— Тебя где носило? — гаркнули на него почти тут же, как взгляд оторвался от местных видов. Честно говоря, приятнее было даже слушать брата родного, чем невольно разглядывать, как очередного солдата собирались раздеть догола, оставляя лишь в белье, и скинуть в яму к остальным. Некоторые вещи, что можно было как-то ещё использовать во благо, забрали. Одежду, тем не менее, пока никто забирать не собирался.

Вся атмосфера была не то, чтобы радужная. Война, всё-таки. Но и не настолько плачевная, думается слегка. Вот мужики стояли в очереди с мисками в руках, громогласно о чём-то разговаривая. Даже яростно. Кухарка наливала щи из котелка не первой свежести. Медики носились с больными и ранеными, таща их на собственных плечах, не жалея себя. Вокруг было вполне миролюбиво, не считая дыма на горизонте и алого утреннего неба, что предвещало что-то явно коварное, если не зловещее.

Родион повернулся к брату своему, наблюдая, как у того со спины уже свисал увесистый мешок. Тот от него горбился и брови тоже горбились. Сильнее обычного. А ещё и лысина добавилась. Прямо-таки сверкала от лучей слабого солнца. А с его рожей вообще удивительное и смехотворное зрелище.

— Чего ж ты лыбишься?

— Смотреть на тебя смех один, — фыркнул, да так, будто сам не был побрит под яйцо и теперь не скрывал это чудо под каской. — Вот и улыбаюсь.

— Родион, мать твою! Мешок бери и топай! — крикнули в спину командирским тоном, что аж вздрогнул всем своим существом и плечи подкинулись вместе с каской на голове. И даже подготовиться он не успел, ну, руки выставить и развернуться хотя бы, как мешок с пшеном прилетел ему по спине, рискуя упасть. Руками сразу же засеменил, в попытке мешок этот хотя бы снизу поддержать, чтобы не скатился. А вот теперь улыбался Ульян. Да так гаденько. Осталось самому только нахмуриться и щеки надуть, в попытке мешок приподнять.

В итоге мешки их заставили носить, которые поезд привёз вместе с ними. Крупы, овощи. Немного мяса. Сушёного мяса. Всё то, о чем может мечтать полевой повар и пустой желудок солдата. Тащить эти мешки прилично долго, то-то это дело пол дня могло занять. Родион на Ульяна посмотрел, когда сам смог уже мешок на плечо закинуть.

— А что, учить нас никто не будет?

— Рано тебе, сержант, оружие в руках держать. Подержи мешок. Может и твои навыки атлета да сильные руки наконец-то на что-то сгодятся, — проворчал Ульян, удобнее подкидывая мешок, а затем сделал первые несколько шагов на пути в отдаленную часть лагеря. Там, где складывали всё привезенное добро.

— Знаешь, сержант, нам рано или поздно на передовую отправиться придется.

— Только недавно локти грыз, а тут уже и на передовую собрался? Размечтался, братишка, — помотал головой, будто с ним умалишённый и полнейший идиот общался.

Посмотрели на него таки действительно с видом глуповатым. А то, что значит не на передовую? Не для этого отец слал его, брата и сестру сюда? Он ведь должен быть уверен в их силах и знаниях. Он должен быть уверенным в своей армии.

Армии, часть которой сейчас выла в лазаретах, которую хоронили недалеко от лагеря.

Они шли тяжело по протоптанной сапогами земле. Вес давил на их плечи. Мимо них бегали полевые врачи, раздавая друг другу указания. Прошли солдаты, звеня орудиями. Шли едва ли строем. Спешили, направляясь в противоположную Родиону и Ульяну сторону. Птицы — вороны, гаркали над головами, слетаясь где-то в дальней дали. По ту сторону лесной опушки. Поставили мешки на землю, даже скорее кинули, потирая плечи и спины. Мысль о том, что им такие таскать ещё с десяток, неприятно колола затылок.

— В тылу сидеть будем, со снабжением помогать, — выдохнул Ульян, потирая лысину и кивая на оставленные мешки.

— Это кто такое сказал? — почти удивлённо задал вопрос, да брови приподнял.

— Товарищ командир, конечно, — кивнули ему. — Кстати, ворчал на тебя сегодня. Это из-за него тебя было не видать, не слыхать? — и посмотрел так с укором немалым. Не лучший способ произвести на командира части первое впечатление, выедая запасы.

— Да вот так вот… — взгляд потупил и зажался. Не хватало ещё руками переминать. Да и ладно, чего стыдиться! Голоден был! Он уверен, будь кто-то так же смел, как и он, то вместе с ним на пару пошёл объедать те самые коробки.

— Не успел из вагона вылезти, как уже произвёл незабываемое впечатление. Поздравляю.

— Товарищи сержанты, — подошёл к ним офицер видов завидных. С медалями, знаками почёта. Одним своим видом просил задать вопрос, мол, что он тут забыл.

— Здравия желаю! — Ульян в ширинку встал, отдавая честь. Родион же встал как вкопанный. Лишь бы снова за оговорку подзатыльника не отвесили…

— А вы, юноша? — и шею аж протянул в его сторону, складывая руки за спиной. Нечего уже честь отдавать, свою часть приветствия выполнил.

— З… Здравия желаю, товарищ капитан! — это был другой командир другой части или роты. Быстро руку к виску поднял, глаза раскрыв.

— Просто лейтенант, — покачал головой. Ещё бы для наглядности на погоны свои пальчиком потыкал. Похоже, что руку можно уже было отнять. Значит, сделал всё более менее правильно. — Вижу, вам только что недавно выдали форму и вы решили её примерить? Я бы сказал, что не стоит печалиться о смерти сослуживца, но… выглядит как новая.

— Её нам выдали раньше, чем мы прибыли, товарищ лейтенант, — кивнул Родион. И посмотрели на него тут же строго и сурово. Как отец смотрел, когда он успевал что-то напортачить.

— Так чего баклуши бьёте?! Мешков ещё с десяток! А ну — марш! — крикнул так, что аж сдрыснуть с места хотелось. Похоже, что этот человек заправлял местным благоустройством, чтобы каждый винтик был вкручен и делал своё дело. Сейчас, например, по его указанию два винтика с глазами на лбу трусцой умчались к поезду.

Какие, оказывается, неприятные личности эти командиры. Кричать им положено, да чтобы так часто — горло посадить можно. Или это Родион такой везучий… Тем не менее, к действу они подстегивали. А это равно к незатейливому энтузиазму тащить-тащить мешки от поезда до другого конца лагеря. Возложил он очередной себе на спину, вроде как поднаторел за пару походов туда-сюда. И брат его усталости не показывал. Тут к нему он и подошёл практически вплотную, едва ли не наваливаясь боком.

— А Белочка… Она где? — прошептали Ульяну, склонившись над ухом и осматриваясь на наличие меж касок и лысых голов одной огненно-рыжей.

— Ты хотел сказать — Белослава? — улыбнулся саркастично. В ответ ему выдохнул и пробурчали под нос: «Белослава, Белослава…» — Медики подобрали её тут же. Их то тут раз, два и обчелся. Забирали её со словами, что вот наконец-то ещё один человек, который раны зашивать умеет, а не клепать их.

— Она сейчас в лазарете?

— Солдат штопает уже во всю, думаю, — кивнул Ульян. — Знаешь, как с ранами бывает: там подлатать, там повернуть. А она у нас девочка умелая, ты же знаешь. И понять не успеем, как её все вокруг благодарностью и симпатией одарят.

И Родион, засмеявшись тихонько, улыбнулся. Он и не сомневался.

Мешки приходилось им дотаскивать хоть и в одно место, но обстановка вокруг постоянно менялась. Пока они таскались, уже и время положеное для трапезы прошло, а значит придётся терпеть. Заметить это можно было по тому, как лагерь стал тише, как потух огонь на кострище с котелком. Солдаты теперь не байки травили, но оружие проверяли, на дозор выбирались. В лес уходили. Подходили к братским могилам, иногда снимая каски с голов слегка заросших в знак почтения. Даже из лазарета меньше стонов доносилось. Ни один солдат не храпел, были явно готовы с койки встать в любую секунду. Раненые явно кричать подустали, а некоторым в целях профилактики могли тряпок в рот понапихать. Или вовсе заснули.

Стало тише. Но чувства спокойствия не дарило.

Оказалось, что они с братом сегодня были мальчиками на побегушках. То подай, то принеси. Мешками дело не ограничилось, нет, а вот принести в лазарет жгуты и бинты да спирту — выполняй немедля. Хоть по уважительной причине и сестру навестить можно, пока та, Родион уверен, всю себя работе отдает и солдатам несчастным. То, что несчастные, по гримасам боли их понимал, отворяя для себя вход в палату. Поднял и увидел, каким невообразимым образом у человека может скорчиться лицо. Кусали губы, стискивали зубы на тряпках или деревяшках. У одного Родион подметил отсутствие ноги, у другого руки. У третьего… Ни того ни другого. По палате бесновались медики, но пока никто не заметил у входа двух оболтусов, держащих жгуты в руках. Только Белка, что сидела в самом отдалении, подняла свои ярко зелёные глаза. До этого можно было заметить, как она гладила руку мужчине, явно нашептывая что-то успокаивающее. У мужчины был перевязан глаз, бинт был кровью весь покрыт. Тот молчал, но явно увлеченно слушал.

Сестрица встала со стульчика малюсенького, чтобы подбежать к братьям с её привычной солнечной улыбкой на милом личике. На ней уже халат был белый, как у врача настоящего. И шапочка придурковатая. Волосы как всегда в две косы заплетены. Она крепко обняла каждого из братьев, чтобы потом юрко выхватить у них из рук всё принесённое.

— Вы оба всё впопыхах? — улыбнулась Белочка.

— Не то слово.

— Терпимо.

При чём произнесли свои версии одновременно. Но сразу было понятно, кто что и как сказал. От этого феномена невольно улыбки растянулись. И Русик было настрой подхватил, как задал вопрос внезапный:

— Кто такой? — кивнул в сторону солдата с перевязанным глазом. Тот спал уже спокойно, так и свесив руку с топчана.

— Обычный раненый солдат, Русик, — выдохнула Белка, сжимая ладони перед собой. — Тут таких много. Я нескольких за это утро зашить уже успела. А этот к словам моим явно прислушивался. Успокоить себя дал. — и выдохнула тихо да печально как-то. — Другие либо лишних слов не терпят, либо отключаются. Слишком больно становится. К таким меня ещё не подпускали. И, видимо, не собираются, — сама Белка не представляла, как сможет потом ампутировать целые конечности. От вида крови и запаха её становилось дурно не на шутку.

— Не страшно тебе при виде крови, Белка? — задался вопросом Русик. Он знал, что их Белка привыкла к кружевам и туфлям, к зонтику в цветочек в дождливую погоду. И волноваться начал. Сам не представлял даже, как на потоки крови смотреть будет.

— Тошнит от одного запаха, — помотала головой. А затем охнула, будто опомнилась. Прошептала: — Мы же по именам обращаться друг к другу должны!

Русик, а точнее, что Родион, не против был. Тяжело самому будет привыкнуть, думать начать о себе в имени другом. Хотя и имён до событий нынешних не было у них.

— Думаю, никто не подумает плохого, если время от времени будем друг к другу обращаться нашими… Кличками. — инициативы такой от Ульяна, будто гордо носящего свое имя, никто не ждал. Сам тогда поддевать начинал и продолжает. Но сестру он жалеет.

Белослава, не переставая лучезарно улыбаться, решила лазарет изнутри братьям показать. Так улыбалась, словно её не расстраивало отсутствие привычных атрибутов жизни городской девушки. Она, наоборот, охотно руками махала, хоть и скромно слегка, своим новым наставницам, если у тех было время вообще в сторону посмотреть. Она рассказывала о том, каким образом можно быстро и эффективно обезвредить рану, чтобы рубец лёгкий остался. Всего-то нужны жгуты, да бинты. Чистые и новые. Смотрела с искренним сочувствием на мужчин, лежащих не то, что на в скорости сколоченных койках, а на земле. Те либо спали, либо в думе пребывали, молча в потолок упираясь взглядом. А некоторые, если и смотрели, то хмурились. Но Белослава им только улыбалась, складывая ручки. На личный счёт хмурые лица не принимала.

С улыбкой сестринской, даже в самом эпицентре, смрад гнили и крови почувствовать было тяжело.

Но они не могли оставаться надолго в лазарете. Чувство такое было, хоть и не звал их никто. Сестрёнка было уселась снова на свой стульчик, да только самим на земле голой сидеть не имелось ни малейшего желания. Та предлагала им поговорить подольше, обсудить, что делать собрались. Ну не могли же сказать, что делать им особо-то и нечего. Никто ничего ещё не приказал. Разве что указаний, кричащих в раковину уха, ожидать. Но вот работа. А точнее — беда, нашла она их самих. В палату, раскинув руки, вошёл тот самый… Да, он не командир, а лейтенант. Просто лейтенант. И зыркнул на юношей, да с улыбкой такой гадкой. Родион и Ульян на месте подскочили, если даже до этого на ногах ровно стояли.

От лейтенанта, стоило заметить, веяло отцовской заботой. Ну, той самой, что тумаки развесить готова, если сказанного не выполнить к поставленному сроку. Подошёл уверенно, скрепя сапогами. Руки за спиной сложил тактично, подбородок приподнял. Не переставал улыбаться.

— Позвольте заметить, что перенос мешков оказался для вас тяжёлой ношей?

— Никак нет, товарищ лейтенант, — покачал головой Укроп.

— А вы, видно спину потянули и решили придти к врачам?

Родион выпрямился в тот же миг, хоть и не понимал, к чему идёт весь этот разговор. Ну, может ссутулился чутка. Это привычка от езды на велосипеде по городу, как рутина практически ежедневная.

— Никак нет, товарищ лейтенант…

— Так держать, — покивал-покивал. И сказал твёрдо: — Теперь идите и закопайте могилы, что на юге. Братья там лежат наши, подарите им покой.

— Что? — слегка приглушенно вопрос прозвучал у Родиона, будто воды не пил дня два-три.

— Что слышал, — твёрже только тон лейтенанта стал. И посмотрел на него с укором. Откровенно тупой вопрос был. И рожа у него в этот момент должна была бы не менее тупая. — Марш!

Подобрали себя чуть ли не за ноги. Обошли лейтенанта, что колом стоял, да как коршун глазами сверлил. Помяни лучик…

В руки дали лопаты им слегка покрытые ржавчиной, явно молодой. Только-только металл начал ей поддаваться. На юг им указывали пальцами молча, безо всяких ориентиров, а если и отвечали, говорили: сами сразу поймёте. Все были предельно заняты, чтобы поговорить. Жевали похлёбку, проверяли ружья, точили ножи, поносили каждого немца на этом белом свете. Послали из совсем к другим могилам, не к тем, что Родиону пришлось лицезреть ранее. Они даже находились дальше от самого лагеря. Чтобы смрадом своим боевой дух не сбивать, наверно. Или что ещё. Грязь всё больше липла к ботинкам, после дождя совсем не отплипала. Лишь бы не подскользнуться с лопатой в руках, самого же себя по затылку огреет.

Шли в молчании. Не хотелось думать о том, что первым их поручением будет закапывать могилы уже умерших солдат. Ему в детстве и вовсе казалось, что человек советский непобедим и выкован из стали, что мало что может его убить — любой ценой он выживет. Как отец. А чем дальше они отходили к югу, тем лучше было слышно карканье ворон. У могил других их не было, само собой. А тут стервятники и сгустились, братию на пир приглашая. Дыру в земле сразу стало видно. Она уходила к холмику от проездной дороги, что далеко и от лагеря, и от леса. Сюда без особого назначения никто не придёт.

Чем ближе подходили, тем запах становился всё более терпким. Всё более неживым. Родион упёрся деревяшкой в землю, поднимаясь на холм, слегка съезжая коленями по земле. И не смог подавить своего интереса заглянуть дальше, ниже. Он никогда не видел в своей жизни трупов. Даже людей в четырех стенах гроба не видывал. А тут… прижал ладонь ко рту. Едва ощутимо. Губы почти не могли нащупать кожу пальцев. Лежали в яме солдаты: кровавые, покалеченные, в дырах от пуль и с рваными конечностями и телами от пуль со снарядами. Их почти собирались закопать под землей. Формы на них не было. Но времени на них больше не нашли. Лицезреть вид порванного, грязного человеческого мяса — не лучшее занятие. От того и мог узел свернуться в животе неприятный. Ворон сел на вспаханную кучку земли, крылышками играясь. Птица, похоже, не пыталась даже крыло клювом почесать. Своими черными точками она глядела пристально.

С Ульяном говорить было даже нечего. Слов мерзких не находилось, чтобы описать то, что Родион видел перед собой. В груди, где-то посередине, зрела злость. Отомстить за бедняг хотелось, хоть он их и не знал. Это же были его люди, его граждане, которые, так же, как и он, могли ходить в магазины по утрам за хлебом, а по вечерам в бакалейные за спиртовой настойкой. А теперь им остаётся только покоиться в сырой земле. Ульян первый взял уверенно лопату в руки, чтобы земли зачерпнуть и кинуть её в яму. Пока сам Родион думам придавался. Но и опомнился тот тут же, услышав, как земля хрипит под металлическим натиском лопаты. Сам взял инструмент, сам зачерпнул. Кинул земли в яму. Потом ещё раз. Потом ещё. И ещё немного. С каждым разом он всё меньше мог наблюдать мертвый взгляд широко раскрытых глаз. Они постепенно скроются под слоем земли.

Пока закапывал, все равно рассматривал, хоть и с большим усилием. Глаз, он сам, понимаете, цеплялся за всякие детали, о которых знать бы не желал. Например: бусинки ожерелья на чьей-то груди… Голова была придавлена телами двух его несбывшихся товарищей и сослуживцев. Только пучок светлых волос выглядывал из-под окровавленной ладони.

Закапывать могилы — дело долгое и неблагодарное. Солнце начинало садиться, уставать, как и их спины. Совсем уже ныть начинали — не привыкли к работе подобной, что мешки таскать, что лопатами махать несколько часов. Могила была не одна, а глубины их поражали с каждым разом. Время было уходить, когда лучи протиснулись меж крон деревьев. Даже птицы огалтелые разлетелись кто куда, и скатертью дорожка. Родион с Ульяном постарались, чтобы, как сказал лейтенант, покойников никто не потревожил. Родиону бы каску снять в знак почтения, но он её только неловким жестом руки поправил. На глаза совсем спадала. Выдохнул, глянув на братца. Тот аж лоб протёр тыльной стороной ладони. В тишине животы заурчали у обоих.

В лагерь возвращались, таща за собой лопаты тяжёлые. Со стороны стало вдруг понятно, что лагерь слегка оживился. Снаружи сидели люди в касках, беседуя, руками жестикулируя. Со стороны были похожи на стадо сухопутных черепах. Ну, это если не вглядываться. А в руках у них были миски со стряпней. Губы облизнуть хотелось. Оставили они у палаты случайной лопаты свои, да медленно подходили к сборищу, разглядывая дотошно. Костер даже разожгли, холодно совсем становилось. Руки потереть друг об друга хотелось. Понятно стало, что в такие вечера сидели, да о жизни гражданской рассказывали, байки травили и на командование жаловались. Поди пойми, чего ещё больше услышать можно было. То кто-то плакал о жизни на гражданке, как жена беременная ждёт его, то кто-то тирадой разразился о, мамаш их в три прогиба, фашистах. Первый грустно суп в миске мешал ложкой, второй размахивал жопкой от палки колбасы. Люди существа разношерстные, о своём переживают и делятся своими переживаниями. Родион заметил, как Ульян пристально на миски в руках солдат глядел. И шепнул:

— Пошли-ка к кухарке, на нас ещё должно было остаться, — кивнул Родион в сторону котла, склоняясь к чужому уху. Ему улыбнулись сдержанно.

Только ожидаемого они не получили. В руки теперь всучили им картошку да ножи затупленные. Как-будто так и ждали, что подойдут два наивных дурачка, и им работу можно было бы дать лёгкую. Уселись на землю, счищая кожуру с картошки. А чистить они её не умели от слова совсем. Больше целые куски срезали, и кожуру вместе с ними. Как-то одна картошка вышла настолько мелкой и невзрачной, что и на суп ее бы пускать было жалко. Родион, не имея ни малейших сомнений, протёр картоху об штаны. И сомкнул зубы на сыром корнеплоде. Честно сказать, а неплохо! Совсем неплохо. У сырой картошки есть свой шарм. Уловил, как рядом с ним перестали орудовать ножом. Смотрели прямо на него.

— Что? — буркнул, с наполненным ртом.

Ему не ответили. Только выдохнули. А затем, не прошло и минуты, уже рядом с ним тоже откусили кусок от картофелины сырой.

Но одной картошкой не наешься. От такой даже живот вскрутит, а за недостаток провизии снова могут настучать по шапке. Они должны были закончить этот день на хорошей ноте — показать себя добросовестными сослуживцами. Лишь бы только не пришлось ещё кому-то сапоги от сажи да грязи оттирать. Встали они, с мешком картошки уже благородно сверкающей чистотой. относительно. Отдали всё добро кухарке, а та как заулыбалась всеми своими двадцати пятью зубами. Просто чудо. И та сразу вспомнила, что бедняги то не ели за весь день сами. Ночь уже на дворе, сверчки в траве стрекочут, костер разожгли. До того ворчала на них, что делом оболтусы зелёные не заняты, шляются себе. И дала она им поесть, до краев самых наполнила.

Навалили им в тарелки не то, чтобы помои. Нет, вещь съедобная. И очень даже питательная. После такой есть не захочется долгие сутки. Ульян с Родионом сидели на голой земле, в отдалении от сборища. Костер почти потух, а вот разговоры только усиливались. Родион сунул за щеку ложку ухи, да сделал вид, что не готов ей подавиться и выплюнуть всё наземь. Желудок у него терпеливый. Но по возможности еды просит требовательно.

— Я бы сейчас предпочёл бы съесть Белкино печенье, — заворчал Русик. Об одном воспоминании о домашнем печенье на чудо-печке слюни могли потечь. Ими можно было и запить гадкое послевкусие. — Жаль, не отведали перед тем, как дёру дали.

— Не напоминай уже, — помотал головой. От одного воспоминания у Ульяна горечь в голосе прорезалась. — А то совсем тошно станет.

— Как думаешь, может, сможем ей прибор для печки смастерить? — Русик уже понял за сегодня, что руки у них умелые. Уж ковать тоже тогда смогут. Чудо-печке быть!

— Твои шутки почти доводят до сарказма. Ты же знаешь, что ей сейчас припекать не тесто, а раны надо, — выдохнул Укроп. Как ребёнку объяснял азы азбуки.

Русику только посмеяться оставалось. Ну да, бывает, чушь сморозил. Но это же всё на почве приятных воспоминаний! Самых теплых и добрых.

— Сержанты. Прохлаждаетесь?

Знакомый голос уже заставлял подпрыгивать на месте и на ноги вставать. Так они и сделали, чуть не повыронив из рук миски. Хотелось ответить: «Никак нет, товарищ лейтенант!». Но трапеза не походила на что-то полезное. Ну да, прохлаждадись. Молчали, не в состоянии найти, что сказать. И лейтенант им улыбнулся:

— И правильно. День завтра тяжелый, — кивнул важно. — Идите у костра посидите, со взводом познакомьтесь. А то сидите в отдалении с мыльными шеями.

Ну что за душка, право слово.

Находится среди общества военных — это интересный опыт, что не кажется очевидным на первый взгляд. Это довольно-таки… своенравные перспективы. Например, дома Родион никогда не услышит, как так ловко можно орудовать языком и лексиконом. Возможно, отец умел. Да не позволял себе в обществе детей. Он видел его на международных саммитах и сборищах, когда ещё карапузом был. Таскал его с собой, будто он что-то понимал.

 Специальные мероприятия для людей их уникального сорта. И на этих собраниях у отца лицо всегда было грозное, почти злое, как чупакабры. Учитывая, что и шрам его, что повязкой на глазу слегка покрыт, добавлял эффекта. Мало кто хотел с ним ссориться. Он из неизвестного и непонятного никому бастарда превратился в могущественного правителя со своей уникальной идеологией. Мало кто решался ему огрызнуться, более того, соперничать и устраивать словесные перепалки. Родион помнил лишь одного единственного такого — с длинными шоколадными волосами, заплетенными в конный хвост, в костюме тройке, что подчеркивал солидное телосложение. И очки чёрные. Как будто он считал себя самым крутым в зале. И во всём мире тоже.

 Темнело со скоростью завидной, и в костер подбросили веток да деревяшек, и теперь началось зрелище серьезное — бутылка спирта, вытащенная из не-пойми-откуда. Кто-то даже водку прикарманил. Достали всё добро, и разговоры пошли какие-то добрые и живые.

— Воистину чудо алкоголя, — Укроп стоял, держа в руках свою недоеденную миску ухи, глядя как один мужик хлестал водку прямо из горла. Удивительно, как слёзы у него на глазах не выступали. Покраснел только, как шарик. — Он ведь так лопнет скоро…

— Ну, Ульянчик, не наша печаль, кто и когда лопнет. Нам бы в компанию влиться, не находишь? — тыкнул ему в бок локтем слегка, чтобы подбодрить.

— Отца нет рядом один день, а ты уже решил уйти в разгул?

— Не «уйти в разгул», а повзрослеть и возмужать, — естественно, говорил всё это с долей некого сарказма. Который и не совсем сарказм. Похлопал братца по плечу. — Расслабиться же надо как-то! Я так и вижу бугры у тебя на спине от сегодняшнего потного труда.

— Какие ещё бугры? — и мацать начал себя за спину, руку под форму сувать, чтобы ну точно нащупать. Ну и глупо же он выглядел со стороны. Сам потом через пару секунд это понял. И нахмурился, глядя на задорное светлое личико — Тебе лишь бы придуриваться.

— Ну а как иначе?

И, разведя руками, потопал к сборищу вояк. Те забалтывались без устали, руками махали, жестикулируя активно. За водкой и разговор интереснее — ушла тема о врагах, о любви беседовать начали. У кого жена, у кого девушка. Кто-то счастливый отец нескольких детей. Кто-то сам целое поколение уже воспитать успел. И разделила их с любовью война. За которую бороться решали. Потом восхвалять отчизну начали, покачиваясь на местах своих. И Родион притупился как-то рядом. Он как бы есть, но его и нет. Ещё Ульян сел рядом. Теперь вместе глазели на красные и довольные лица.

Но вот и Родиону судьба улыбнулась. Сунули ему в руки рюмку, заполненную до краёв. И посмотрели на него тут же глаз несколько, пьяные и огалтелые чуток. В приличном масштабе. Никто уже и скрыть особо не пытался, что попойку устроили, повытащив из сумок ещё и копчёные колбасы. Командование куда-то подевалось, да и хрен с ними.

— Кто такой? — вопрос задали, как с порога сразу. Родион горло прочистил:

— Родион. Святославич.

— «Святославич», ага. Башка наверняка свято-светлая, а? — солдат улыбался. А Родион сразу губы сжал, напрягаясь. — Бровок-то не видать совсем. —вооруженным глазом и то едва увидишь, хотелось сказать. Только мысль все его и так поняли, в ином случае не загалтели бы. Самому свято-светлому пришлось неловко каску на голове поправить. Он старался не выронить лишнюю каплю, когда каждый раз хоть мало-мальский шевелился.

— Откуда родом?

— Москва, — пошутить бы, что он ото всюду родом. Не зря же является воплощением своей отчизны, как любил отец приговаривать, да и остальные тоже. Но люди посчитают его придурковатым. Ещё и с глупыми бровями. Не знают, наверно, о новом чемпионе, пропавшего с радаров. На его ответ эти самые люди, кстати, кто погудел, кто выдохнул, кто поцокал. Вот те раз, какая птица.

— И даже не областной?

— Не областной, — покачал головой Родион.

— Большая птица. А нас, вот, пособирали. Кто откуда, поди разбери, — гаркнул другой, что в шапке меховатой сидел. — Этот из Куйбышева, — махнули широкой ручищей — Этот из Ленинграда. А Иннокентий у нас вообще из Набережных Челнов! — названный Иннокентий загадочно пожевал колбасу, кивая податливо.

— Разношерстная компашка, — хмыкнул Родион.

— А как иначе? Призвали родину защищать, из домов повыдергивали. Мать-Родина зовёт, как говорится.

Повыдергивали, значит. Ну что, неуж-то так брали и хватали, суя в руки форму да сапоги? Ну нет, у них же образцовое общество. Рабочие военкомов Наверняка мужики сами вызвались, а жизнь вне стен родных не совсем сахаром оказалась. Мужик, что говорил перед ним, ссадину на щеке почесал.

— Ты пей-то. Чего как не родной?

Ох, Родион был роднее всех родных. А потому выпил, закинув голову назад. Слишком резко. Голова загудела. Он сразу ладонь к рту приложил, когда голову в прежнее положение принял. Глаза зажмурил. Сам услышал смех задорный, а по каске с затылка ему прилетело. Небольшая оплеуха. У Ульяна хоть руки длинные и тонкие, но недостаточно сильные, чтобы одним шлепком мозги выносить. И не надо, собственно. Родион сам себе их одной рюмкой чуть не вынес.

— Тише едешь, дальше будешь, парень. Не крепок ты ещё по отношению к напиткам таким. Привыкай, а то и не успеешь почувствовать ничего, как голова свинцовая станет.

— Ага…

Долго церемониться с зеленью смысла особого не было. Да и расспрашивать о Москве никто не хотел. О житие местном слышать, о том, как на фронт явились. Все сюда приходят одним путём — поездом да по железной дорожке. По железной дороге. Сейчас все силы брошены на то, чтобы столицу красавицу оберегать. И более слышать о ней не желали. Вставать надо было бы уже с пней и земли холодной, рюмки и миски в сторону откладывать. На боковую ложиться. Уже сверчки во всю стрекотали, звёзды сверкали над головой. Будто и нет никаких бед людских на свете. Костёр тух, но разговоры не унимались. До поры, пока кто-то не услышал бряцание погон и медалей. Подутихли тут же, бутылки попрятали и поелозили палкой по костру, чтобы угли совсем друг другу загореться помешали.

Родион встал, за ним и Ульян. Прошли за толпой под навес, чтобы потом на топчаны усесться. Голая земля казалась мягче, а это — совсем камень, глыба даже. Делать только нечего, не устраивать же тирады. Пора отвыкать от уютных пружинистых кроватей и мягких матрасов. Дома тоже было холодно, зато плед был, вышитый в узор из цветов или в полоску зебры. Лежать под ним, чтоб аж самого подбородка касался. Тут покрывало тонкое, да и всего. Сам заметил, как большинство спало не снимая формы, не стягивая сапогов. И по примеру решил подействовать. Лёг, укладывая голову. Видел и слышал, как ночной ветер заставлял полотна палатки двигаться, шуметь слегка. Как и шумели другие солдаты, позволяя себе волность похрапывать. В основном это были те, кто выпил лишнего.

Рядом брат его лежал, уткнувшись носом себе в ладонь. Повернулся к нему спиной. Задрых сразу, бедный, без сил всяких увалился, как свободную койку увидал. Сапоги неприятно давили на ноги. Не давали уснуть. Родион сел, скидывая с себя покрывало, стянул с ног сапоги. Все равно ему мешал туго застегнутый воротник. Расстегнул, а теперь ремень мешал дышать свободно. Стянул, а все равно голова не на месте. И что, теперь и её повернуть стоило по круговой?

Нет, так не пойдет. Спать надо, спать. Лечь, перестать дурью маяться. Лейтенант сказал, что завтра день тяжёлый будет. Уж что-что, а заставить слушать себя этот человек мог. Ему бы дрессировкой собак заняться.

Ему бы кричать, поднимая бедолаг, чтобы те аж ушами и головами завертели, косыми, сонными глазами на него глядели, чтоб солнце ранее, едва успевшее встать на небо, слепило их. Аж заскулили бы, забурчали, заворчали. Но так, чтобы не услышали и по шапке не дали. Чтобы встали резко, и будь у тех хвосты, встали бы торчком. Чтобы в лапы огромные и грубые дали им оружие, а другие чтоб умчались за ещё одной партией, что имелась.

Родион никогда не думал, что будет держать в руках что-то более опасное и смертоносное, чем кухонный нож. Холод металла рукояти студил ему ладони, а пальцы заставлял судорожно сжаться на цевье.