Он видел, как эти светлые глаза вылупились прямо на него: с вопросом, с мольбой… с ужасом. Он предвкушал, как на него будут смотреть, сжав в ладонях ткань брюк, с изогнутыми, еле дрожащими бровями. И со внезапной духотой в глотке, не дающей задать вопросы: что, как и почему. Предвкушал, а потому взял со стола бумаги, собрав их в аккуратную стопку. Он и не думал, что сын с восторгом воспримет эту новость, как сыновья его друзей и знакомых. Что вы, во благо отечества пойти бить врага да начать геройствовать, совершать подвиги на фронте, брать трофеи. Нет…

Этого всегда было тяжело оторвать от себя. И это отрадно.

И всё же он глядел на сына, впившись янтарным взглядом единственного глаза. Он мог увидеть, как капля пота упала ему на рубашку.

— Сын? — тихий вопрос заставил спущенные плечи встрепенуться, а осанку, упавшей от одной лишь новости, заставил вновь выравниваться, будто шпалу проглотили. — Слушал меня?

— Да, слушал, — с опозданием тот кивнул, опустив взгляд. Избегать начал. Как назойливый морок.

— Справки я уже навёл, документы у военкома. Завтра только вы втроем отправляетесь к железнодорожной станции. Вас заберут. — сын был как статуя: молчаливый, смотрящий в одну точку — на свои коленки, да и не двигался особо. — Вопросы?

— Во сколько отбывать? — наконец поднял голову. Пытался посмотреть в лицо, но взгляд его метался.

— К утру завтрашнего дня вы уже должны стоять у вагонов. Потому советую вам с братом заранее побрить головы и лица. — и кивнул. Стало быть… пора идти, вещать. Готовится к выражениям лиц, которое сейчас как у него — гримаса. Встал со стула, повернулся к двери, да только услышал:

— Вот ещё что, — и обернулся на зов, подошёл ближе к столу, когда его подозвали взмахом руки. Возложили ему на руки несколько листов. Именно их отец аккуратно собирал, чтобы ни один листочек не выходил из ряда. — На этих бумагах напечатаны ваши имена и звания.

— Сержант… Родион Святославич? — Трое Святославичей: Родион, Ульян и Белослава.

И когда ему кивнули, сухо указали найти сестру с братом и подготовить их, он закрыл за собой дверь отцовского кабинета.

Никогда он так не ощущал боль в ногах, как сейчас. При каждом шаге они будто немели, не давали дойти до конца коридора, словно опухли ступни, не позволяя натянуть на себя изящные кожаные туфли. После сотни соревнований он был готов чуть ли не летать, порхать как бабочка, а тут пальцы будто решили прирасти к полу. Он взял в руки пальто, накинул его себе на плечи, не застегивая, не пытаясь даже засунуть ладони в рукава. Пошел по лестнице вниз, едва слыша стук собственных каблуков по ступеням, как эхо ударялось о голые стены безлюдного, полутемного помещения. Едва ведь полчаса назад он шел с прямой спиной, а на выходе он горбился так, будто на него свалился булыжник.

Как он скажет? Что он скажет? Почему он должен это говорить? Что им сказать? Он ведь ничего не знает. Даже не понимает. Куда их отправят? Насколько все плохо?

Он подул на руки, растерев ладони, а потом и вовсе запрятал от холода в карманы брюк. Укроп с Белкой, естественно, уехали без него, не дождавшись, когда он намилуется с отцом. Не станут же они пропускать такую кино-премьеру, право слово. Сам дотопает, недалеко тут. Ничего… ничего. Представление наверняка стоящее, подарит столько эмоций.

Свернул он на улочку ярко освещенную ночными фонарями, которая приведет его кинотеатру. Редкие прохожие то заходили, то выходили из скромных вечерних заведений, покидали театры, приходили домой с работы. Этим утром он видел на лицах людей улыбки, слышал задорный женский смех. Даже ближе к вечеру оживленные разговоры каких-то заклятых подружек не утихали. А сейчас он понимал, что после приятного джаза и нот фортепиано по радио они услышали о том, что на их страну напали, близятся прямо к ним. На их лицах не было улыбок. Он не слышал разливающегося смеха из кабаков. Жители этого района даже не воображали себе, каково это, жить там, где чуть-чуть по-другому. Они не представляют, каково это, оказаться захваченным вражескими войсками.

Он не представлял тоже. И боялся.

Со стен зданий возвышенно глядели на прохожих фигуры с плакатов. Русик остановился, подняв глаза от плитки. Так до боли знакомые антирелигиозные плакаты, с которыми он был знаком с раннего детства. «Как работал — так и заработал» было для него чуть ли не настоящим примером, когда отец устраивал его с братом развозить газеты. А рядом находился плакат с милой девушкой, державшей на ладошках своих поднос с едой и напитками. Чувство было такое, что как он вернется, он ее здесь уже не видит. Что-то другое точно, но вот не ее. Например, будет вместо чайника три-четыре ствола, а добрые глаза станут холодными, призывающими к действию.

Но чувство не предугадало иного. Он шел по тротуару, глядя на плакаты. Везде были развешаны, о чем уж говорить. Несколько копий за раз он мог увидеть. Но вот увидел один плакат — совсем новенький, только видать вышедший с печати, да вот кто его увидит сейчас в такой темени?

Он увидел. Нельзя себя не узнать.

Парень приятной наружности шагал нога в ногу со своими товарищами, вместе держали флаги своих республик. Его республикой, как не удивительно, была РСФСР. Он мог увидеть рядом с собой флаг УССР. Но это не был Укроп. И Белки нет, конечно, одни юноши в расцвете сил, с голым торсом да в белых шортах. Только он, Русик, один. Главное лицо, так и пестрящее юностью, силой и отвагой. Счастливая улыбка растянулась на бело-румяном лице, пухлые губы блестели от нарисованных бликов солнца. Светлые, цвета морского бриза глаза смотрели на тебя, и белоснежные волосы развивались на ветру. И надпись такая, с большими красными буквами:

«Молодость цветёт! Молодость зовёт вперёд!»

Он почувствовал, как капля дождя упала ему на нос.

Киноконцерт уже, должно быть, подошёл к своему феноменальному концу. Так он думал, по крайней мере, в попытке укрыть голову с помощью пальто. По дороге он наступил в глубокую лужу и туфля промокла. Паршиво.

— Хах… — пар вышел у него изо рта, растворяясь в воздухе. Думалось, не такой уж он и бодрый, как на плакате. Но был он таким всю свою сознательную жизнь, сколько себя помнит. А на выходе из кабинета отца будто стал другим человеком. Можно посомневаться, что того парня с плаката заставят держать в руках не флаг, а оружие. А ведь заставят. Определенно заставят. Научат.

Перед зданием кинотеатра он остановился, выглядывая машину, на которой должны были они все втроём уехать смотреть свежую премьеру. Вместо этого услышал, как каблучки стучат по мокрой плитке.

— Русик! Русик, — Белочка, родная. Подбежала, быстро схватилась за его локоть. — Ну ты чего, дурик? Как зонт не прихватил? — и держала этот самый зонт теперь у него над головой. Намокшее пальто он теперь смиренно держал в руках.

— Спешил я к вам, вот, — на выдохе произнес Русик. И завидел, как к ним подходил Укроп.

— Спешил-то? Вот молодец, притопал, а там такой конец был! Жаль, не успел, — траурно покачал головой, поддевая.

— Жаль. — Русик взял из рук сестры зонт, держа его над головами обоих.

— Тарас Бульба был очень эффектен, а какова оркестровка! — охнул Укроп, и будь его рука свободна, хлопнул бы в ладоши.

— Мне больше понравился Вальс цветов.

— Тебе всегда нравился Чайковский. — подметил Русик. В ответ ему очаровательно захихикали.

— Ну так в машину садиться будем, домой едем? Или ты, братец, вознамерился обратно так же пешком доковылять? Если что, зонтик в долг отдам.

Хотелось улыбнуться, да даже когда вода занимала половину туфли. И затих, поочередно глядя на брата с сестрой. И те, в итоге, затихли тоже. Молча смотрели на него, задавая немой вопрос: «Что случилось?»

— Нет, не собираюсь я никуда топать. Давайте уже сядем в машину.

— Совсем замёрз. — прошептала сочувствующе Белочка, и сжала свои нежные пальцы у него на рукаве, когда обнимала его за локоть, идя до машины.

— Пустяки-то, — и помог ей сесть на переднее сиденье, пока сам уселся сзади. Укроп сидел уже за рулем, молча. — Тарас Бульба хорош был, говоришь… И Чайковский…

— Русик, в чём проблема? — Русик резко поднял глаза, и увидел, как на него смотрят две пары глаз. Укроп продолжил. — Ты как пришёл, гляди птицы на асфальт попадают, так выглядишь, будто человека насмерть уходил.

Дошутится.

— Отец тебе что-то устроил? Нагоняй какой? — спросила Белка. Надо же, устроил. Он бы начал отнекиваться, да вот…

— Мать моя, неужели за тот журнал? — ахнул Укроп, да так, словно действительно заволновался. Аж уперся руками в руль и голову назад резко повернул. Вдруг и ему горячей рукой по котелку прилетит, в конце концов. Отец то у них вездесущ, как сам принцип социализма-коммунизма.

— Какой журнал? — Белка посмотрела на Укропа с нескрываемым любопытством.

— Неважно-неважно! — махнул пару раз Укроп, натянуто улыбаясь. — Всё, забыта, ушла история…

Белка не уставала переспрашивать. Укроп все более изворотливо отнекивался, не понимая, куда бы это себя деть. Капли дождя падали на стекла машины. А казалось, что падали и играли прямо на струнах его нервов, пока на заднем фоне бубнеж барабаном бил по ушам.

— Укроп.

Младшенькие тут же покорно затихли, готовые выслушать.

— Ну так, это… — попытался он допытаться до причины.

— Война к нам пришла. — можно было интуитивно понять, как дышать стало чуточку легче. Все рты позакрывали, вдохнув толику воздуха. — Завтра утром мы отправляемся на фронт.

— Как это, фронт? — Белка взяла в ладони свою рыжую косу, начав переминать меж пальцами.

— Не шутишь? — ранее уверенный говор превратился в хрипящий шёпот.

— О таком не шутят.

— Вы с Укропом? Но как я без вас? — и смотрела на них так жалобно. Никогда ее еще не покидала братская поддержка.

— С тобой будет отец… — предположил Укроп, да вот его перебили.

— Ты поедешь с нами, сестренка. Не зря ведь когда-то выучилась на медсестру, — под конец он хмыкнул. Уперся спиной в спинку сиденья, сложив руки у себя на коленях. Уж лучше бы она не ехала. Она символ своей республики, она ее лико, как они с Укропом, но уж лучше бы не ехала, сидела бы дома, сытая, согретая. Да как вот пренебречь отцовским указом?.. Никто из них не знал.

Ждал он любой реакции: ярого отказа, слёз, истерик. Но вместо этого он увидел уверенность в зеленых глазах, хоть и слегка шаткую.

— Поеду.

Так просто… Подумаешь, увезут далеко от дома родного, от родительского крепкого плеча. Подумаешь, на войну. И Укроп хоть и выглядит ошарашенным, но с заявлением Белки у него как глазища воссияли, так и заулыбался улыбкой своей уверенной. Как-будто до дачи на поезд сажают. От размышлений Русик аж скривился, наморщив губы и нахмурив губы. Он не смотрел им в глаза, уперся себе в коленки.

— Лицо попроще, родной, — кивнул Укроп в его сторону. Смотреть было на него тоска одна. — Выглядишь так, будто не за отечество бороться поедешь, а на поминальную службу самого товарища Сталина.

— А ты прямо-таки не против, я смотрю. Уже рвешься.

— А все поди уже в добровольцы подались да в военкоматы побежали записываться, а? Ну и чем мы хуже?

— Будь твоя воля, ты бы нас прямо сейчас до фронта упер. — и правда. Так он впился пальцами в руль.

— Русик, ну чего ты? — пролепетала Белка, все так же переминая косичку между пальцами

— Действительно, ну как ребенок, которого от сиськи вот-вот оторвут. А ты и держишься ежовыми рукавицами. Парень! Жизнь это больше, чем один спорт да развоз бумаг. — вы на него посмотрите. От отца нахватался что-ли? Всегда думалось, что он перенимает только самое дурное. Вот эти его важные реплики, которыми он их по детству пичкал. До головной боли. Как устав у себя на носу зарубили его слова.

А затем мотор загудел, радио зазвучало в маленьких колонках. Дождь все так и моросил, бил по стеклам нещадно. Ночь была темная, с проблесками лунного света меж туч. Дорогу, вымощенную кирпичом, освещал свет желтых фонарей. Русик резко уселся ровно на кресле, взялся за спинку переднего сиденья и глянул на лицо своего братца. Такое молодое, такое юное. Заросшее.

— Тогда тебе первому хохолок отсечем, Укропчик, — и Русик улыбнулся, глядя, как брови у брата вытягиваются. Чуть что крыши достанут. — И бородку твою дурацкую. Потом решим, кому из нас двоих лысина идёт больше.

— А ещё что скажешь? — буркнули, весь ярый пыл в миг улетучился, когда пришлось смириться с тем, как твои труды многих месяцев просто сбреют лезвием бритвы.

— А ещё… У нас с вами наконец-то появились имена, — он достал сложенные бумажки из кармана брюк. Чуть-чуть намокли. Не беда.

Именно война должна была произойти и прийти к ним в дом, чтобы у них появились имена собственные. — Теперь я не просто лицо республики РСФСР, но и Родион Святославич в придачу. Родя-Роденька. — по привычке помахал руками, смакуя свое имя на вкус. Привыкал к его звучанию.

— «Родион»? Тебе бы Руслан случаем лучше бы не подошло?

— Мне часто думалось, что отец большой любитель Достоевского, — подумал Русик… Родион.

— Много тебе думается! Родионов целая прорва на свете. Точно по первой букве подбирал, чтобы нас потом не спутать.

— Вас-то с кем спутаешь, Ульян Святославич? Выдающаяся фигура, затмевающая собой остальных.

— Ульян? — его голос звучал даже куда более удивленно, чем при новости о том, что за их головами направляется армия из кровожадно настроенных, профессиональных солдат и офицеров.

— Скажи спасибо, что хоть не Урбан, — и гадко захихикал, после чего это переросло в громкий смешок. — Римских пап нам тут еще не хватало, не в священный поход же идём.

— А я что? — спросила Белка. Теперь ее руки спокойно лежали на коленках, а на лице расцвела улыбка. Ей так нравилось, когда все были в хорошем настроении, у самой сразу на сердце становилось спокойно.

— А ты у нас Белослава. — и протянул так довольно, чтобы увидеть, как улыбка сестры становится только шире. — Красивое имя.

На вопрос «И что, все мы Святославичи?» было сказано, что они тут все как бы да абы родной крови, так пусть и фамилия, что уж, будет у них одна. Конечно, отец такого не говорил. Он вообще мало чего сказал…

Дорога на машине до дома занимала время совсем ничтожное по сравнению с тем, сколько сам он топал до этого театра. Он до сих пор чувствует, как вода хлюпает у него в туфле. А отец наверняка поругает за намокшую обшивку кресла. Дурень вот, зонт не прихватил, так и убежал с непокрытой головой. Даже шляпу не взял, как уважаемый гость кинокартины! Э, да что там.

Вообще, о чем он думает?.. Да вот, собственно, и ни о чём… Что ему думать? Голова так сейчас и подорвется, как на мине, потом иди да собирай себе по кусочкам на дороге, пока кто колесами не переедет и в кашицу не перемелет.

Ну вот еще что такое? Какой бред.

Русик вышел, хлопнув дверью машины. Он потирал виски, зажмурив глаза. Рядом с собой ощутил присутствие двух зорких черных глазёнок.

— Перенервничал-таки, смотрите.

— Да, братец, так перенервничал, что пока буду броить тебе башку, по ходу дела и уши тебе оторву. Руки то как трясутся, гляди сам.

Скуксились тут же, то ли от упоминания о бритье, то ли от того, как резко отреагировали на его невинное замечание. Русик был уверен, что дело все в бритье. Белка молча прошлась до дверей подъезда, дожидаясь братьев. Она смотрела на них, и воображала, каково им сейчас. По виду и не скажешь, что они готовы отправляться воевать. Никто из них не готов. Но вот Русик так больно это воспринял, было понятно сразу, как только она увидела подходящим к дверям кинотеатра. Так утешить его хотелось, слово доброе сказать, по руке погладить. Но сейчас, может, ему стало лучше? По крайней мере не выглядит, как побитый любимым хозяином щенок. От своего прежнего образа страдальца у него осталась только туфля, полная воды. Он ее и снял, выплеснул воду на тротуар ненавистно, ворча себе под нос только ему понятное. Надел обратно и пропустил сестренку вперед.

Когда дверь в квартиру была открыта, можно было услышать, как ручкой чиркали по бумаге. Доносилось из кабинета отца. Тот не вышел их повстречать.

Обувь была оставлена в коридоре, пальто развешены по крючкам. За исключением Русика, чье пальто, рубашку и брюки пришлось кинуть в тазик на будущее, что все это добро кто-нибудь в будущем постирает и высушит. Теперь, выходя из ванной комнаты в одних теплых тапочках да семейниках, он окликнул братца. И для вида держал в руках острейшую бритву, которую только мог найти в шкафу.

Часы пробили полночь…

Сидя на скрипучей табуретке перед зеркалом, Укроп потирал ладонью свой гладенький подбородок. Тянул себя за кожу, мучал выпуклые щеки. А затем тихонько произнес:

— Я и забыл, какого это — без волос на лице…

— Етить твою, — прыснул Русик, отмывая руки от старой пены. Струя воды успокаивающе билась об дно раковины. — Какие тут волосы? У меня на руках даже ничего не осталось!

— Все потому, что ты слепой як тетеря!

— Вот ты не загибай, не надо тут, — помотал головой, выключая кран. Теперь капли воды поминутно действовали на нервы. — Бритва-то у меня.

— Только давай аккуратнее.

— Боишься, уши отрежу?

— Боюсь, что обреешь так, что мне потом придется волосинки самому выдергивать по указу главного по части, если увидает.

— Не волнуйся ты. Старший брат сделает всё по уму. Слепой як тетеря, но хватка крепкая.

И начал проводить бритвой ото лба до затылка, держа ее в своей крепкой хватке ежовых рукавиц. Стоило глянуть глазком в зеркало, как он закусывал губу, ибо не мог позволить себе засмеяться в такой волнительный момент. Какие большие, как блюдца, глаза он видел. Грустные, несчастные. Будто самого родного лишают. Но когда он взялся брить ему за ушами, то заметил, как тот быстро приспособился к новой обстановке. Вот уже начал заинтересованно разглядывать в отражении свет лампы, падающий на его новоиспеченную лысину. Так потом и стоял гордо сзади над ссутуленной фигурой на табуретке.

— Ну вот. И как тебе? Высший класс, меня б в цирюльники отец отдал, больше бы пользы в общество привнёс. — протер лоб тыльной стороной ладони.

— Нормально-нормально, — покивал так серьезно, а потом встал с табуретки. Поставил руки по бокам, весь важный. И смотреть на эту лысину было просто невозможно. Нелепый до ужаса. — Теперь я тебя брою. Садись, старшина.

— Какой еще старшина? Сержант я, — и уселся. Ждал, когда же голову ему намылят.

— С твоим-то загашником и перспективами и до генерала армии недалеко.

— А может сразу перекинусь на генералиссимуса? Как думаешь?

— Отец конкурентов не терпит.

Пока ему брили котелок, он невольно вспомнил о том, как отец приходил по вечерам, даже по ночам, домой. Уставший, сонный, голодный как волк. Только что сбрил какого-то дилетанта с политической арены. Всегда были те, кто не слишком то и разделял интересы главной партии страны. И мало кто решался перейти отцу дорогу, ведь тот застал, как отцы и матери этих суровых дядек еще под столом ходили.

Но тот знал, что этот дом никогда не был оплотом спокойствия, в котором он нуждался. Стоило двери заскрипеть, как к нему поочередно выбегало три пары ножек. Но чаще всего одна пара. Сонями были все, кроме маленького белобрысого сорванца, ждущего родителя, не смыкая глаз. Ругали его, конечно. Обещали нос оттянуть. Иногда до того засиделся, что его угрожали поставить на горох. Но по итогу он лишь получал пакет шоколадного молока прямо с завода, а тяжелая, но теплая ладонь ложилась ему на макушку и постоянно приводила волосы в беспорядок. Ещё эта теплая ладонь всегда проходилась по страницам учебников, которые так старательно заучивал его младший брат. Палец указывал на строки, которые детский ум немного недопонимал. Этот же палец указывал на прыгающую на кровати девочку в кружевном платьице. Так он и помнит этот суровый указ, как солдатский, чтобы матрас боле не мучали. Ещё тогда Белка начала практиковать технику красивых девчачьих глаз, над которыми сжалишься и выполнишь всё, что требуется. Позже он слышал тихое, но ласковое: «Доченька, ну не прыгай больше не кровати, пожалуйста». Как он снимал её с этой самой кровати, когда ее детская талия тонула в этих ручищах.

Сейчас эти руки наверняка пишут указы, приказы, приговоры.

Смотреть на себя было… непривычно. Он привык к своей прическе. Он пытался носить такую же, как у звёзд зарубежных.

— Странновато, да? — хмыкнул Укроп.

— А то. Белка-то хоть нас различит?

— Такой ханжа как ты один на весь мир!

— Ханжа? Я-то?

— В зеркало я смотреться умею, а увидел я там только лицо того, кто размышляет о лишнем. Проще говоря — ханжа.

Русик встал с табуретки, погладил лицо. Провел по лысине. Как же странно, епёрный театр.

— Любоваться собой будешь, когда каску натянешь, — Укроп аккуратно вытирал мокрой тряпкой лезвие, лишая всякой пены.

— Когда я каску натяну, будет не до любований. Да и сам-то! Мял се щеки как глину.

Рукой на него махнули и всего. Не успев забежать к себе, чтоб ненароком никто его в таком виде не узрел, (да еще и лысым), он услышал успокаивающее тиканье часов на стене коридора. Глянул на них, а пол ночи уже минуло. Что ж так быстро-то? Время как-будто идёт ему назло, тикая, капая на нервы. Тик-так — и вот уже надо собираться поскорее да дом родной покидать. Помотал головой и скрылся за дверным проёмом. Включил свет в комнате.

И могли бы его ослепить свет его наград. Да вот сам привык.

Вытащив сумку, он начал осматриваться, что брать с собой можно было, а что нельзя. Помнится, в самой армии должны были дать самое необходимое. Вилку там, ложку… Но ведь надо взять то, что будет напоминать о доме, верно? Например, вот… Даже не знает точно. Но вот отцовский компас, может? Пылится тут себе с тех времен, когда Русик только сам понимал лишь, как у девушки с юношей может появиться ребёнок и как часто это практиковали его сверстники. В то время отец посчитал правильным и важным посвятить его в свое прошлое, в заботы и беды красной армии. Тогда он не был заинтересован. Думается, что и не был бы заинтересован дальше, если бы, конечно…

Компас дорогой, качественный, многих денег стоящий. Припоминалось, что когда он отдавал это в подарок, то причитал, что это трофей еще со времён Мировой войны, снятый с тела немецкого офицера его собственными руками. Первой мировой войны. Вот и Вторая.

И брать особо было нечего, как позже оказалось. Только бельё нижнее и бритву свою заберёт. Всё ему дадут при прибытию, а утаскивать у себя в сумке всю комнату — помилуйте. Разве что вот приоделся он только уже в сухую рубашку с брюками. А вот сапоги унесет на себе. И он накинул себе на плечо сумку, вышел и глянул назад. Закрыл глаза — закрылась дверь.

Немного времени прошло с того момента, как он собрался. Но вот уже куча-мала в коридоре. Брат стоит, засунув руки в теплые карманы, сумки на полу развалились. Сестра рядышком, сложив пальчики перед собой. Тряслась вся. Страшно ей стало вдруг, что ли?.. Посмотрел на брата, а у того морда гусиная. Надутые щеки, а губы трубочкой. Злится, взглядом бы поубивал тут всех без оглядки. И услышал слабое, дрожащее дыхание сестры, едва слышимое. Ну вот — у одной сейчас пойдет поток слёз, а другой тут всех голыми руками заколотит. Так казалось со стороны. А вот подошёл — и нет уже никаких подозрений на слёзы горечи. Только смеха. А как увидела Русика самого, так она как ударила себе ладонью по губам, и стоит лыбится, глаза щурит довольная!

— Тебя чего горячка хватила?

— Не горячка это, дурик, — и замотала головой, отгоняя прочь такое веселое настроение. А Укроп всё дулся:

— Так мы едем или война окончилась уже и без нас?

— Если бы она уже окончилась, толковали бы мы сейчас с Гиммлером, — а вот то, что медведь вылезет из берлоги… тут и не до смеха стало. Все стихли. — А там и до встречи с высокопоставленным лицом Рейха недалеко.

Он подошел к ним, держа ровно спину и сложив руки за спиной. Он так и не снял с себя кожаное пальто, в котором пришел вечером домой. Осмотрел с ног до головы. Поглядел на лысины оценивающе. И кивнул:

— Молодцы. Но теперь вы отнесетесь к войне серьезно. Сын, протолкуй это брату, пока вас не отвезут до станции. — говорил так, как будто Укропа здесь и нет вовсе. — Уяснили оба?

— Да, отец, — кивнул Русик. Укроп кивнул молча.

— Вас уже ждут. Кто-нибудь из вас, проводите сестру до машины.

И отвел ее Укроп, уже до разговора будучи обутым. Эти минуты грозная мина так и не сходила у него с лица, как грозовая туча скопилась над головой. И сейчас она только потемнела и уже вот-вот начала бы метать молнии.

— Сынок, дай мне руку.

И Русик вытянул руку, раскрыл перед ним ладонь. На нее положили нож, заточенный до того, что самым его кончиком можно пустить из пальца кровь.

— Тебе пригодится. Потом закрепи у себя на поясе крепко. Понял? — и ему активно закивали.

И отец улыбнулся, выдохнув через ноздри. Со смешинкой. Положил тяжелую ладонь, слегка потряс юношеское не крепкое плечо. На секунду могло показаться, что янтарь в его взгляде подтаял и напомнил о вкусном летнем мёде.

Развернулся он молча. И закрыл за собой дверь в кабинет на замок. А Русик держал в руках заостренный, блестящий нож. Недолго смотрел на него. Блеск от слабого света лампы не так очаровывал, как бы мог при дневном свете. Положил к себе в сумку, да зарыл поглубже. Он обулся, завязал шнурки на сапогах. Держась за ручку входной двери, он стоял в подъезде, глядя на коридор, в котором прожил от самых пеленок до этих самых дней в солдатских сапогах. Глаза он не закрыл. Дверь захлопнулась сама, стоило сквозному ветру подуть.

На выходе из подъезда его встретила машина вида совсем неприметного, не та, что стояла рядом — их семейная. У них машина стоящая многих квартир в одном из районов Москвы. А это обычный жигуль черного цвета. Тем не менее он видел через окна, как брат с сестрой болтают так яро, словно перемалывают им косточки. Место на первом сиденье оказалось единственно свободным вариантом засесть в жигуль. И открыв слегка скрипучую дверцу, он подтянул сумку, сел на кресло и уложил ее себе на колени. Когда он закрыл за собой дверь, на ощупь пытаясь найти ручку, он раскрытыми до неба глазами глядел на знакомый силуэт.

— Каз, Птенчик, ты что ли?

— Он самый.

Парень с чернявыми волосами улыбнулся, покивав. Давно ведь его никто здесь не видел! Живёт в степях своих, указы отцовские на целину да на пятилетку выполняет отрадно. Редко посещал их, а сейчас и вовсе не появляется. Ну и ну, жизнь прямо полная сюрпризов началась, не так ли?

— Ты что тут забыл?

— Да папку нашего пришёл по его просьбе навестить-оповестить-обрадовать-угодить, ничего такого, всё как обычно.

Каз всегда от них отличался. Мало того, что не родной вовсе, так и старше их в разы. Приютил его отец еще около-подростком, когда империя пала и родной его сгинул, когда сам Русик еще на коленках по полу ползал. Папкой, папашей его величает, не отцом. Привык уже к нему за столько лет поди, что и не боится вовсе.

— Навестить? Вот те раз, а тебя и не увидеть вовсе. Совсем на Юге своем о нас позабыл, солнцем память себе пропёк.

— Ну а как о вас, мелюзге, позабыть? На войну везти приходится, видите. Указом папаньки.

— Прямо как в том, что ты мне перечислил?

— Именно в таком порядке. Вернусь домой — буду набивать его склады продовольствием, иногда людей отправлять, кто знает. Уверенно буду работать у него под боком, а он вам и еды моей если что да отошлет, думаю. Ну, мелкотня, поехали.

Хотелось расспросить Птенчика о том, как ему вообще вот жилось до этого дня. В обычной поездке он спросил бы, как выглядят казахские степи, например. Чтобы разрядить разговор. А тот бы и начал бухтеть, что родина его это не только степи, но и леса и поляны, моря и реки. И города, ничем не уступающим остальным. Русик бы спросил, как Птенчик справляется один, хоть у себя и на родине. С поддержкой отца, но он самостоятельно руководит там всем, чем только позволено. И видно, что людей своих он любит. Готов работать на них день и ночь. Когда он обмолвился, что даже отошлет людей на фронт по отцовскому приказу, сказал он это так неуверенно, почти меж губ сжевал. Он вообще о родине его ничего не знает, как подобает. Ездил в Верный, да что толку. Местной кухни не опробовал, местных жителей не узнал. Хотя, ощущение такое, что там все то же самое, что в Москве, только… чуть спокойнее, чем в общем принято.

А так едут они в полной тишине по ночным улицам. Русику показалось, что он видел, как кошка сидит на скамейке.

До станции доехали к рассвету. Солнце только начало вставать, такое яркое, все еще по-летнему теплое, ласковое. Вокруг лишь деревья да тропинки, и рядом лишь железная дорога. А на ней паровоз. Поезд, на котором им и сулит дорога отправиться в путь.

— Что же, мелюзга, не пропадать вам, не хворать. — Птенчик вытащил свою голову в окно, опираясь рукой и держась одной за руль.

— И не умирать? — подхватил Укроп, улыбаясь. Русик с Белкой глянули на них.

— Ну это как повезёт, — и хихикнул.

— Больно ты весёлый для того, кто отправляет меньших своих на фронт.

— Ну, эмоций я испытываю побольше, чем папенька. Вот и напутствие вам мое самое позитивное и горячее. Чтоб не скисли совсем. Куртами станете.

И фыркнули все втроём как хором. Ну и Птенчик махнул на них рукой, взял развернулся да уехал прочь.

С сумками наперевес они подошли к распорядителю. И мужчина этот в военном куртафане глянул на них совсем как-то недобро. Вот оно. Ручка у него почти выпадает из-за толстого уха. Но он держал бумаги в своих потных ручищах вполне уверенно.

— Имя, фамилия? — глянул он.

— Р… Родион Святославич, — и тот чиркнул что-то на бумажке.

— Звание?

— Сержант. — снова чиркнул.

— Ты?

— Ульян Святославич, — нахмурился братец. — Сержант.

— А вы, барышня? — и нагнулся к ней так, улыбаясь. Вполне пугающе, никак не услужливо.

— Я… Белослава. Белослава Святославна. Медсестрой буду.

Позже им указали, что форма и самое необходимое ждет их не дождется близ к жилым вагонам. Ведь: «Все еще с военкома всё получили, а вы у нас, смотрите, троица особенная. Святославичи.». Указал, куда им топать и сам ретировался.

Русик с Укропом переоделись, посмотрели, как форма выглядела на них. Плащи, кожаные ремни, гимнастерка, каски (натянули они их тут же), пара штанов и сапог. Белка же вышла к ним позже во врачебном белоснежном плаще и сапожках. И в немного нелепой медицинской шапочке. Подойдя в полном обмундировании к жилому вагону. Стоял перед ним, честно говоря, человек видов уже суровых. Морда вся в морщинах, волосы седина чуть ли не полностью пожрала, а глазища суровые, движения отточенные. И не успели они и слова сказать, как мужик этот замахнулся своей лапой и едва коснулся кончиками пальцев виска, коснулся лишь головного убора, а сам будто шпалу проглотил. И как крикнул:

— Сми-и-рно!

И встали братья смирно, автоматом будто оказывая воинское приветствие. Отец-военный, это…

— Вольно! — и опустили все руки втроём. — Товарищи сержанты, отныне я ваш командир по части — Замятин Лев Федорович, 5-я московская стрелковая дивизия. Отныне вы будете безоговорочно слушаться моих приказов и указаний. Вы отправляетесь на войну совсем зелеными. А домой вернётесь победителями. Сейчас вы отправитесь на свои койки и просидите в вагоне до самого пункта назначения. По прибытию вам выдадут плащ-палатку и другие приспособления, необходимые для боя. И…

Командир посмотрел на Белку с неким удивлением, даже не понимая, что тут могла забыть медсестра.

— А вы, девушка, что тут? Это не санитарный поезд.

— Мне… мне нужно отправиться с ними. Так надо.

— Имя, фамилия? Вы, все трое. — назвали они свои имена и фамилии. И у командира скулы свело.

— Надо так, говорите? Тогда садитесь, будьте добры. Больше никого мы не ждём. И отправляемся.

Братья залезли первым делом сами, а потом услужливо подали руки сестренке, та охотно взялась за них и на месте слегка подпрыгнула, когда забралась. Даже тихонько захихикала и защурилась. В вагоне с ними была еще парочка явных новобранцев, такая же зелень, как и они. Сидели на деревянных полках. По большей части кто-то уже спал, укрывшись какой-то меховой, напоминающей отдаленно плед. Молодцы, умные ребята.

Полки тут были друг к другу чуть не впритык, и уселись они на одну каждую, видя лица друг друга. Сумки сложили внизу, запихнули куда подальше.

Поезд отправился в путь. Застучали колеса по рельсам. Пейзаж леса за окном скоро переменится на степь, а там и до вида палаток недалеко… Русик снял с головы каску, и держа ее в одной руке, другой почесал затылок. Выдохнул, прикрыв глаза. Подумать только — вчерашним утром он выиграл всесоюзное состязание по легкой атлетике, а сегодня он уже в воинском поезде едет вперед «к победе». И похоже, что на этой ноте он как-то совсем скис, да и продолжал как-то удрученно чесать затылок, так его и окликнули ненароком:

— Эй, яичко…

— Чего?

— Яичко, говорю. Будешь так чесать, трещина пойдет и весь желток с белком наружу полезут.

— Укроп, за...

— Нет-нет-нет, не Укроп уже. Ульян. К именам же привыкать нам надо. Ну, давай, это несложно. У-у-ль-я-я-н. — как будто насупившегося ребенка грамматике учил, который не хотел выполнять домашнее задание.

— Хорошо. Ульян, заткнись.

— Эй, пожалей себя, ты и так бледный как поганка, а тут совсем поблек больше обычного, — и фыркнул так задорно, сдерживая свой гортанный смех. — Ещё и лысый теперь. Ну натуральное яичко!

— Умолкни, сам не лучше!

А сестра глядела на них, косы свои расчесывала, в пальцах сминала. А потом выдала:

— Будем честны, вы оба как два яйца куриных. И спорить тут нечего.

— Белка-а! — завыли два куриных яйца.

Позже наступила ночь на дворе. Ру… Родион мог увидеть ярчайшие звезды своей жизни из окна вагона. Он мечтательно подумал, как философ какой, что именно они не дают ему спать. А может деревянная полка не дает ему спать. Привыкши к мягкому матрасу, сложно привыкнуть к даже не просто топчану, а перекладе. А затем в животе у него как-то гадко и неприятно заурчало. Не ел он, почитай, со вчерашнего утра, не считая булочки на быстрый перекус. Ему бы дождаться, когда поезд доедет до назначенного места и там ему дадут поесть, только вот… Может, остановись они на немного, он бы зашёл в грузовой вагон и взял пару тройку соленей, картошки? Армия не обеднеет, не оголодает, если не оголодает он сам…

Спустя пару часов томительного ожидания на деревянной перекладине поезд таки остановил свое движение по рельсам. Услышал, как открывают двери вагона, а из темени силуэт ему и другим спящим машет:

— Маленькая остановка на отлить, все, быстро, счёт по минутам!

Однако, как он спрыгнул с вагона, до него дошла мысль, что он понятия не имеет, в каком вагоне находится продовольствие. И от этой мысли желудок заурчал совсем безжалостно. Вот только не стоило бы ему за эти пять-десять минут пройти в самый конец поезда, подальше от жилого вагона, где у него мирно сопят сестра с братом, чтобы потом обнаружить, что нет там ничего. И уедет поезд без него.

Все вагоны закрыты, с прочными замками, которые он сам никак бы не отколупал, несмотря на свою силу и ловкость рук. Но вот…

Из другого вагона, единственного настежь открытого, вышел офицер, жующий сало. Стало быть… Когда высокопоставленное лицо свернуло куда подальше, Русик медленно подходил к вагону. Надо же, нашел! Не помрет голодной смертью, вот уж так. Запрыгнул в вагон, опираясь на руки, и начал рассматривать ящики с продовольствием. А продовольствия тут было достаточно. Крупы, картофель, другие овощи, хлеб, и даже рыба. А где-то наверняка запечатаны ящики или сундучки с офицерским добром, там наверняка и сало и немного печенья… Открыл один ящик, взял оттуда огурец, надежно протерев его об свою почетную гимнастерку, и как откусил кусочек, весь сок с губ полился. Давно он так жадно не ел огурцы. Взял в руки еще и луковицу, и, стало быть, захрустел им ака яблоком. А в самом углу еще и колбасы заметил. Монгольского производства. Взял себе одну и уже кусок сунул за щеку. Так довольно набивал себе щеки, что мало что мог увидеть от довольно зажмуренных глаз и мало что мог услышать, ведь все так аппетитно хрустит, что аж уши закладывает.

И всё же уловил он звук подозрительный — это трава шуршала. Нет, не из-за ветра…

Идёт кто-то!

Держа у себя в руках огурец, луковицу и колбасу, он метнулся к ящикам. И вот пригодилась же ему в жизни легкая атлетика — вместила между ящиками в самой угол, как влитой! Словно барабашка… Еда мертвым грузом лежала у него во рту недожеванной. И как-то неудобно он расположился в этом теньке, вот-вот из рук все повыпадает.

Вагон закрыли на засов. Можно продолжить трапезу…

Светало. Из окон в жилых вагонах можно было увидеть, как люди в касках ходят из палаты в палату. Гарь на горизонте. Даже их бешеный говор между друг другом не мог разбудить новоприбывших солдат, пока к ним не придет сам начальник части. Особенно, когда у них полный желудок.

— Мать твою во все щели! — открытие засова больно резало по ушам. — Ты что учудил, дурья башка?! Ты чё тут делаешь?!

Родион открыл глаза через всю силу своей воли и нашёл себя на деревянном полу, на котором уютно пригрелся после позднего ужина. А потом и вовсе выпучил эти самые глаза на Льва Федоровича. И встал быстренько, явно запыхавшись.

— Ты что тут забыл, спрашиваю?!

— Товарищ командир! — поднял руку в знак чести. Какая только к черту честь, когда тебя нашли на полу в вагоне с продовольствием в состоянии детского сна.

— Забыл, где вагон твой после ночного выгула?! Дурья башка! — и закивали-закивали ему. Мало ему было. И командир, замахнувшись, отвесил увесистый подзатыльник своей каменной рукой. — Мне тут выкрутасы ваши не нужны, блять, и срать я хотел, кто ваш папаша! Порядок быть должен. Ты у меня полы голой жопой драить будешь! — и рявкнул — Ясно?!

— Ясно… — промямлили ему.

Ещё подзатыльник!

— «Так точно!» надо говорить! А теперь с глаз моих долой, башка! Ежели такой голодный, иди забирай сумари и к кухарке в лагере топай, она наварит тебе щи. — и спрыгнул из вагона, потирая руки после ладно сделанной работы. Родион гордо слез с вагона, сначала на одну ногу, потом на другую, делая вид, что у него ничего не болит. Забрал сумари как по приказу. Накинул на голову каску.

И с холма мог наблюдать, как по мокрой земле беснуются люди. Спустился к ним, прошелся мимо палаток. В одной из них измученно стонали, в другой травили байки с забитым ртом. И если пройти чуть дальше, можно увидеть, как голое тело в одном белье несут до братской могилы.