— Лев Федорович!

Земля под ногами была липкой, скользкой. Солдатские сапоги в ней вязли, заставляя по ней скользить и чуть ли не левитировать всеми возможными способами. Только оставалось нелепо руками махать. Но Ульян держался крепко. Придерживал одной рукой каску на голове, другой держал оружие. Его слегка трясло. И то ли это от дождя, беспощадно бьющего, то ли от того, что впервые ощутил руками собственными холод смертоносной стали.

— Лев Федорович, постойте!

Он пытался угнаться за человеком, что шёл перед ним быстро и уверенно, сложив руки за спиной. Спина была ровной, походка стремительной. Командир делал о себе хорошее впечатление. Ульяну бы выучиться так же стойко идти вперёд, с гордо поднятой головой. Может, показать, чего он мог стоить. К нему повернулись с физиономией раздражённой. Явно, что донимали его не в первый раз. Лев Федорович выдохнул, смешно приподняв свои усы. Поправил:

— «Командир Замятин», мальчик, — явно не чита он ему по имени и отчеству обращаться. Не отличился ещё для такого. — Чего тебе нужно? — мужчина хоть и был крепок, но запыхался слегка, пока юное дарование догнать его пыталось. Он стоял в плаще почётном, что едва намок. Под навесом стоял и говорил с сержантом. Сержант же рукой мокрой каску поправлял.

За спиной его Ульян мог увидеть стол со стратегической картой и фигурами. Одна, что красная, стояла почти плоть в плоть прижатая к другой, уже цвета голубого. Ещё там стояли несколько фигур важных. Одну он уже видел. Весь день вчера глаза мозолила, а сегодня вручила им с братом в руки оружие, едва с постелей соскочили. В свете одной единственной керосиновой лампы медали его отдавали завидным блеском.

— Что нам делать? — ему бы обречённо руками взмахнуть. На вопрос его прыснули. Почти со смешком. «Что нам делать?», аж саркастично на языке вертелось. По взгляду товарища Замятина это можно было заметить. И по задрожавшему круглому подбородку.

— Было сказано лейтенантом Басмановым, чтобы взводом шли вы на восток, — он обернулся, кивая этому самому Басманову. Тот кивнул в ответ молча и сурово — моя часть должна будет осмотреть северо-восточный фронт. Вы идёте туда. Что не ясно? — и бровь приподнял, давя авторитетом. Под «вы» он явно имел ещё и брата Ульянова, чье лицо-то командиру вспоминать было стыдно.

И вопрос было исчерпал себя сразу, уточнять уже было нечего. Но волнение явно можно было прочитать у него на лице. И смилостивились, добавляя:

— Северо-восточный фронт на данный момент самый безопасный, отходя от Московской области. Вам не составит труда там всё прочесать. Тем не менее, с вами так же пойдёт и один медик. — «на всякий случай», читалось у него в глазах.

Ульян видел, что Лев Федорович пытался выдавить из себя образцовую фигуру, дарующую спокойствие неумелому зелёному новобранцу. Но новобранец этот даже не прошёл обучение. Граната могла взорваться прямо у него в ладони. Благо нервы крепкие, спокойно слушать его мог. Хорошо, что медик будет с ними. Будет что по дороге обсудить, перемолоть косточки. Уж у Белки-то истории найдутся куда похлеще, хоть и в палате одной всё время себе сидела. Кивнул тогда Ульян командиру, честь ему отдал, пальцы к виску приставив. Тот кивнул, но сразу же повернулся, подходя к столу. Ульяну делать тут больше было нечего.

Пошёл обратно, и думалось, что почему это именно он решил пойти расспрашивать командование. А потом вспомнил побледневшее лицо Родиона. Вспомнил, как они стояли в строю, ещё слабый дождь бил по каскам, а руки у Родиона были уже настолько мокрые от пота, что пушка могла выскользнуть из рук тут же, сожми он пальцы посильнее.

Выглядел он не то, чтобы взволнованно, нет. Лицо каменное, глаза стеклянные. Слушал в пол уха явно, когда товарищ Лев распинался перед солдатней, расхаживая из стороны в сторону. Ульян слова командира услышал сразу же, а вот братцу явно придется вдалбливать несколько раз. Лишь бы в апатию не впал. Пришёл, чтобы деталей получить немного, могло статься так, что одних совсем их не отправят, ну? И оказался прав.

Взвод вот-вот собирался уходить, только несколько молодцов вернулось в лагерь, чтобы быть по сторону командования, палату их хранить. Ульян оружие взял за ремешок и на плечо повесил. И для начала повернул к лазарету. Нужно же было забрать с собой положенного им медика. Хоть и была твердая уверенность, что командование отошлет с ними сестру, надо было самому на это посмотреть. Вдруг с ними пойдет тот, кто как человек был им далёк. С ним же душевной беседы по дороге не получится.

Лазарет не поменялся. Только если слегка. Стало людей больше. Больше больных гримас, смрада крови. И на кого не посмотри — раны свежие. У многих из тела торчали стеклянные осколки. Две женщины, покрытые морщинами, бегали от солдата к солдату. Каждый из них рано или поздно зубами скрипел и ворчал, когда стекло доставали и рану обрабатывали, бинтом позже перематывая. Ульяну не доставило трудности найти сестру. Та отличалась от своих нынешних коллег. На ней не было белого халата, не было этой шапочки придурковатой. Только куртка лёгкая в цвете камуфляжа, мешковатые штаны и сапоги из резины. Она стояла к брату спиной, косы рыжие заплетая. Смотрелась в побитое стекло. Зеркальце. Только закончила с волосами и тут же пояс закрепила, звеня бляшкой как можно тише. Не хотела она будоражить сон больных.

— Белослава, — тихо позвал сестру Ульян — С нами отправляешься?

— Ой, будь проще, Укроп, — выдохнула девушка, проверяя последний завиток на косичке. Обернулась, хватая походную сумку. Звенели в ней всякие сосуды, баночки. Накинула себе на плечо, так и держась за ремешок — Нас никто не услышит кроме спящих.

— И до смерти уставших врачей, — он хмыкнул. Да от правды не был далёк.

Как ему сказали, что «до смерти» — не то слово. Слушая рассказы Белки, можно было подумать, что не всё так пылко было в бою, как на радио. Врачей мало — раненых много. Три на одного. Это как минимум. Двое из троих выживало. Каждый первый лишался конечности. Каждый второй лежал с перевязкой. Грубая статистика, конечно. Бывало, что и третий выживал и с целыми конечностями и с малой доли госпитализации. Пока только одну такую личность Белке удалось увидеть.

По дороге до пня, у которого Русика оставили обречённого, Белка рассказала, как перевязывала голову этому удивительному солдату. Тот не поскупился на небольшой рассказ. Что из-под облавы он вылез, да один только. За собой товарищей его погубили. Одного то снарядом порвало, другого пулей шальной пробило в череп. И все полегли — как один. Пришёл и пальцем за спину себе указал судорожно, перед тем, как свалиться вовсе в лазарете, под руки Белкины укладываясь на топчан. В конце-концов, нашли молодцов, притащили обратно. За руки, за ноги. Под плечи брали, потому что руки оторвало. И кинули всех в яму, не забывая о том, чтобы форму с них стянуть, повытаскивать из карманов добро, что ещё пригодится. Не смотрели особо, кто в яму попадал. Каждый был по ноги в крови.

— Не их мы вчера закапывали?

— Их.

Русику всегда казалось, что останься он наедине, его начнут одолевать разного рода мысли глупые и несусветные. Ход их перебивал только дождь, без устали бьющий по плечам. Тут нет ни одного деревца. Лес от них далеко. Они простирался по всему горизонту, но до него рукой уж точно не дотянуться. Сидел на этом пне порубленном, как на перепутье. Без всякого уважения он упер приклад об землю, сложил ладони на мушке и на костяшки свои подбородок возложил. Рисовал на мокрой земле носом сапога. Погода паршивая. Не для разведки предназначена, точно. Солнце едва светило, спрятавшись за тучами. В глаза посмотреть Родиону боялось. А Русику и дела до него нет, пусть себе прячется. Ему думы думать надо. Решить, куда первым делом отправятся по приказу. Он всё слышал и помнил. Только со стороны, видать, выглядел не так уж и воодушевляюще. От того Укроп побежал за командиром, сверкая пятками. Сам на пень уселся, не побежал.

Русика всё дым на горизонте интересовал, с самого приезда. Он, кажется, уже выветрится должен был, ветер должен был дым и гарь унести с собой. Но дым появлялся снова. И, казалось ему, что был он всё ближе. С каждым часом, с каждой зря потраченной на пне минутой. Сам на себя злиться начинал. За то, что Укропу пришлось за него отдуваться, за то, что как лось глядел на командира, словно тот одним взглядом убить его мог.

Надо встать, опереться об оружие, словно стариком был древним. Убедиться, что совсем не превратился в статую, пока тут сидел. Нужно встать. Встать и посмотреть себе за спину. Увидеть, как шли к нему братец с сестрой. Как один пытался рукой своей голову рыжую накрыть, как другая ворчала себе что-то под нос. Косы пышные быстро превратились в два крысиных хвостика под таким ливнем. Шлепали сапогами по земле, к нему прямиком направлялись. Нужно будет им сказать, что делать, куда идти. Русик держал автомат в руках чуть более уверенно, чем раньше. Просто теперь руки от холода дрожали, а не от волнения. Он надеялся, что это так.

— Как под дождём сидится? — спросил его Укроп. Улыбка саркастичная расцвела на его лице.

— А как под дождём ходится? — в отместку его спросили. На что тот хохотнул:

— Сам сейчас и узнаешь. Тебе же нас вести. А чтоб тебе спокойней было, я вот Белку вынудил с нами пойти, врачи её как от сердца отрывали, — положил руку сестре на плечо. Хлопнул так, что аж вода, до того стекающая с плеча, хлюпнула громко и брызги во все стороны пустила. А та молчала скромно, не надеясь разрушить иллюзию того, как Укроп сестру вытаскивал всеми силами с ними в поход. Знала, что хватает всего-то его несчастной мордочки и больших черных глазенок. — Куда путь укажешь?

Русик обернулся, посмотрел на небо снова. Тучи серые и толстые. Дождь поредил картину мира, словно находились они в коробке старого телевизора. Лишь бы туман не появился. Выглядел он полоску гари чёрной.

— Туда, — тыкнул пальцем в небо.

— Думаешь, северо-восток? Вон там? — и сам тоже пальцем тыкнул. Как две вороны, повторяющие действия друг друга.

— А ты по пути оглядывайся. Может, и он.

Компас им выдали один на двоих. Русик ради забавы бы помолчал, в какую сторону они отправляются, чтобы у Укропа нервы слегка потрепались. Нужна же для них хоть какая-то тренировка.

И пошли, хлюпая по земле сапогами.

Окружение не было тернистым, нет. Оно было голым, пустым. Пень, на котором Русик сидел, не был единственным в округе. Несколько корней вступающих достоинства своего лишились, посрубали всё, постругали на веточки, на доски, на дощечки. Он едва мог под ногами заметить клочки зелёной травы. Лето ведь. А как будто — вовсе осень ранняя, едва угрожающая суровыми зимними холодами. Только ветром улыбку с лиц сдувала, уши закладывала. Зелень с листьев деревьев сдувала. Ещё даже не июль. Но вырвали из тепла города, что аж куртка не грела. Может, все из-за хлада стали на голых ладонях? Но он ведь давно держался за кожаный ремешок, не давая с плеча свалиться. Крепким было, не упадет. Но для наглядности держался. Больше то не за что.

Поле боя это было. Оставленное. Следы ударов мощных снарядами рождали в земле дыры. Следы гусениц рисовали чудаковатый узор. Танк разворачивался. Глянешь дальше, куда узор ведёт — канава. А оттуда и дуло грустное вытянулось. Не пострелять ему больше. Как и танкисту, что голову с руками свесил, едва высунувшись наружу.

Они — вся троица — оставляли следы за собой. Можно было поглядеть, чья стопа в размерах уступала, а чья преобладала. У кого шаги лёгкие, у кого тяжёлые. У кого они уверенные и размеренные. А у того, что спереди шел, размашистыми были. От того ли, что не на компас предпочитал глядеть, а на небо, которое вот-вот скроют кроны деревьев, елей вечнозелёных? Решетка их всё ближе, а пыхтение недовольное прорезалось слегка у него за спиной. И Русик спросил наперёд:

— Лев Фёдорович ничего больше не сказал тебе?

— Всё одно да по тому же, — хмыкнул Укроп. Они остановились. Русик повернулся назад, чтобы увидеть, как брат руки на груди складывает. — А тебе всё невдомёк, видать. Хоть в компас одним глазом глядел?

— Не доверяешь? — Русик не умел саркастично бровь поднимать. А это жизненно важный атрибут взаимодействия с общественностью. Так ты показываешь свой авторитет. Так отец говорил. Так указывал на фигуры в галстуках. Они это всё умели. — Не уведу я вас в дебри, — и как потыкал по крышечкой компаса, что внезапно в руках его оказался, в доказание правоты своей. Быть может так он пытался понизить уровень иронии, повиснувшего в воздухе. До дебрей то… Почти-что рукой подать. Русик фыркнул:

— Осмотрелся бы по дороге, нет ли кого в округе. Раненого или мёртвого.

— Пустырь! — Укроп махнул рукой, да так, словно за идиота его принимали.

— И всё же, туман начинает появляться, — вставила своё слово Белочка. — Если мы хотим успеть всё разведать и не шариться, руками размахивая, прекращайте препираться. А то мало ли…

— Не боись, сестрёнка, — улыбнулся Русик, похлопав себя по бедру легонько — Уж от беды тебя уберегу да спасу.

— И давно он у тебя? — с улыбкой вопрос задали. Как с ребенком, что игрушкой хвастался, разговаривали. Не думала, что придется этой мерой всерьез воспользоваться. Надеялась, что, по крайней мере, не сейчас.

Русику труда не составляло ответить, что: нет, недавно. Но уже чувствовался, будто его. Лезвие собой кожу пояса прожигало, будто спаять себя с кожей бледной хотело.

Вопрос «идти или не идти» исчерпал себя быстро. Порешили, что командованию нужны их сведения о состоянии покинутого фронта, и нечего им топтаться на ровном месте. Что туман явился, меж вековыми елями простираясь, тоже на пользу делу не шло. А лес — так отличался от пустыря. Пошли по дорожке сразу, чтобы меж крон сразу им не затеряться. Дорожка своеобразной была. Лес война тоже не обошла. Дорожка то снарядом пробита, деревья покосив, в щепки разбив. От того пахло не только осиной и дождём. Копотью воздух пропитался и гарью. Бедные иголки, опавшие с веток, впитались в мокрую землю. Они обошли сваленные деревья, отогнули колючие ветки, пробирая себе путь.

Под сапогами появилась трава, дальше и в кусты пышные вырастающая. Зелень разнилась с коричневой сырой землёй, на которой стоял их лагерь. Она разнилась с кирпичными стенами домов, мраморных стен ещё времён имперских. Никогда столько зелени он не видел. Если бы не война, он бы увидел, как слабое солнце выглядывает скромно, сверху на них глядя? Начинало казаться, что дождь должен утихнуть через некоторое время. Всё меньше и меньше он мог услышать успокаивающий шелест травы под суровыми ударами капель. Всё тише, на шепот больше походящее.

Он видел цветы, растущие то тут, то там. То были простые одуванчики, которые расцвести пухом должны были ещё ранней весной. Но куда не шагни, везде найдется дикий бутон, спрятанный в пучке травянистом или на оголенной земле прорастая длинным стебельком. По большей части, то всё сорняки были, которые на дачах вырывать принято с корнем. А тут они росли свободно, никто их не найдет и не выдернет из земли. Русик с Укропом сами такие выдергивали. А Белка на стульчике сидела, сок морковный попивая и ножками своими детскими задорно болтая. Приятно смотреть было, как кто-то работает, что уж говорить. И весело пальчиком тыкать, где цветочек пропустил. Иди и тяпай.

Шорох из воспоминаний выдернул. В тишине блаженной был, как ногтями по доске. Русик поглядел в сторону, потом в другую. На месте встал, как вкопанный. Ладонь выставил перед братом с сестрой, чтоб встали на минутку. Огляделся, шею вытягивая, в кусты заглядывая. На кустах росли ягоды какие, но никого там не было. Туман ещё треклятый, всё плотнее был, толще. Может, животное какое прошмыгнуло мимо? Может… Но почему за всё это время он не слышал пение птиц, раз лес такой живой? После шороха слух его теперь мог тревожить только вороний рокот. Никак не пение синичек или долбление дятла по дуплу в дереве. Всё громче и громче — чем ближе они, тем яростнее оголтелые птицы надоедливо ворчали. Чем ближе, тем сильнее знакомый запах гари выбивал запах хвои и осины, древесины и сырой травы.

Чем ближе, тем лучше силуэты домов за деревьями были видны. Отсюда шёл дым, к нему они шли. Зацепился взглядом за чёрную крышу. И ойкнул. Споткнулся случайно. Посмотрел себе под ноги.

Рука, будь она живая, вцепилась бы ему в сапог. Так вытянута она была в страхе и надежде. Глаза мертвецов не врут — смерть запечатывает эмоции у них на лице.

К гари добавился запах… Дерьма. Дерьма и присохшей к волосам крови. Кожа потемнела и стянулась у мужчины на лбу. Оттуда сочился гной. В глазах полопались сосуды. Пятна на коже. Мертвец смотрел в сторону лесной опушки. Чуть набок свалился — парочки шагов не хватало.

Отряпнула нога в сапоге тут же. Сам спиной брата с сестрой толкнул, посторониться заставил. Те тоже встали, как вкопанные. По отсутствиям возгласов понял. Глазам бы не бегать по этому безобразию. Сколько он тут лежит? Прилично, чтобы начать гнить? Не похоже. Ему бы Белку спросить. Но не хочется даже думать. Та сама стояла, вцепившись пальчиками себе в сумку. Он не в первый раз видел труп. Но не так близко. Не настолько, чтобы трупные пальцы могли его коснуться.

А подними глаза выше — таких не один.

Земля усыпана телами. Куда взглядом не уткнись — там кровавый человек, там забитая до смерти скотина. Недоедена падальщиками. Куски мяса вылезали у них из-под порванной кожи. На боку у коровы чернявые клюкастые почевали. У людей одежда грязная и невзрачная. Некоторые впились пальцами в землю, засадив грязь себе под сломанные ногти. Пройди мимо — заметишь, что у каждого было по огнестрельному ранению. Глаза навыкате. Земля блестела от луж и пуль. От слёз, засохших на холодных щеках.

Им надо идти дальше. Выйти из-под навеса зелени. Укроп с Белкой уже пошли, обойдя стороной. Русик видел, как сестра ладонь ко рту прижала. Как брат головой вертел. Самому надо сделать шаг вперёд. Обойти. Никому тут не помочь. И тому, что лежал у ног его покорно, и подавно. Он наступил на голую землю, что кровью тела бездыханного пропиталась. Пошёл вперёд, цепляясь за ремешок автомата и поднимая взгляд к небу. Солнце вылезало из-под туч. Слепило, смотрело на него. Перестало бояться показаться на глаза. Надо самому теперь показаться. Подставить лицо.

Как обычно выглядело самое простое село? Ну, самая обычная деревушка. Несколько домов в ширинку у протоптанной дорожки, старый побитый колодец. Огороды, наполненные летними помидорами и кукурузой. Пустующие загоны, битое стекло под ногами, смрад гниющего мяса и оседающая на ресницах копоть. Превращенные в уголь крыши и стены. Выброшенные из окон вещи, дому тёплому необходимые. Танец занавесок и штор под воем ветра. Тухнущий на портретах в школе прозорливый огонёк. В каждой школе висели портреты лидеров мнений: товарища Ленина, товарища Сталина, Карла Маркса. Даже его собственного отца. Не менее фигура важная и почитаемая. Другие портреты были битые или скошенные, свисали со стены, рискуя рухнуть. Портрет его отца, в котором запечатлен его суровый взгляд, оставался целым.

Белка шла рядом. Каждый треск стекла под подошвами больно отзывался у неё в черепушке. Ей больно было видеть в учебниках сожженные страницы. Кровь на партах. Представить, что на этих разбитых стульчиках сидели дети… Она и до того, идя по тропинке, рассматривала каждого мёртвого. На глаза ей попадались простые рабочие. Расстрелянные деревенские псы, прямо на цепи. Дедушки и бабушки. Женщин не было. Детей не было. Их могли забрать с собой, остальных перестреляли, как скот. И никого тут больше не было до них, ни Красной армии, ни вражеского полка. Только смерть. Только она, вместе со стальным холодом, пронизывающим до костей.

— Белочка, — Русик произнёс шепотом ласковым кличку её, чтоб та глаза открыла, ладонь от рта убрала. Он положил свою большую ладонь ей на плечико хрупкое. Пальцем большим вытер солёные дорожки на щеках. Он не находил слов, чтобы ее подбодрить. Только посмотреть любяще, как умел. Чтобы взглядом своих светлых глаз согреть. Та не улыбнулась даже, как раньше бывало. Тяжело сглотнула, кивнула. Ну и всё.

Они не видели всего. Можно быть в этом уверенным. Разве они с Белкой сейчас прочесывали периметр? Успели ли прошастать по домам, открывая люки, заглядывая в шкафы и под кровати? Разве они, как Укроп, пытаясь выровнять дыхание, не выблевать в конце-концов вчерашнюю похлёбку глядя на разорванный собаками труп ребенка? Черви ползали по лицу разодранному, лезли в ноздри, вылезали из ушей. Ямы тут тоже были. Но в них все были одеты. Одеты в платочки, сорочки и туфли, в мешковатых штанах и валенках.

Он прошёл дальше, с автоматом наперевес. Дорогу ему сопровождало надоедливое жужжание мух, заставляющее вены на висках бухнуть. Дорога была ровная, скользкая от дождя. Нужно было знать, что тут больше никто не появился, что никто больше сюда не явился, кроме них. Укропу бы брата с сестрой позвать. Сказать, что ни души, каждая выветрилась. Только они здесь ходят-бродят. По домам разрушенным шастают, выживших ищут. Он был бы рад услышать женский плач, старческий стон. Чтобы найти хоть кого-то, чьей судьбой не приходилось лежать на земле. Идя по дорожке, можно было понять, что деревня большая. Трупов много. Но недостаточно. Не хватает для таких масштабов. Значит, живы люди были. Значит, уволокли. И что с ними сталось тогда?

Единственное, что видел, это раскиданные пули, потерянные огнестрелы. А это, похоже осколки гранаты, прямо под деревянной дверью чьей-то халупки… Лежит чека в отдалении. Самому свою пощупать захотелось, закрепленную на ремешке. Он прижал руку к груди и контуры гранаты пальцем погладил. Думал: хватит ли духу ему в один момент сорвать чеку?

Ход его был размеренным, лужи почти не хлюпали под ногами. Укроп шёл как будто по разрушенному кладбищу. Только этих людей никто не погребет. Не сейчас. И не факт, что позже. Русик бы сказал, что погребут точно. Он был уверен, верил в справедливость свыше. А тут… Даже и не скажешь. Он мог долго думать, чтобы кто-либо мог решить и сказать. Даже запретный Бог. Зачем же тут стоит порушенная церквушка? Отец рассказывал, что вера — это бредни, что верой людей за нос водят и на плаху ведут, как заблагорассудится. Что он сам гнал лжецов монахов, сам рушил белые стены. Для кого эти руины? Уже это не дом для святых. И, тем не менее, казались они живее всего, что здесь он повидал. Что-то там теплилось. Враждебное и страшное, а значит с глаз долой и из сердца вон. Нужно дойти до конца. Посмотреть, куда их привело.

Безымянная деревня. Сожженная табличка, что в землю накренилась. Словно на неё кто-то всей силы облокотился. Обойдешь её, чтобы хоть одну буковку выглядеть, и невольно засмотришься, как на её фоне плывёт к небу гарь из серых облаков, из дыр в черных крышах и сожженых деревяшках, бывшими ранее кострами. Трупы. Много трупов. Брошенных вещей, одежды. Обмундирования и оружия даже немного — пистолеты, автоматы. Как… Как эта каска, замызганная грязью и пятнами крови. Лежала под табличкой, у Укропа под ногами. В руки взял, протирая рукавом. Грязь уже присохла, кровь слилась с краской, как будто там всегда и была. Чёрная каска с изображением орла и свастики на боку.

Черные глаза снова устремились вперёд, осматривая контуры хат и халуп. Окопов и руин церквушки.

— Нужно дождаться Укропа, — кивнул сестре Русик, выходя с ней из полуразрушенного домища. Они так же выходили из школы. Никого они не нашли. Только кота, худого до костей, сбежавшего через разбитое окно. Зашипел на них и дал дёру. Много от него шума, побил лапами своими разбросанные кастрюли. — И не боись. Что с ним станется? Здесь только мы.

— Ещё мне не бояться, ты хоть за языком следи, — Белка упрекала, но видела, как у Русика глаза бегали. Тоже волновался ведь.

— Ты и так уже как на иголках, — Русик покачал головой. Уж говорил он с сестрой, как с младшей. А ей это не нравилось.

— В этом месте полезно быть на иголках, — поддакивая, Укроп подошёл к ним за спины. Хорошо, что шарахнулись от голоса родного и знакомого, а не дула пистолетов наставили. Значит, — тавтология — ещё недостаточно на иголках. Что не хорошо. — …Никого?

— Только кошара плешивый. Но и тот сдрыснул, — Русик покачал головой. Потёр поцарапанные костяшки. Укроп кивнул ему, спрашивая:

— Что делать будем? Отправляемся или ещё кого-нибудь поищем?

— Шутишь? Искать тут некого. Разве что за руки-ноги тащить. — залез пальцами к себе под каску, почесал лысый затылок. — Отбыть бы, но проторчали тут невесть сколько. Солнце садится.

— А туман от гари рассеивается. Но к ночи он вернётся. Мы через лес пройдем к пустырю только к утру, — Белка выглядела уже чуть здоровее. Меньше бледноты. Хоть брат целый вернулся, живой и здоровый.

Возразить хотелось, что чего это к утру, они же быстренько добрались от лагеря к этой деревушке, что ж, ещё раз не потянут? Дело то в том, что, да, не потянут. Они голодные, уставшие. Навидались всего. А через туман по лесу темному идти равно тому, что кто-нибудь из них врубится во что-нибудь или подвернет ногу об выступающий из земли корень. Какой прок от компаса, если у вас даже нет при себе фонаря, лампы керосиновой? Оставалось только одно — обосноваться в этом месте на короткую ночь. Найти в тумбочках, в шкафчиках что-нибудь съедобное, не опаршивевшее, костёр развести под печкой. Заснуть, чтобы потом быстро встать, едва солнце в разбитые окна заглянет и уйти к командованию.

Они вернулись к домику, откуда сверкая лапами убежал худощавый кот. Думалось, что если животное там находилось, значит, нашлось что-то съедобное, что не успели забрать или ещё не сгнило. Халупа была битая и покошенная. Возможно, тут жил какой-то старикашка, бабушка, может. А это был их кот, который теперь вынужден бегать в поисках еды приличной. У халупы была облуплена краска на входе, а выбитая дверь скрипела от одного слабого ветерка. Кроватка маленькая и пыльная. Из шкафа повыпадали книги. А упавшие наземь кастрюли так и остались валяться. Найти бы хоть краник где, обмыть. Еды бы найти.

— Есть чего?

— Редька, вот-вот плесневеть начнёт, — мешок был мокрый. Крыша дырявая. — Будешь?

— Лучше, чем ничего. — пожали плечами.

Русик кинул ему овощ, Укроп же ловко его в руки свои поймал. И откусил быстро. Будто действительно боялся, что плесень вырастет прямо у него перед лицом на корнеплоде. Сестре тоже предложил, но та сама в мешках копалась в поисках всякого: еды и древесины в первую очередь. Нашлось несколько яблок, пара картофелин. Их и сварить можно было. Но что говорить, если им даже нечем было печку затопить? Либо хозяин всё делал в последнюю минуту, либо утащили всё. Пара деревяшек, но и те совсем сырые. Такие в печке не загорятся, сколько ты не старайся.

— Русик, — позвала его Белочка, сев на кровать. Сам Русик сидел на дощатом полу, жуя вторую редьку. Посмотрел на сестру снизу вверх, одной щекой всё ещё жуя. — Ты знаешь, как топить печку?

Тот явно вопросу удивился. Не он в этой семье на все руки мастер, уж точно. Но они всю свою жизнь прожили в уютной квартире в центре Москвы. Не им понимать, как топить печь. Белка выдохнула. И она не понимала тоже.

— Может, просто разведем костер и хватит? — Укроп стоял у двери, оперся об стенку спиной.

— Задохнемся тут, вот весело будет, — усмехнулся Русик, продолжая жевать редьку. Прокашлялся тут же. Кусочек в дыхало попал. — Дров бы сначало сухих набрать, а там уже и решать, печку топить или костер разводить.

— Вот и топай за дровами, умник, — прыснул Укроп, садясь на пол. Оперся спиной о белую печку. Холод её заставлял вздрогнуть. — Распоясался, ишь, — на тон подобный редькой на пол плюнуть хотелось.

— Куда это мне за дровами, скажи?

— В лес, — как данность произнес, затылком к печке прижавшись.

— После ливня-то?

Белка не любила, когда братья препираются. Хоть жила бок о бок с ними всю свою жизнь. Они выросли. От отца получили в наследие свои республики, как и она. Но устраивать перепалки на ровном месте не переставали даже сейчас. Даже думать ей не хотелось, что всё это либо угрюмый нрав Укропа, либо придурковатый настрой Русика. Им бы просохнуть наконец нормально, согреться, а они. Русик выражение лица её сразу заметил, настроение ее перенял. С Укропом можно было грызться, как собаки, сколько влезет. Но не перед Белочкой. Да и сил нет… Русик встал с пола, слизывая сок с губ. Окликнули его:

— Ты это… Возьми, — кивнули ему на автомат из-под прикрытых глаз — Мало ли что.

Русик усмехнулся довольно. Принял из рук брата автомат, а огрызок редьки кинул на землю.

Дорога до леса была спокойной к приближающейся ночи. Никто его не тревожил и тревожить не собирался. Он старался меньше смотреть на лежащие ниц его ног трупы. Старался осматривать разрушенную местность, устремиться взглядом в зелёные ели. Ему бы признаться, что видя мертвецов в братской могиле, он почувствовал наивную злость. А здесь, прямо под собой, он старался, чтобы поджилки не вздрагивали каждый раз, попадись ему трупные пятна на глаза. В лес уйти и не видеть всего этого. Чтобы блаженная тишина заменила собой вороний рокот и жужжание мух. Ему бы на земле видеть одуванчики, чьи зонтики белоснежные сдувает ветер. Не видеть, как ветер сдувает клочки травы грязной и выдранных волос, зажатых меж пальцев.

Он шёл по лесу. Запах сырой листвы заставлял натянуть на лицо слабую улыбку. Найти бы дрова сухие. Хотя бы… Хотя бы наполовину сухие. Чтобы согреть сестру и брата можно было, позаботиться. Где в лесу вообще можно найти место, где ветки от ливня проливного не намокли, сухими оставаясь? Тут ведь и не только ели тонкие должны быть. Может, дуб великий, кидающий старые ветки под себя, у корней своих. А под листьями его, под уже толстыми ветвями, нечего и мокнуть. Он краем глаза видел такой дуб, когда они сюда направлялись. За спиной начали стрекотать сверчки.

Подходил к дубу без осторожности всякой. Лес этот прекрасный. Но такой же мертвый. Таким он сделался. Тут нет певчих птиц, нет сов бурчащих. Только стрекот насекомых в зарослях травы. К дубу подходил, чтобы забрать его малые останки. Увидел, как кучкой ветка на ветке лежала. Их бы охапкой взять, чтобы только в нос с подбородком не уткнулось. Он взялся руками за ремешок автомата, чтобы удобнее висело, не было лишним грузом, висящим с плеча. И потянулся за первыми веточками.

Оглушительный выстрел пистолета заставил встрепенуться на месте. Пуля обожгла ему пальцы. Она стремительно прошлась меж веток, чтобы в земле застрять. Она предназначалась явно не для этого. Ему стреляли по рукам. Должна была пронзить ладонь и заставить взвыть на всю опушку. Глаза его выпучились, и не успел положения своего осознать, как вышли из кустов на него, выставив на него пистолет. Мужчина. Обычный мужчина в обычной военной форме. Немецкой. Он не был молод. Не был стар. Может, чуть старше. Чуть опытнее. Жирный, как свинья. Щеки у него тряслись. Он напряжённо поглядывал на хворост. Явно, сам за ним пришёл, как тут Русик подоспел. Он что, жил здесь? Скотину всю перебил, раз туша такая, форма загвазданная на нём рвалась?

На размышления времени ему не дали. Выстрелили снова, уже целились не в руки, но в ноги. Русик сообразил, что в руки автомат взять надо. Судорожно с плеча своего стянул. Но стрелять, стрелять! Как стрелять! Не умел он совсем стрелять, у него пальцы дрожат, он не может вставить магазин, магазин падает у него из рук! А туша двигалась все ближе. Заспанная, вонючая туша. Как оживший мертвец, чей покой под дубом потревожили. Тот пальцем толстым по курку нажимал. И не стрелял. Пулей нет. Зарычал от злости и руки свои отвратные потянул к его шее, чтобы удавить насмерть. Стрелять! Стрелять! Как, мать вашу?! Пальцы путаются, в узел связываются!.. Он выронил из рук автомат. Со звоном об землю ударился. Чтобы в руке потной рукоять сжать. Чтобы лезвие из ножен показалось. Он схватил мужика за руку, рык его игнорируя, таращась на его гнилые зубы. Руке второй не дал за горло схватиться, сам пригнулся. И сам весь телом напрягся.

Ударил ножом. Вонзил лезвие ему в пузо, под грудь.

Застрял в нём нож. Тот закричал, скалясь и бранясь страшно. Русик в рукоять вцепился. И ловкости ему не хватило, чтобы вынуть его из тела. Вместо того — он повел им дальше, в сторону уходя, в надежде вытащить. Крики раздавались страшные. Рука, что яростно запястья ему стиснула, раскрылась в шоке болевом. Жилы, мясо — всё рвалось. Всё раскрывалось под его рукой. Русик раскрыл глаза. И в ужасе блаженном не мог взгляда отвести. Горячая кровь — у него на пальцах.

Он вдохнул глубже. Вынул нож из тела. И ударил ещё раз. С размаху всего.

Снова крик. Снова всплеск крови. Ноги подкашивались. Но у кого сильнее? Он чувствовал, что толкни его, в любой момент упадет. А тушу вопящую даже толкать не пришлось. Сама на спину свалилась, завизжала. Как свинья. Истекая кровью, пыталась схватить за грудки, чтобы с собой уволить. Но лежала свинья в гордом одиночестве. Пузо ей вспороли. Из дыры можно было видеть едва успевшую вывалиться толстую кишку. Из другой — острое ребро.

Видели бы они себя. Один визжал, как поросёнок. У другого глаза волчьи и брызги крови на губах.

Второй пришёл обратно туда, откуда пришел. На дрожащих ногах. На пороге халупки встал. Выронил из лап хворост. Смотрели на него две пары глаз — в ужасе.

Я впервые убил человека. У меня руки в крови…