволено.

— Нам нужно уходить отсюда, — его голос был нехарактерно хриплым. Всё от переживаний. Всё от сковывающего страха. Он едва мог вспомнить, зачем они сюда пришли. Нужно просто бежать. Надо бежать.

— Ночью? Через лес? — он приподнял бровь, подошёл сзади и фыркнул. — Не думаешь, что на ещё кого-нибудь наткнёшься?

— Эта деревня мертва, — зашипел, словно нож воткнули меж рёбер. Он начинал злиться. — Нас тут ничего не ждёт. Тут ничего нет. Будет что доложить командованию, и тянуть с этим не стоит. — уж если речь зашла о нуждах армии, право слово…

— А кого ты тогда прихлопнул, раз тут нет никого и ничего?

— Думаешь, что врываться в явно чье-то убежище так просто, олух? — он оскалил зубы. И выглядел воистину угрожающе, со своим бардаком на голове. От нервов волосы вставали колом. Он не стал разжевывать братцу, что да как. Лишь обернулся, выходя из домика с пустыми руками. И пошли за ним вслед не проронив ни слова в ответ.

У каждого поселения свой Смотритель. Последний умер этой ночью. Наутро черви уже начнут обжираться мясом на его костях.

Поход составлял из себя мало чего нового. Разве что возвратились они из-за крон деревьев иными. Молчаливыми и предельно тихими. Пилили взглядом собственные сапоги. И иногда спину впереди них шедшему. Спина почти горбатая, если бы он только не пытался хоть как-то её держать. Ему бы впору свалиться на землю и угваздать лицо в грязи, но ему бы довести родню до лагеря. А там и успеется. Если бы только… Если бы лагерь ещё стоял. Три пары глаз зарились на холмы и курганы. Побежали вперёд и увидали, как все дружно сворачивают палаты и прочее добро, прячут в сумки и хлопают по сундукам, чтобы крепче держали внутри себя всякие ценности. На лицах солдат впервые можно было узреть улыбки. Широкие, во все зубы. Фигурально говоря. Смеялись посаженными голосами — то от простуды или водки. Что происходит?

— Что здесь творится? — Родион спросил брата, да тот только пожал плечами. Мол, ему-то откуда знать, он что, всё время здесь торчал?

— А что творится? Счастье да и только! — фыркнул задорно солдат, широко улыбаясь и таща на своей спине тюфяк. Прижался поближе, крича во всю. Изо рта пахло гнилью.

— «Счастье»? — вот те на те. Уж о счастье на войне услышать, которая в нескольких километрах от родного дома. Укроп так спросил, что солдат аж голову задрал как бы высокомерно.

— Нечего мне с вами, зелёными, возиться. Топайте к командованию с результатами, — уж такого приказного тона услышать не собирался никто. На вопрос резонный, откуда он знал о том, что они отправились на разведку, он ответил: «А что ж вы такие ошалелые?». Об остальных деталях умолчать решил. Сразу довольный потопал дальше, чтобы выгрузить тюфяк на трясущуюся полуторку.

Все люди здесь со злыми лицами и морщинами. Не ожидаешь узреть на них улыбок и услышать хохот, только если не вусмерть пьяный у костра. И все же… бывали ведь поводы порадоваться, когда ты по колено в грязи и смраде, похоже. Какая-то новость, о которой они ещё не знали, заставила людей вокруг ходить чуть ли не хороводом у потухшего костра. И обрывки фраз, бьющие по ушам, заставляли самого невольного верить в невероятное, и, похоже, совсем неизбежное. Да неужели? Всё, что они видели…говорило об обратном. Как поверить? Если только не с уст самого командира и лейтенанта в придачу.

— Сворачивайтесь, мелюзга, — командир Замятин едва обратил на их приход внимание. Лейтенант Басманов и вовсе не отрывался от карт. Ходил по ним циркулем, выводил линии, ставил точки на местах сражений. — Но доложите мне о том, как идут дела на северо-востоке?

— На данный момент фронт совершенно спокоен и не представляет опасности для дозора, — Ульян выступил вперёд. Встал он ровно, руки выставил по бокам, прижав

телу. Родион даже рта своего раскрыть не успел.

— Что ещё? — Лев дёрнул своими усами. Даёт понять, что в отчёте заинтересован. А иначе не поймешь. Глазами упёрся в те же самые карты.

— Деревня, что за лесом… уничтожена. Не осталось ни женщин, ни детей, ни стариков. Никого в живых.

Лейтенант наконец поднял голову, оторвав глаза от карт. Он аккуратно уложил инструменты на шероховатую бумагу и выпрямил спину. Сложил руки за ней, а затем посмотрел на своего усатого коллегу. На него глянули, только слегка ослепленные блеском его медалей на груди. Стоит мужчине шелохнуться, те зазвенят тихонько, слух порадуют. Почти каждый готов выслуживаться ради них. Чтобы ослеплять ими остальных. А у лейтенанта в добавок был авторитет… и суровый нрав. Хоть и менее вызывающий, чем у командира. От того могло быть не по себе. Что от него можно было ожидать? Например, встречного вопроса. Не затаилась ли опасность в лесу и нет ли какой западни? Честно ответить стоило. Сказано было: деревню давно оставили за собой вражеские войска. Лишь следы бойни они оставили за собой. Нечего там больше было и разглядывать.

— Разведка может подтвердить ваши слова, — они не врали. Все доказательства можно увидеть самому. Стоит только получше посмотреть вперёд и прищуриться — Значит, выдвигаемся вперёд, за пределы деревушки. Оттесним скотов назад. А там и вперёд прорвёмся с лихвой. Что скажете, командир? — на вопрос этот ему молча кивнули. И был он решён.

Им не хватило времени и наглости, чтобы возмутиться тому, как за ними могли наблюдать другие. На кой было за ними увиливать? Командование не доверяет собственным солдатам, боится, что в их ряду окажется предатель родины и редкостный лгун? Их повели прочь из палаты. Скоро и её свернут и положат в грузовик всё комплектующее, необходимое для стратегической победы. И для победы насущной тоже. Осталось только упаковать солдат. И поехать дальше по грунтовой дороге. Дальше от Москвы. Ближе к победе. Смысла не было оставаться так далеко от места действия. Кострище горит ярко, но к нему ещё нужно подойти, чтобы почувствовать его жар и остроту. Поначалу это лишь малые искры. Что способна сжечь дотла. Дай лишь разгореться.

Бедная полуторка могла поместить на себя не более семи человек, но она и так показывала прекрасную стойкость и желание служить родине. На трясущихся колесах и со скрипучей дверцей она была готова увезти солдат дальше, чтоб вершили они правосудие с оружием в руках, мстили за родных и близких. Отвечали за объявленную их родине войну. Ведь именно за этим сюда и являются, правда? Родион и не знал другой причины. Вся жизнь его и родных его сверстников состояла из понимания и уважения к тому, от чего зависит их успех. Будь верным родине, служи ей и она послужит тебе в ответ. Вопрос жизни и смерти — так говорил отец, как проводил и очередной нравственный урок о том, как должны презентовать себя лица республик, которые им достались, которые были их частью, их кровинкой. Они должны были стать исполнительными и ответственными юнцами, которые поведут народ за собой в светлое будущее. А иное будущее, верно, и не представлялось. Светлое будущее… в полной разрухе. Ни о чем и не думается больше, когда видишь эти земли опустошенными. Но ведь их сопровождают люди, которые готовы вновь наполнить их пшеном, улыбками и смехом? Дадут ростки новой жизни.

Отец о подобном говорить любил. Даже слишком много. Он сам военный. Он ведь… сам знает лучше них самих.

В полуторке их было всего три человека. И один водила незавидных видов. Сестра благородная ушла с другими врачами в санитарный автобус. Последний раз они её видели, когда она на тощих плечиках своих тащила того самого солдата, подле которого всё своё время в лагере и проводила. Теперь Ульян и Родион должны проводить своё время в компании человека на вид довольно угрюмого. Он не то чтобы был грустным. Задумчивым слишком. Глаза смотрели не на горизонт, не на соседей. Просто в никуда. Его можно отлично понять. Родион понимал его прекрасно. Но в неловкой тишине ехать никому не хотелось. Никто здесь не думал о предстоящих боях. Один из них, по крайней мере, думает, что он оставляет за собой. Другой даже думать об этом не хотел. И оба всё равно тревожат свои раны.

— Значит, продвигаемся дальше на фронт? Отодвигаем вражину от столицы? — Ульян постарался выглядеть хотя бы воодушевленным. Моральный дух многого стоил. А с такой компанией уж скорее спрыгнешь с повозки и бросишься под колеса.

— Всё дальше, — хрипло произнес солдат, почти что обнимая оружие. Он искал в нём утешение, которого ему не найти. Уж точно не сегодня, и не завтра. Он не смотрел Ульяну в глаза. Но в его собственных пропала та дымка. Родион же слушал, пальцами переминая. Ему нечего было держать в руках, чтобы успокоиться.

— А это плохо? — воистину он звучал удивленно. Казалось, каждый радовался новости и был готов подпрыгнуть от этого в воздух. И неважно, несли ли они ящики на своих руках или тюфяки.

— По вам, парни, видно, что и девушки у вас в жизни ни разу не бывало, — он фыркнул и устремил свой взор на серые холмы вдоль грунтовой дороги. Полуторку затрясло знатно, и никто не услышал практически презрительный шёпот о пустых зелёных головах. Смотрели на него уже две пары глаз. Родион не мог упустить того, как и его начали обсуждать по ходу дела. Солдат вздохнул горестно: — Жена у меня в положении… Чуть что разродится, — и он увидел взгляды молодых сержантов. Вздохнул уже по-мученически совсем. Прикрыл глаза и провёл пальцами по дулу, словно его холод мог остудить его ноющие чувства: — Понимаю, не в то время и не в тот час… Но кто ж знал-то? Всё время нам говорили, что всё хорошо и бояться нам нечего. Вчера ты ищешь для своего ребёнка колыбель на рынке, а сегодня ты уже в полном пути на фронт. Вместо пушки я бы предпочел держать сейчас на руках своего ребёнка.

— Но Родина… — за долгое время Родион впервые подал голос. И был грубо оторван тут же.

— Родина она-то Родина — бабка злющая и холодная. Чуть что и выкинет тебя за забор бороться за её честь. Никогда не знаешь, когда впервые в жизни возьмешь в руки оружие. Я прав, парень?

Он смотрел на его руки. И ему некуда было их девать. Даже от самого себя. За слова, произнесённые солдатом этим, могли его в государственной измене уличить. Но кольнуло что-то внутри, не дало и слова высказать на эту маленькую тираду о несправедливости всего сущего. Разговор продолжился в манере ленивой и размеренной, словно им было некуда спешить и едут они в роскошной машине до какого-нибудь ресторана у Красной площади. Спросили, откуда вояка родом. Он с Востока страны явился, из далекого Забайкалья. Рассказал о том, как встретил здесь таких же выходцев, как и он. Но те не понимали его хандры. А он не разделял их задора и желания воевать. Он только подарил жизнь, а сам её может лишиться в любое мгновение, только он спустится и коснётся сырой земли сапогами. Всеобщий настрой лишь напоминал ему о том, что даже на войне может быть что-то хорошее, явно так. Например, новость о продвижении войск. И надежда вернуться живым и здоровым, которая с каждым ходом Красной армии вперед становилась менее призрачной.

А говоря о тех, кто войне даже радовался, желая оккупантам накостылять по самое не хочу…именно они приняли на себя заботу устроить попойку у костра. До того они проезжали всей гурьбой по разрушенной деревушке, ведь дорога вела прямо через неё, не давая шанса улизнуть. Люди, заглушая собственных вздохи, глядели на гниющие тела, пытаясь выглядеть сурово хладнокровными. Родион прекрасно мог разглядеть очертания церквушки. Только на неё и глядел. Словно взглядом хотел остановить то, что могло бы оттуда выйти. Даже глядел в дверной проём. Нет, зря он это. Выдохни. И не забудь пригладить вставшие колом на затылке волоски. Как оказалось, стоило им выехать и увидеть порушенный столб с названием безымянного поселения, как лес вырос перед ними. Словно раньше его тут и не было. Но они направлялись всё так же вперёд. К месту, где будет тень, укрытие и вода. Одной реки хватало. Проезжали над деревьями, глубже в лес. Уж там, как на тех курганах, они не будут у врага как на ладони.

И всё же то, что можно было увидеть после постановки лагеря, пьянкой не назовешь. Попойкой — с натяжкой. Мужики сидели у костра и держали в руках бутылки, пили из горла без всяких рюмок. Большинство сидели прямо на земле. Некоторая часть — на корточках. У всех разные имена и рожи, разные звания и положение. Но цель у всех оказалась одна. Убить как можно больше и прогнать скотов восвояси. Язык развязан у половины. Подходить к ним — дело рискованное и опасное. А то заговорят до тошноты, споют сами и даже ничего не заметят. Но Родиону бы погреться у костра. Он замёрз, не чувствуя никакого тепла, кроме собственной формы, довольно продолжительное время. Форма сама успела высохнуть на нём. Но чувство промозглой сырости никуда не делось.

И всё же он подошёл. Один. Когда закончил свою часть работы — дотащил ящики и разложил свой горе-топчан на земле. Начинало темнеть, а истории и желания великих свершений были всё более удивительны и нелепы. Один поднимал кулак к небу и говорил, что и года не пройдет, как они разнесут фашистов в пух и прах — пусть только сунутся. Он торжественно выпил из бутылки, кивая самому себе на такое бравое высказывание. Другой говорил, что большего ему не надо, чем послужить отчизне добром и делом — высечь зловредных, как пшеницу во время летней жатвы. Полоснуть серпом по колосьям — и делу конец. Фермер, поди. И пил он лучше всех, держался стойко, как самый настоящий солдат бухающей дивизии. А один признался угрюмо, что идти ему было некуда. В армии он долгое время и счастья большего не знал. Армия кормила его и давала кров, уважение и почёт среди людей, прикрепляя к его груди знамёна. Одно у него все-таки висело. Потёртое и едва мятое. Сомнения закрадывались, что он относился с трепетом к награде за услуги.

Заметили беднягу они только в тот момент, когда пьяный смех утих. А всё благодаря едва пьяному фермеру.

— Гляньте-ка, кого принесло, — он кивнул в сторону Родиона, сидящего на земле и скрестившего ноги. — Мальчик, тебе налить чего-нибудь? Самогончику, может? Сам варил у себя, есть свой аппарат, — чуток подумолк мужик, когда не получил ответа на своё щедрое предложение — Или вы в своей Москве только вина заграничные хлебаете себе на радость?

— Я не пью, — покачал Родион головой. Они помнят, откуда он родом. Каждый помнит, кто из из какой конуры повылезал.

— Вот те на, — махнули на него рукой уже со всей силищей. Чуть ли не свалились. Но равновесие гордо удержали. — Это ж… что же за выводок такой пошёл, что не пьет никто? — пьяный солдат звучал очень грустно и разочарованно. Словно не видать ему больше новое поколение пьяниц.

— Никто?

— Предлагали тут уже одному, но он побежал выполнять работу дальше. Сверхурочно причём. Эх, не с нами ему сидеть, не с нами, — хлебнули из бутылки с сомнительным содержимым. Но, видно, не такое оно и страшное, как может показаться. Всё же, фермер даже слова мог в ряд всё ещё составлять. Это… радовало. — Дослужится парень, вот увидите. Обскачет тут каждого за считанные месяцы. Потом и нас судить будет, расхаживая в роскошных сапожищах!

— Как… Как у лейтенанта Басманова? — угрюмый мужик подал признаки жизни. А все думали, что он сидя заснул, словно заклинатель змей.

Фермер было пожал плечами, но за спиной своей услышал шаги стремительные и твёрдые. Когда обернулся едва, то Родион первый вскочил на ноги. Другим пришлось приложить усилия, чтобы хоть встать. А уж держать стойку — едва ли посильная им задача.

— Товарищ командир! — радостно фермер стоял перед усатым мужчиной. И, не колеблясь, тут же протянул ему свою пыльную бутылку. — Глотнёте? На посошок. У вас ведь дела важные, чего вам с солдатней время просиживать?

— Вольно, солдат, — он выхватил из рук бутылку. Без всякого намёка на злобу, правда. Не поймешь, улыбается он или просто огрызается в темноте. — И не считайте моё время. Для глотка горячего я всегда найду лишние пару минут.

Лев сел на землю. С плеч его свисал плащ, который согревал от холода леса почти так же, как этот чуть что погасший костёр. Сели рядом с ним обратно, довольно улыбаясь. Остальная солдатня тоже плюхнулась обратно. Будто даже обрадовалась приходу Замятина. И все затихли, словно чего-то ждали. Все слышали, как трескается дерево. И как командир глотает ядреное пойло.

— Может, снова порадуете нас своими историями войн былых времён? — фермер был на вид очень отзывчивым и позитивным человеком. Душа компании. Ему бы быть главой сельхоза, честно говоря. Но вот он здесь, делится собственноручным пойлом со своими товарищами и друзьями по оружию. — Вдруг какая-нибудь забавная история всплывет? А мы её запомним.

— И превратите её в армейскую байку, — покачал Замятин головой. Он, все-таки, мог сейчас улыбаться.

— А ещё лучше — в анекдот! — тыкнул пальцем в небо вусмерть пьяный солдат. Каска упала ему на морду. — В сборник анекдотов!

Лев Замятин загадочно поболтал бурду в бутылке. Смотрел на неё, словно в ней открываются все тайны мира и человеческого мироздания. Чуть ли не глаз в горлышко засунул. Он там выглядывал то ли жалкие остатки, то ли смысл, из-за которого он мог сейчас разговаривать с этими пьяными мордами. Но он и сам уже был не стёклышко. А потом он рот раскрыл, с явным смешком:

— Эта история скорее… возбуждающая, чем весёлая. Но и там этого найдется вполне, — и замолчали всё, как в могиле очутились. Даже тихоня перестал икать себе под нос. Все с детским интересом в глазах глядели на своего командира. И Родион бы слукавил, если бы сказал, что не сделал ровно то же самое. Байки от командира редко можно услышать. Особенно, когда он очень уязвим перед алкоголем и не может сдержать радости. Хочет так ей поделиться, что и другой истории не нашлось. — Это было до войны с финнами. Знаменитый Польский поход, парни. Прекрасные края, прекрасная архитектура, выпивка и еда.

— И бабы? — спросили его резко. Мысль была как само собой разумеющееся.

— Ну а как же без них, как без них! Без баб-то… удовольствие какое? Вы можете веками воевать, как древние греки, а без тепла женского тела пропадёте. А в Польше пышногрудые красавицы могли бы посоревноваться и с нашими, уверяю вас!

— Брешите, товарищ Замятин! — хохотнул фермер.

— Отнюдь! Стоит только одну вспомнить, — он пальцы в довольном жесте сложил. Неловкая пародия на итальянский. — А как вопила! Я тогда молод был, силён, как бык! Командование было у меня щедрым и позволило оно многое. В том числе расслабиться.

Довольный смех и улюлюканье не радовало Родиона. Сам не понял, как глаза выпучил на эту свору. Слышал, как рассказывали о том, что в дом вломятся, бывает, и дело пойдёт как по маслу. Родион вспомнил, как отец водил его в зоопарк. Он видел зверей разных видов и расцветок. Но ни один из них не выглядел так дико и голодно, как лелеющие воспоминания командира. Командир на дотошные вопросы взмахивал руками, мол, не помню я, да и понравиться ей должно было. Я ж тогда был не последним звеном, да и смотрите, какой красавец. Они смеялись. Тихо и по-дружески.

— А что ж, и нам так можно? — спросила его пьянь.

— У одного из вас опыт уже имеется, я это точно знаю, — Лев вздохнул, глядя на тихого, но уже скромно улыбающегося солдата. — Да и кто вас остановит. Меня никто не останавливал.

— А что лейтенант Басманов?

— Постарайтесь… его избегать. А если попадетесь, то как мужчина мужчину он понять должен. — командир улыбался, разгоряченный теплой беседой и выпивкой.

— Лев, старый пёс! — фермер хохотнул. Он был рад, что командир уделял им внимание. Все они были нескончаемо рады.

Родион поймал себя на том, что в один момент подумал о Белочке. И стиснул кулаки у себя на коленях. А на него посмотрели вдруг. Эти проницательные, зрелые глаза, которые должны читать людей, как открытую книгу.

— Не дуйтесь, сержант, — покачал Лев головой, обращая чужое внимание на этого самого сержанта. — Мы солдаты уже многие годы. И того, чего наворотил, не изменить. В один день вы нас поймете.

День подходил к своему концу. И пусть счастье упадёт на голову командованию за речку рядом. Наконец-то все смогут смыть с себя смрад и вонь. Первыми поплелись те, кто поработал меньше всего. Они стянули грязную форму со своих вонючих тел, и мигом опустились под воду. Думалось, пошли бы они на корм рыбам и счастье всем будет вокруг. Но каждый солдат — ценная единица. Даже если они из себя ничего не представляют. Даже если это твой собственный командир. Глядя на то, как всё больше людей погружаются в воду, одна была лишь мысль в голове: он бы не хотел к нему теперь поворачиваться спиной. Держать бы его всегда на виду. И ту троицу тоже.

Ощущение такое, что пока звезды на небе не окажутся, переживания не оставят его. Переживания о том, что он сделал, о том, что сделали когда-то другие. И о том, что сейчас делается на его глазах. В армии были не только конченные пьяницы и уродцы, которым жизнь не улыбнулась. Тут были те, кто жил армией. У этих мужчин сильное тело: крепкая спина, широкие плечи. Вода огибала их голые бедра. Все спускались в речку, чтобы снять с себя слой грязи и копоти, смыть весь смрад со своего тела. Окунали голову и проводили грубыми пальцами по едва отросшим волосам, заставляя капли воды огибать ложбинки. Они проходились по позвоночнику и пропадали под синевой реки. Один намыливал свою шею, другой упирался руками в талию, разминая спину. И все были чрезвычайно довольны. Настолько холодная вода могла освежить ум и тело.

Родион едва помнил, когда последний раз густо краснел. То было от стыда, и отец его учил уму разуму за проделки. А здесь — словно ударила лихорадка. Может, она? Он промок под дождём и не мог согреться долгое время, ничего не ел и не пил. Он не мог понять. Не тогда, когда в груди бешено бьется сердце и трясутся руки. Он уйдет подальше. И вернется позже. Если только не станет хуже. Если только его никто не увидит. Если только:

— Ты у нас теперь заместо бледной поганки мухомором заделался?

Русик отскочил назад и чуть не ударился об дерево, за котором выглядывал на речку. Он открыл рот. Но захлопнул его сразу. Не нашёл, что сказать. Что тут вообще можно сказать? Укроп смотрел на него так, словно был готов устроить ему пытку. Но без всякого укора.

— Чего так в реку зыришь и сам плавать не пойдешь? Башка вся в грязи да масле, — мыть там было практически нечего. Но ощущения, и правда, были не самые приятные.

Русик сглотнул. Отлип от несчастного дерева, переминая свои потные ладошки. Надеялся на то, что они чудесным образом высохнут.

— …Потом. Когда все уйдут.

— Штё-ё-ё? Тебе чего мужиков других стесняться? — он сам был почти наготове. Стоял на земле без сапог. На штанах расстегнут ремень и пуговица. На груди… ничего.

— Да ничего, как бы…

Они могли продолжать спорить часами, пока снова не взойдет солнце. Звезды уже начинали загораться, все выходили и накидывали форму обратно, смеясь с глупых анекдотов по пути до своих топчанов. Река опустела. Она теперь такая же спокойная, тихая, как и до того момента, когда в неё начали повально запрыгивать. Теперь уж дорога чиста, Укроп понимал это ясно. Он взял возмущенного Русика за руку и потащил его за собой к берегу. Выглядел он как дворняга, которую собирались в этой реке утопить. И все же он выпустил его ладонь и начал раздеваться сам. Не до конца. Он ведь не хочет смущать беднягу. Явная мечта каждой московской девицы, а тут он краснеет, как синьор помидор.

Иногда братцы могут быть правы. Иногда стоит к ним прислушаться, принять их настойчивую руку помощи. Вода дарила ему спокойствие. Она охладила его горячую кожу и заставила расслабленно выдохнуть. В ней отражались звёзды неба. Русик бы поймал эти звезды ладонью и вытащил бы со дна. Он протянул ладонь. Но вода прозрачная только в багровый окраситься успела, едва заметно в ночной темноте. Он протянул вторую. И глядел на то, как волны уносят его кровавые пятна с собой. Застрекотали кузнечики, будто провожая его беду прочь. Сможет ли он забыть это? Он не уверен. Только если на мгновения. Например, когда он любуется отражением звездной ночи в речной глади.

Или когда братец прыснет в него водой. Русик уродливо поморщится, взмахнет руками и зашипит, что Укроп совсем с дубу рухнул. А затем — сделает то же самое в ответ. Они будут играться до момента, пока их смех не разбудит всех вокруг и им не придется извиняться. С задорными улыбками на лицах.