Эта война уже идёт слишком долго. Слишком для простого человека. А не для самого простого — чуть-чуть полегче. Они продвигались вперед и прорывали оборону за обороной, стремились к поставленной цели. Последнее время Ульян все больше и больше получает похвалы от своего наставника. Он им ужасно гордится, хлопает по плечу и смеется за победу вместе с ним, пьет с ним за одним столом. Ульян этому ужасно рад. Он никогда не думал, что обычный человек, которого он повстречает на фронте, сможет дать ему то, чего так и не умудрился дать родной отец. Он столько бахвалится. Слышит его разговоры по радио, вслушивается в каждое послание и читает между строк. Он ведет себя так, будто у него нет наследников, нет детей, о которых надобно проявить заботу. Для Ульяна и его родных отец стал главнокомандующим. Сменил перед ними маску и решил, что не снимет её до самого конца этого ужасно кровавого спектакля. Но вот плясать надобно не ему. Он просто трагично будет наблюдать из-за кулис, пока каждый актер на сцене не переломает ноги в попытке попасть в такт танца смерти.

Поэтично, не так ли? Ульян тоже считает, что у него довольно хорошо развита творческая жилка. Чего только одни мысли в голове стоят. Ах, а как красиво выглядят его воздушные замки, полные домашнего тепла и городской рутины. Когда он слышит колокол очередного европейского города, в который они вошли, то ему кажется, что это он звенит звоночком на велосипеде. И слабо, но всё же надеется, что Русик вот-вот над его головой задобрит его несколькими лестными словечками, а затем, как обычно, сядет ему на ухо. Русик не вернулся с разведки в тот день.

По прибытию ночи он ждал его присутствия для получения отчетности. Никто не пришел и не составил ему компанию. Вместе с ним в палатке была только мёртвая тишина.

Вечер. Он стоял в ставке командования у военных карт, наблюдал за тем, как ловко работает товарищ Басманов. Иногда Ульян мог глянуть на то, что выводил на картах его наставник. Честно говоря, казались эти планы полной чушью. По ним можно было решить, что они слишком быстро стремятся насесть на врага. И Ульян водил бровью каждый раз, когда Басманов давал своим действиям резонное объяснение.

— Мы почти лезем им в пасть, товарищ Басманов, — Ульян знал, что он ненавидел советоваться. Доброго опыта у него с этим не случалось, уж пусть простит его Русик. Но нельзя было забывать об исключительности ума человека, который стоял перед ним и уверенно улыбался. Он прекрасно знал, зачем соединил две точки на карте. Ульяну только оставалось это понять самому.

— Погляди, — он подозвал Ульяна одним махом руки. И тот подошел охотно, встал плечом к плечу и посмотрел на карту. Они были почти впритык к лагерю смертников. — Мы подступаем к Варшаве. Наша цель — высвободить ее из лап врага. На нашем пути несколько лагерей, которые стоит разбить. Этот, — он показал на соседствующую крепостную стену. «Майданек». — Мы разобьем первым числом. Войска Рейха отходят на Запад и сейчас лагерь слабее, как никогда. Охрана мизерная, а шанс спасти невинных — просто огромный, — Басманов сложил перед собой ладони. Не переставая улыбаться. Словно с этих действий начинается его самый грандиозный план в этой военной кампании.

— Вы так думаете? — Ульян посмотрел на своего наставника краем глаза. Погоны и медали засверкали от света лампы и чутка зазвенели, стоило Басманову засмеяться. Он убрал руки за спину и сказал ему ровно:

— Я не думаю, я знаю.

Позже майор Басманов оставил Ульяна, поручив ему руководить лагерем до его прибытия. Сказал только, что ему было необходимо встретиться с высшим начальством. Басманов был человеком миловидным, но довольно-таки нелюдимым. Он не любил разглашать каждому о своих планах. А потом он удивлял каждого своей выходкой, которая приводила к победе. Хоть и эти выходки часто исполнялись от рук Ульяна. Его, честно говоря, побаивались. Те, кто видел его еще сержантом, и подумать сейчас не могут, кем он стал. Такая уважительная персона, хоть стой, хоть падай, а приказ его выполнишь. Но иногда у людей не выходило с точностью выполнить его приказы. И это кончалось либо наказанием, либо публичной казнью. Но если им везло, они просто… Пропадали с радаров. Как сейчас пропал Русик.

Ничего дурного он не мог подумать, нет. Правда, честнейшая. Но он не знал это чувство, которое затерялось у него где-то в ребрах под самым сердцем. Оно чуть-чуть скребло и раздражало кожу. Русик должен был вернуться с разведки пару часов назад. Он не приказывал патрулировать местность до самой ночи. Он требовал порядка. Он требовал, чтобы брат проявил к нему уважение. Но теперь единственное, что ему оставалось, это выйти из своей палатки и пойти к медикам. Он был зол. Но не настолько, чтобы забыть, что Русик его брат. И, возможно, случилось с ним что-то худое. Стоило предупредить сестру. Милую и добрую, у которой из волос слегка повылезали ромашки. Те самые, которые Русик ей принес месяц назад.

Он запомнил эту ночь, как бумага запоминает горькие девичьи слёзы. Он бродил по лесу, пытаясь понять, куда его брат мог направиться. По следам не понять, их нет совсем. Меток за собой он никаких не оставлял, Русик и так частенько пропадал в лагере, как ветер. Тише воды, ниже травы. Впервые Ульяна начала волновать тишина. Сколько он себя помнил, он не мог прижиться к постоянному говору брата. Даже на войне. Их последний разговор начался только потому, что Русик посчитал нужным начать с ним разговаривать. Подумал себе что-то и решил сам для себя, что его брату Укропу уж сейчас, как никогда, нужна его компания. Он всегда был такой. Всегда влезал. Но и раньше-то Ульян не уставал. Сейчас он даже не знал, когда он последний раз спал не за столом с небрежно раскинутыми картами. Этот тёмный лес давил на него своими ветками. Он не мог понять, где он находится. И в один момент встал на месте ровно, понимая, что дальше он не двинется.

Дальше он собьется с пути. Дальше его ничего не ждёт. Даже родной брат. Глупая мысль, но такая по-детски обидная. Он не должен был обижаться на брата. В конце концов, кто бы не сбежал, увидев в очередной раз казнь, совершенную любимым маленьким братом. Он явно не мог этого вытерпеть. С такой жалостью смотрел на приговоренного, когда тот рассказывал свою смазливую историю побега. Похоже, он им сочувствовал. Жертвам палача. Ульян мог заметить это по его чуть менее бледному лицу. Оно выглядело слегка живее благодаря огню зажигалки. Всего на пару мгновений. А затем он посмотрел на него этими глазами. Грустными, блёклыми. Уставшие. У Ульяна тоже уставший взгляд. Только злой, как у собаки. Тогда у Ульяна сжался желудок и порох попал в горло, что хотелось судорожно закашляться. Но он не подал виду и выдал холодный приказ.

И вот он совсем пропал.

Он возвращался в лагерь с позабытым чувством дрожи во всем теле. Загадочное ощущение под сердцем теперь не царапало, оно разрывало легкое. Но он не мог позволить себе упасть на колени, как обиженный жизнью ребёнок. Русик ослушался его, но что с того? Правда, что с того? А может, он погорячился? Зря по пути домой проклинал его до слёз в глазах? Бурчал себе под нос, чтобы никто на него не набежал. Злился, злился… А потом… что-то загрустил. Шаловливая мысль запала в черепушку. Мысль, которую не хотелось предавать огласке даже самому себе. Он просто стиснет зубы. На секундочку ему показалось, что он сдает позиции. Что он просто больше… не может. Но нет, это самообман. Товарищ Басманов всегда так говорил. Он говорил так, когда лично тренировал его стрелять, когда вырабатывал в нём стойку и заставлял поднять выше подбородок.

— Ты выше этого, мальчик, — он ходил рядом с ним и вокруг него каждый раз, когда Ульян промахивался по цели. Но как можно промахнуться по мешку, который стоит перед тобой на расстоянии вытянутой руки?

— …Я не могу, — у него тряслись руки. Это просто мешок. Он видел просто мешок. Но должен был представить его на месте товарища. Его солдата. Его человека. Он должен был представить, что карает его. Что лишает всего, чем он так дорожил. Он возьмет на себя роль палача. Роль… Бога.

— Ты знаешь, что ты можешь, — Басманов начал устраивать ему тренировки каждый день, как Ульян вылечился от своих ран. Кажется, его совсем не удивило то, что он вылечился после своих ран так быстро. Бедный Равиль, что до сих пор спал неспокойно, корчился от боли. А для Ульяна его тяжелые раны — всего лишь царапина. — Но ты не можешь себя заставить. Я не для того тебя разглядел среди остальных, чтобы вытирать тебе сопли всяк раз, как ты пистолет в руки возьмешь, — Ульян молчал, держа в руках пистолет. Похоже, он недостаточно зачерствел. — Скажи, Ульян, чего ты боишься?

— Я потерял весь свой отряд в той мясорубке, в Смоленске, — он поднял наконец-то взгляд от земли и посмотрел на своего наставника. Его элегантное, но суровое лицо не выражало никаких эмоций. — Так и мне теперь мясником становиться?

— Ты не мясником станешь, мальчик, — он положил руку ему на плечо. Слегка придвинулся, потрепав и прошептав ему увлеченно. — Ты будешь рукой закона. Тебе никто не станет перечить, ты будешь силён и полон решимости довести дело до конца. Я увидел в тебе черты человека, который любит своих людей. Свою семью. Который готов ради них на отважный шаг. И неважно, насколько он может показаться тяжким. Ты силён и умён, Ульян. А так же не по годам мудр. И как мудрый человек, ты знаешь, чтобы дать дереву единства расцвести, ты обязан избавить почву от сорняков, — он положил ладонь на его руки. И сжал, заставив стиснуть в потных ладонях пистолет. — Я знаю, ты сделаешь правильный выбор.

— Даже отец мне таких ободряющих слов не говорил, — Ульян повёл плечами и нервно фыркнул. Басманов отошел в сторону, складывая за спиной руки.

— Сколько любви мы не получим, мы всегда остаёмся недолюбленными.

Ульян улыбнулся ему. И когда он снова посмотрел на мешок перед собой, его рука не дрогнула.

Белка, право слово, удивила Ульяна в момент, когда услышала, что Русик пропал. Она посмотрела на него с неверием в глазах, сложила перед собой ручки, покрытые царапинами от скальпеля, каплями крови и пятнами грязи. Прижала их к груди и помотала головой. Одна ромашка, что запуталась в её волосах, благодаря лишь неведомым силами физики не выпала и не упала ей на на нос. Она улыбалась. И улыбка её дрожала больно. Словно подхватила лихорадку.

— Ты, верно, шутишь, — она тихо сказала ломаным голосом. Похоже, она ему все-таки верила. Но отказывалась это понимать. Отказывалась принять то, что к ней в палату зашел один брат вместо двух.

— Я давно разучился шутить, Белочка, — Ульян помотал головой. Сурово взглянул на неё, сжимая руки в кулаки. Кожаные перчатки заныли от его хватки едва слышно. — Русик оставил нас. Бросил. Замёл следы. Я ничего не нашёл.

— Не неси пурги! Он бы нас не оставил, ни в жизнь, — она нахмурилась. По её девичьему лицу можно было легко заметить, как морщина ложится на другую, и так слой за слоем. Пока Белка не свалится на землю от их тяжести и усталости. Не станет похожа на шарпея. — Ты просто приходишь сюда и заявляешь, что брат, который прошёл с тобой три года ада взял и оставил нас на произвол судьбы?!

— Именно это я и делаю, — он фыркнул. Белка никогда не кричала на своего любимого брата Укропа. Она обожала его. От непривычки он ступил вперед тяжелым шагом. Один его вид — одна большая угроза. И Белка оступилась, уткнувшись бедром в стол. Колбы затряслись от того, как резко она ударилась. — Ты знаешь, какой он трус. Всегда был таким! — Ульян махнул рукой. И тогда зелёные глаза Белки загорелись.

— Да ты как смеешь! — она вдохнула судорожно. — Он спас Равиля, он вытащил тебя и своих людей из-под облавы в Смоленске!

— И именно он стал его смертью, — Ульян на выдохе произнес очередное обвинение почти надменно. Белка вдруг замолчала, словно воды в рот набрала. — А что, я не прав? Кто как не я видел, что Русик остался жив только потому, что Равиль отпихнул его в сторону? Он добрый малый, Белка. И это его сгубило.

— Это ведь случайность, — она пробурчала себе под нос, перестав смотреть брату в глаза. — Ты не в себе…

— Случайность?! — он сказал это слово громко и возмущенно. Хоть и разочарованный смех присутствовал в его тоне. — А то, что он вознамерился спасать предательницу родины, чей муж присоединился к фашистам? — он надвигался, давил на сестру, заставлял ее руками хвататься за стол и вжиматься спиной, чтобы не стоять с ним близко и не дышать одним воздухом. — Ха, а этот прутнелиз всё время пытался со мной о чём-то сюсюкаться! Разве ему ему стоит печься о жизни тех, кто нам кровь портит? Ты помнишь, каким он вернулся, когда впервые убил фашиста! Поверить невозможно — наследник нашего отца! Он сидел в окопах и предпочитал дрожать под грудой снега, но не биться, когда вражеские войска жали нас к стенам Москвы! Он позволил врагам завоевать наши земли! Он боится убивать, хотя прекрасно знает, чего это стоит! Мы живы, наши люди живы только благодаря нашим общим стараниями, но не ему! Мы выигрываем, а его нет рядом с нами! Он трус, Белка! Трус! ПРЕДАТЕЛЬ! Сбежал к… — его речь резко оборвалась, и Ульян пошатнулся назад.

У Белки нежная и добрая рука. А удар все равно тяжелый. Ульян аж скорчил колени, сам того не осознавая. Прижал ладонь красной щеке и посмотрел на сестру, в шоке раскрыв глаза. Самый внезапный удар за последние несколько лет. Внезапнее исчезновения Русика. И не менее больной.

Удар ввел его в некое подобие чувства. Она смотрела на своего старшего брата как на букашку, которая возомнила себя королем, что имеет священное право решать судьбы людей. Он… ушёл, не оборачиваясь. Закрыл за собой ширму и потопал в свою палату, где его ждала теплая постель, военные карты, мягкий свет лампы. И гордое одиночество. Он прижимал руку к щеке. Ощущение, будто конь лягнул, а не девушка пощечину отвесила. Но теперь он убедился, что сестре не стоит перечить. Она ведь пыталась достучаться до него, но, видимо, слов ему было мало. А вот кулака — вполне хватает, чтобы глазами по пять копеек все еще смотреть на мир вокруг себя.

Ульян потер кожу на щеке, чувствуя, как она колется. Прошипел только слегка, когда убрал ладонь от лица и присел у себя в палатке. Ему кажется, что он слегка сошёл с ума. Потерял чувство равновесия, быть может. Может, ему стоит завтра отдохнуть, пострелять по мишеням. Или по птицам. Они так надоедливо орут по утрам. Вот и проснулась мать природа. Ульян только понял, что сам не спал уже давно. А отец с детства твердил, что закон здорового тела и духа — здоровый сон раз в сутки. Быть может, он был прав… Ничего грандиозного не случится в его отсутствие. Ульян уляжется на топчан, не снимая с ног сапог. Потянется к своей маленькой лампе и на минуту будет повержен красотой такого же маленького огонька. В конце концов он сдует его, чтобы после уложить голову на подушку, что тверда как камень.

Момент спустя огонек вновь загорится в лампе. Но лишь только потому, что кому-то стало страшно в темноте. У этого человека дрожат руки, а в глазах пустота. Человек сухо скажет «спасибо», а ему ответят: Тут нечего благодарить, Родион. Давай лучше осмотрим твои раны.

— Пустое, правда, — он отмахнулся, тихо разговаривая со своим собеседником. Как-будто его тут вовсе не было. Словно никто сейчас не поднес ему ведро с теплой водой, на раскрыл припарки и не шлепнул ладонью прямо по одной из небольших, но многочисленных ран. Родион вздрогнул и зашипел, когда припарка коснулась его кожи. А ему и втирали её усиленно, чтобы зажила побыстрее и не тревожила.

— Как твоя дыра в затылке? — суровый мужской голос раздался в тишине, прерываемой лишь тихим стуком колб друг об друга и шумом ветра. Удары ткани друг об друга успокаивали разум и душу.

— Товарищ Замятин, — Родион поднял глаза и посмотрел на капитана почти как обиженный ребенок, для которого тема для разговора была табу. Он даже почти надул губы и щеки, пока перед ним не помахали клубком ниток в попытке заткнуть. Заранее, чтобы даже не пытался чего вякнуть. Благодаря слабому свету лампы, он мог увидеть, что Замятин не потерпит его увиливаний.

— Я ещё не видел человека, который выжил бы с расхреначеным затылком. Более того, я не видел, чтобы такой человек мог ходить и говорить. Даже дышать, — капитан говорил, зашивая Родиону рану. Он не смотрел на него. Полностью был сосредоточен на своем деле. Хоть и заметил, как Родион сжал ладони чуть сильнее, когда он держался за свою рубаху. Рана зашита. Теперь на этом месте появится еще один шрам. А рёбра всё так же болят. Замятин хмыкнул, откусывая нить, а затем похлопал Родиона по боку, чтоб тот уже опустил руки. — Значит, ты не человек, Родион. А что-то куда более живучее.

Стоило Родиону опустить рубаху, он тут же прижал пальцы к забинтованному затылку. Совсем чуть-чуть. Иначе было бы очень больно. Он проверял, он это знал. Право слово, когда Замятин нашел его, рана представляла из себя что-то пострашнее. Сейчас он мог чувствовать каждой частичкой своего тела, как мясо и кожа стягиваются в одну точку. А если он окончательно сойдет с ума, то сможет и услышать.

Он как сейчас мог вспомнить, как его тащат под руки и уносят прочь от могилы. Единственное, что закрепилось у него в голове, это его собственные истеричные рыдания. Он мог вспомнить, что, вроде бы, Замятин затыкал ему рот ладонью пару раз. И тогда Родион начинал вырываться из его рук и трястись, боясь, что с ним случится ещё что-то несоразмерно ужасное. В его белоснежных волосах запеклась собственная кровь, она попала ему в ноздри, обагрила зубы. Слезы обжигали щеки, а чужая хватка, старческая, но до сих пор могучая сжимала его руки и не давала свалиться с плеча. Но приходил момент, когда его истерика уходила, а красные глаза больше не могли заставить себя плакать, как сильно бы этого не хотелось. Оставались только всхлипы и громкое дыхание. Тогда ладонь спадала с его рта. Ему хотелось кричать. Но он стискивал зубы.

Пришел момент, когда мир перед ним снова стал пугающе красным, стоило только открыть глаза. И тогда у Замятина не хватило рассудка, чтобы уломать беднягу заткнуться и не сдать их позиции. Он уже замахнулся и было хотел ударить пацана по затылку, чтобы прекратил истерить. «Я тебе не мамаша, чтобы терпеть твои истерики!». За свою карьеру он многим давал подзатыльники и шлепки по голове, воспитывая их по армейским обычаям, отрывая от мамкиной юбки и сиськи. И этот — не исключение. Но шлепка не последовало, нет. Вместо этого он большими глазами, словно блюдца, смотрел на то, что из себя представляла дыра в голове Родиона. Кровавое месиво. Глубокая и чёрная дыра, из которой недавно хлестала кровь. И где-то там, глубоко внутри, сидит пуля и травит голову юноши, заставляя его корчиться в чужих руках. Сейчас этот мальчик не представлял из себя ничего, кроме комка из нервов, слёз и животного страха. Его срочно нужно привести в лагерь. Отогреть и накормить. Замятин жесток. Он не делает поблажек. Единственное, что он может делать — это стараться, чтобы мучений было чуть поменьше, чем есть. И он еще раз подкинул в своих руках Родиона, чтоб тот не скатился на землю. Пошел вперёд, слушая тихие судорожные всхлипы.

Последнее, что Родион услышал в ту ночь, так это простое: «Потерпи чуток». А когда он снова открыл глаза, то уже созерцал крышу палатки.

И вдруг оказалось, что в мире проклятый Басманов не единственный умник.

Сейчас же Родион сидел на топчане и сложил руки на коленях, сгорбив спину. Он посмотрел на своего спасителя одним глазом, боясь сказать что-то в ответ. Ему хватило того, что он не смог скрыть настоящую причину своего присутствия на войне. Честно говоря, у него до сих пор ломило во всем теле, и если бы он даже мог себя заставить разинуть рот, то он бы просто не стал. Потому что говорить тут нечего. Он мог легко начать оправдывать себя, что у него просто раны заживают как на собаке. Только если б на псах так все зарастало, не было бы от них проходу на обездоленных полях и в брошенных деревнях. Замятин, тем временем, поставил все необходимые инструменты на свой стол. Почти небрежно, учитывая, как неаккуратно он закрыл бутыль со спиртом. Вот ненастье будет, если жидкость попадет на бумагу и похерит все его планы. Но его это мало волновало. Он обернулся и посмотрел на юношу, который всего-то пару лет назад служил под его началом. У него явно скривились губы, судя по тому, как двинулись усы на его лице.

— Ещё что-нибудь ноет? — спросил Замятин. Ему покачали в ответ головой. Как он и думал. Удивительно. Человек пережил такое, а у него ничего не болит. Даже его железная выдержка не вытерпела бы такого.

— Спасибо, товарищ Замятин, — тихо сказал Родион, хватаясь за плед, который на него накинули. На дворе лето. А ему только с пледом стало чуть-чуть теплее. Даже ноги перестали дрожать. Замятин похлопал юношу по плечу и фыркнул едва ли задорно. Скорее саркастично:

— Ты лучше свои чудо-гены благодари, сопляк, — он прокашлялся задорно, разглядывая лицо Родиона. У того глаза снова раскрылись в тихом шоке. Сразу видно, что этот человек не умеет врать. Хоть и очень-очень пытается. — И поспи. Наберись сил. А то у меня нет времени с тобой таскаться, у меня целая рота таких ртов, как ты. — он звучал строго. Но Родион подумал, что это такого рода забота. Отец вел себя почти так же. За исключением того, что он никогда не видел, как голова его дражайшего сына превращается в мясную кучу.

Что бы он сказал, что бы он сделал, если бы увидел его сейчас?

Замятин ушел прочь, оставляя его в палате. И тогда Родион понял, что ему ничего не остается, как отдохнуть. Прилечь и закрыть глаза. Топчан твёрдый и холодный, как земля. Но на нём тебя никто не тронет. Никто не коснется холодной рукой и не посмотрит на тебя пустыми глазницами. Родиону на секунду стало страшно, что он пролежал в той могиле так долго, что в его животе поселились черви и рано или поздно они сожрут его изнутри. Или это просто желудок ноет от голода? Когда он последний раз ел?.. Он пощупает себя за исхудавшие щеки, потянув синяк под глазом и выдохнет. Когда он проснется, ему стоит направиться к котелку и попросить поесть. Если он проснется. Он ведь проснется? Да, да. Конечно. Да как иначе-то?

Он ведь один раз уже… умер. Если он еще раз закроет глаза, ничего страшного не приключится. Родион закрыл свои большие, испуганные глаза, что сравнимы с цветом пасмурного летнего неба, и положил руку на сердце. Сердце отчаянно билось об ребра, пока дыхание не замедлилось. Он проснется. Только откроются глаза чёрные, как смоль. И встанет с топчана тело, чей единственный ушиб — это след от пощечины.

Ульян потёр щёку. Не болит. Но ощущение, что проспал он всего не более часа. Похоже ему просто не дали. Настолько хорошо он чувствовал чужое присутствие. Мог почувствовать, как чужой взгляд протирает в нём дыру. Он обернулся, убирая с лица руку. И он бы хотел заставить себя улыбнуться. Только силёнок, накопленных за пару минут сна, недостаточно. Он поглядел, как Басманов прошелся перед ним и присел на топчан. Он улыбался. Воистину солнечный человек. Ничто не могло его расстроить и сбить с курса.

— Вы вернулись, товарищ Басманов, — Ульян просто говорил уже известный им обоим факт. Он плохо думал на сонную голову. Чувство, что он всё равно её не отнял от подушки. Как-будто его дух остался там, а тело встало по привычке, по приказу. Вот бы и телу тоже прилечь. Совсем чуть-чуть, ненадолго совсем… — Что выяснилось на съезде? Какая полезная информация? Мы сможем в ближайшие сроки разгромить врага?

— Тише, мальчик. А то у тебя от напряжения глаз лопнет, — он хихикнул, выставив руки вперед. — Тем не менее, меня радует твой энтузиазм. Очнуться ещё не успел, а уже готов приступить к исполнению.

— Вы мой учитель, — кивнул Ульян. И Басманов ответил ему тем же. Он выдохнул, опуская ноги на землю. Какое счастье, что он не снимал сапог. Меньше мороки. — Так… Какой информацией мы обладаем? Вернувшиеся разведчики донесли мне вечером, что около лагеря смерти слабеет охрана с каждым днём. Всё соответствует вашим прогнозам. Мы находимся на стыке двух фронтов, — Ульян сложил руки перед собой на манер великого мыслителя и стратега, — и на расстоянии от концлагеря достаточно далеко. Но это должно окупиться, учитывая, что мы разведывали территорию в слепой зоне от самого концлагеря. Ещё мы не подступали к ним слишком близко. Но я думаю, что… Думаю, что мы сможем организовать наступление в ближайшие сроки, только дайте приказ.

Он впервые услышал, как Басманов радушно смеется. Он что, был им горд? Так выглядит гордость за кого-то? Ульян не понимал. Кажется, что у него резко поднялось настроение. Он уходил слегка угрюмым, но с приподнятым духом, а сейчас он совсем воссиял прямо перед своим учеником. Знать бы только повод этой радости. Но Ульяну кажется, что Басманов не в настроении делиться информацией. Он в настроении смеяться и улыбаться. Таким его никто не видел, кроме Ульяна. Большая честь. Признак дружбы и товарищества. Или чего ещё покрепче. Какие еще крепкие узы могут возникнуть между ними? Покажет время. Поведает день.

— Вот видишь? Ты сам ответил на свой вопрос, — Басманов было даже ближе придвинулся, положив руку ему на плечо. — С таким пытливым умом тебе дорога только в командиры. Как думаешь?

— Не такой уж я и пытливый, товарищ майор, — Ульян покачал головой и встал с топчана, разминая спину. За ее спиной Басманов, кажется, горестно вздохнул. Казалось бы, от чего. — Я даже в разведку на гожусь, что уж там до командира тягаться. Мой брат и то лучший разведчик, чем я.

— Кстати, как твой брат? Давно мы с ним не виделись. Он, кажется, совсем меня позабыл, — Басманов только решил задать вопрос из доброты, но лицо Ульяна скривилось от одной мысли, что ему придется объясняться, что он упустил предателя. Собственного брата.

— Родион… пропал, товарищ майор, — он увидел, как у Басманова поднялись брови. — Более того, я боюсь, что он… сбежал. Дезертировал.

— Откуда такие выводы?

— Глупость, но… Я просто не нашел следов его присутствия в области, куда я послал его патрулировать и разведывать обстановку. Похоже, страх окончательно поборол его, — последние слова он горько произнес себе под нос. И тогда Басманов встал с топчана, чтобы подойти к Ульяну ближе. Он был выше юноши. Ростом с настоящий уличный фонарь.

— Ты знаешь, сколько людей пропадают без вести на войне, мальчик? Сколько из них теряются в дикой местности, попадают в плен? — на эти вопросы Ульяну оставалось лишь кивнуть и стиснуть кулаки. Он видел сводки. Он слышал их по радиостанции каждый раз, когда антенна ловила сигнал. — Я прошу тебя, Ульян, от всего твоего взвода — не своди Родиона со счетов. Если только у тебя, конечно, нет более весомых доказательств его дезертирства.

— Нет, товарищ майор, — Ульян опустил голову и покачал ей, прикрыв глаза. Наставник прав. Наставник всегда прав. Сестринский удар ввел его в чувства, а слова учителя поправили голову на плечах. Но такие уверенные, твердые слова все равно не могли заставить его сердце успокоиться. Он, право слово, засомневался… Когда он заметил, что Басманов уже стоял на выходе из палатки, то он повернулся к нему резко и спросил с ярко выраженной детской надеждой:

— Товарищ Басманов.

— Да?

— Вы уверены? Насчет моего брата? — Ульян прижал кулак к груди, сам того не понимая.

— …Мы с тобой можем только надеяться. Мне нужно уходить. Я прикажу разведчикам снова обыскать местность. Учитывая, что враг начинает давать ходу, нам нужно поймать его след. — ширма хлопнула от соприкосновения с ветром, когда Басманов покинул его палатку. С Ульяном осталась только ночная тишина, вой ветра. И маленький проблеск надежды. Проблеск надежды у него в сердце. Он задавался вопросом, а был ли такой проблеск у его людей, которые слушали, как он объявляет о наступлении на лагерь смерти? Был ли такой проблеск у его сестры в её сердце?

Честно, проблеска Белослава не наблюдала предельно давно. Многие в лагере считали её лучшим медиком, у неё просили советы, просили помощи, ценили её труд и внимание. Но последнее время она все стала чаще… забываться. Она не находила удовольствия в помощи нуждающимся, уже не горела энтузиазмом помочь всем и каждому. Её рук не хватало на всех и каждого. За это долгое время, за эти четыре проклятых года она потеряла столько, она похоронила столько людей, что их трупы могли заполонить Красную площадь. Теперь она просто выполняла свою работу, не испытывая ничего, кроме чувства долга перед своими людьми, которых по праву рождения должна была вести за собой. Она все чаще стала забывать обрабатывать свои инструменты. Благо, вспоминала и никому ещё не навредила. Она небрежно зашивала раны, а повязки завязывала абы как, иногда совсем слабо, не отдавая своим действиям отчета. А ведь таких молодых и талантливых было много, как она. Тоже рыжие, тоже хохотушки. Но одна сгинула от простуды, другая не успела убежать во время вылазки. Теперь их здесь больше нет. А Белослава Святославовна — есть.

Мало ей пришлось, её бедному девичьему сердцу, пережившее утрату. Равиля нет с ними уже два года. Она всё ещё по нему тосковала, ей все еще хотелось выйти из лазарета и сидеть подальше от этого места, к которому её намертво привязал врачебный долг. Ей хотелось сидеть под деревом и читать стихи Равиля. Она читала их и слышала, как тот смеется, как-то высмеивает своё неумение писать поэмы. По подчерку могла понять, просто проведя кончиками пальцев, что как бы тот себя не корил, он старался и вкладывал в это дело всю свою душу. Она скучала по его теплу, она скучала по его объятиям, руками, губам, глазам. Она хотела, чтобы он сейчас был с ней рядом. Чтобы он видел — они побеждают. Но его нет… Белослава осталась. Вместе с братьями. Которые каждый день колечат её душу своими холодными словами, холодными глазами и сердцами. Та ссора с Укропом, когда она ударила его… То, что Русик пропал, и никто не знает, жив ли он, в сохранности ли, сытый и в тепле…

— Милочка, ты в порядке? — услышала Белослава. Только сейчас она поняла, что снова пропала. Она держала в своей руке иголку с нитью. Нить тянулась от незашитой раны на руке. Белослава держала руку… А солдат смотрел ей прямо в лицо без всякого стыда. Она почувствовала воздух…холод. Как слеза катится по щеке. Ей оставалось только выдохнуть, сделать пару взмахов и завязать узелок. Только потом она смахнула слезинку.

— Ничего такого, о чём вам стоит беспокоиться, — она пыталась выдавить из себя улыбку. Вышло мучительно. Она дрожала. Держалась, словно на тех же нитках, которыми она зашивала рану. — Прошу, вам нужно выздоравливать.

— Ну, дорогуша, не серчай, — внезапно солдат положил руку на её ладонь. Слегка сжал и провел огрубевшим пальцем по костяшкам. По каждой из них. — Расскажи мне, я вижу, тебе нужна забота. И я могу её тебе дать.

Белославе пришлось сглотнуть вязкий комок у себя в горле. Она почувствовала, как у неё дернулась бровь и выступил пот на затылке. Она лишь похлопала солдата по руке дружелюбно и встала со своего стульчика, разворачиваясь к солдату спиной. Но тот не решал сдаваться просто так. Он внезапно схватил её за руку и потянул на себя. Хватка сильная и могучая, уж неудивительно. Такая бычья рожа была у мужика. «Ну-ка погоди, красавица. Мы не закончили!». Но ей хватило ловкости и сил вывернуться. Больной захват заставил её запястье тихо заныть, едва видный след покраснел на коже. Она повернулась к нему и смотрела на него своими ядовито-зелеными глазами. И тот улыбнулся. Беззубо. Ей стало противно. И страшно.

К Белославе резко потянули руки. Схватились за её талию. Она начала упираться ногами в пол, вцепилась ногтями в волосатые руки. Но ощущение такое, что хоть она начни пинаться, все её старания пойдут прахом. Он всё ближе, она все лучше может чуять смрад, который идёт от немытого солдафонского тела. Он уже с ней не церемонился. Рванул её на себя, разворачивая к себе спиной. Белослава аж взвизгнула, раскрывая глаза. Она подняла колено, чтобы ударить своего пациента в живот, да только куда ей. Её тут же отпихнули, прижали ладонь к животу, схватили за одну руку, чтобы не попыталась даже вырваться. Он лежал, прижимая её к себе. Притянулся потрескавшимися губами к её шее. Белослава почувствовала, как бесконтрольно по её щекам вновь покатились слезы. И всхлипы застряли в горле.

— Вы поглядите, в башке цветы, а у самой характер далеко не райский! — он фыркнул, не замечая, как пускает слюни. Капли попали Белославе на шею. Она брыкалась и дрожала. Но что с того? — Да это легко только исправить, — он погладил её по животу, вжал посильнее. Упёрся бедрами ей в бок… — Тебе, бедной, нужно лишь немного ласки. Я знаю, как тяжело бывает отдавать долг родине. Ты не одинока. Я тебе помогу.

Белослава сжала зубы и второй рукой впилась солдату в волосы. Но тот только гадко засмеялся. Она не могла даже убрать от себя его гнилую башку. Никого здесь нет. Никто не поможет. Никто не услышит его сальных комплиментов, никто не внемлет её глухим рыданиям, никто…

— Что здесь происходит? — знакомый голос ударил в голову, как гонг. Белослава подняла глаза от чужой хватки и увидела перед собой Ульяна. В его черной форме, фуражке с красной звездой и блестящих сапогах он выглядел устрашающе. А выражение лица — страшнее смерти. Только глядел он не на сестру. А на мужика, что её до сих пор прижимал к себе. Как и он его услышал, увидал чёрные злые глаза, то он решил её отпустить. Резко распахнул руки. Белослава почти свалилась, но отбежала от него, глядя большими глазами. Не поворачиваясь к нему спиной.

— Товарищ Святославич! — сказал он, резко вставая на ноги и отдавая честь. Товарищ Святославич подошёл к нему, кивая с улыбкой. Белка аж громко вздохнула, увидав такое.

Только её вскрик оказался куда громче, когда Ульян зарядил солдату в самую челюсть с размаху. А тот повалился на постель, как мешок. Мешок, который выглядел неимоверно жалко. Цеплялся за ушибленную челюсть, благом не вывернутую, с разящим стояком в штанах. Белка не успела ничего сказать. Ульян схватил её за руку и повел прочь из лазарета. Злобный, как собака. Страшный, как чёрт. Пыл его остыл и глаза горящие утихли, когда они вышли наружу. Он все еще скалил зубы и хмурился. Но повернулся к сестре, чтобы ощупать её чуть ли не с головы до ног. Он трогал ее голову, её плечи, её руки. И остановился на лице. Ничего, похоже, страшного. Только дорожки от солёных слёз. Их Ульян вытрет большими пальцами мягко, аккуратно. Поправил ромашку в волосах, что чуть не упала. Как брат, что в сестре своей души не чает.

— Клянусь, если этот сын шлюхи что-то с тобой сделал, я… — шипел он сквозь зубы.

— Укроп… Он не успел, — она помотала головой. И брат притянул её в свои объятия, упираясь лбом ей в плечо, как щенок. — Я так рада, что ты защитил меня, что ты пришёл…

— Я всегда буду тебя защищать, Белочка, милая, — говорил Укроп с закрытыми глазами. Он не скажет ей, что пришёл в лазарет сообщать о сборе, а не по какому-то тайному чутью. Счастье, что он хотя бы услышал визги… А что было бы, не услышь он, а если б не обратил должно внимания… Он тяжко вздохнул, поднимая плечи.

— Но я ударила тебя, — хихикнула Белка сквозь слёзы. И тогда Ульян поднял голову и посмотрел на неё с приоткрытым ртом. Схватил за плечи и слегка потряс, как куколку.

— И что?! — крикнул он на выдохе. — Разве это повод, чтобы я не приходил на помощь? Белка, ты что говоришь! — Белка, удивляя Укропа еще больше, захихикала. — Ну чего тут смешного, а???

— Я скучала по тебе, Укроп, — она улыбалась, и её глаза заблестели. Не из-за слёз. — По тебе и твоим эмоциям.

— А я — нет! — он вздернул подбородок. — Эмоции работу палача губят! — но он всё же улыбнулся. — Ну всё, Белка. Не смейся.

Она продолжила смеяться ещё больше, когда он надулся. Жаль только, что продлилось это недолго. Война ужесточила их. Но, похоже, не до конца искоренила в них человечность. Оставалось только надеяться, что всё так и продолжится впредь. До самого конца. Омрачало момент лишь то, что Русика нет рядом с ними… Грусть в глазах сестры Ульян разглядел и спросил тихо, что у неё на уме. Брату она ответит на все вопросы и раскроет душу.

— Русика нет, вот что… Укроп, ты правда уверен, что он дезертировал? У тебя есть доказательства? — спросила она необычайно твёрдо. Она не была готова поставить на любимом старшем брате крест так скоро. И Укропу стоит стереть свой. Он помотал головой.

— Нет, нету, — он не мог выразиться «есть надежда, что он в плену». Чем это лучше дезертирства? — Но мы всё выясним. Я найду о нём любую информацию. Я не забуду о нём, Белка, — он это говорил так уверенно, что сестра аж закивала, не отдавая себе отчета. — Я отдал приказ о наступлении на концлагерь. В его области Русик проводил разведку и пропал. Именно там мы найдем все ответы. Нужно собираться, как можно скорее.

— Я поняла, — Белка кивнула и повернулась к лазарету, но вдруг услышала за своей спиной:

— Я помогу тебе собраться. Пойдем. — ничего иного, кроме улыбки, эти слова вызвать не могли.

Иногда Ульян очень любил, когда он оказывался прав. Он оказывался прав насчет своих тактических расчетов, насчет того, кого казнить и как угодить своему наставнику. Это были хорошие случаи. Но отцовский нож, подаренный Русику… Это тот случай, когда он был готов проклинать свою правоту. Его нашли разведчики в кустах на исчерпанной земле близ стен лагеря, когда они начали своё наступление. Просто оступились, решив, что этот куст — прекрасное место для обзора. И увидели нож. Сразу видно, дорогой, высшего качества, с острейшим лезвием. Видать, о нём заботились, точили, маслами покрывали. Но раз хозяин сгинул, так чего добру пропадать? Они его прикарманили. Ульян лишь случайно узнал о том, что нож у них. Солдаты, сидя у костра, восхищались, как один из них небрежно подкидывал в руке такую красоту. На рукояти выгравирована эмблема Советского Союза, просто и со вкусом. Сама рукоять по ощущениям была просто прекрасна, жалко её было в перчатке держать. Мягкая, крепкая кожа.

Но в один момент толпа перестала смеяться. Даже улыбаться. Она подняла глаза, но солдат ещё не успел подкинуть нож. Он оглядел каждую голову, а затем хмыкнул и подкинул нож ещё раз для пущей уверенности, что внимание всё ещё обращено на него. Тогда он не почувствовал в своей ладони эту прекрасную рукоять. И обернулся, поглядев на то, как уже кто-то другой держит над ним этот самый нож. Товарищ Ульян Святославич смотрел на него прямо из-под тени костра.

— Разошлись по своим местам. Живо! — крикнул Ульян. И солдаты разбежались кто куда. Кто патрулировать местность, а кто чистить картошку. Тогда-то палач и остался один у потухающего костра. Он поглядел на языки пламени. Они отражались на лезвии ножа. Невообразимо красивая картинка, идея для настоящей картины. В огне и в свете лезвия он увидел собственное отражение, свои черные глаза… И вздохнул, убирая нож под куртку.

К костру потянулись руки. Огрубевшие и в царапинках. На них показывались белые волосинки, далеко не седые. Закатанные рукава, грязное щетинистое лицо, сапоги в грязи — всё это признак тяжелой работы. Работяга просто собирался отдохнуть после того, как рыл ямы и окопы. С каждым днём они продвигались всё дальше. Оставалось только не сбиться с пути. Но ощущение есть такое, что его тут держат насильно. Не дают убежать, не отпускают. Не пускают к его семье, по которой он так тоскует.

— Держи-ка, — сказали рядом, суя в руки миску с похлебкой. Та слегка потрескалась, но это ничего, не вытечет. Перед тем, как взять миску, он все же подул на ладони и хорошенько растёр. На дворе знойное лето. Но ночи все так же холодны и пробирают до костей. — Я надеюсь, что вам хотя бы есть полагается. А то я бы мог отдать эту миску кому либо ещё, — собеседник двинул усами, садясь рядом на землю со своей миской. И поглядел с таким детским интересом в глазах, что аж внутренности выворачивает наизнанку.

— Полагается, — и навернул добрую половину порции, громко глотая. Стоило только убрать миску от рта, он хищно выдохнул и вытер губы тыльной стороной руки.

— Ты уж не дуйся, Родион, — помахал мужчина рукой. — Но с такими ранами, как у тебя, к работам приступают очень нескоро. Но ты тут же собрался с нами в поход. А сейчас вообще рыл окопы. Голова как?

— Порядок, — Родион пощупал затылок. Рана затягивалась. Он чувствовал это. Можно было даже не снимать повязки, чтобы заметить. — Я просто не хочу быть обузой, товарищ Замятин. Мне нужно занять чем-то руки, чтобы помочь.

— Да с вашим-то, сударь, организмом, только прямым путём маршировать в Бессмертном полку, — хмыкнул Замятин, суя ложку за щеку. Он улыбался, явно шутил, а вот Родиона эта шутка явно озадачила.

— Что за полк такой? — он водил ложкой в похлебке, мешая картошку и лук. Она была густой и вязкой. Кухня высшего сорта, к которой он уже успел привыкнуть. Но всё же он думал, как будет приятно отведать кукурузки, открыть банку консервы, приехавшую прямо из штатов.

— Не бери в голову, просто старческие бредни. Выдумал на ходу, — капитан отмахнулся и доел свою порцию прилично быстро, вставая с земли. Родион смотрел на него снизу вверх глазами, как у оленя. Так выразился Замятин, когда предлагал руку помощи. С каждым днём Родион чувствовал себя всё лучше. Рёбра заживали чудесным образом, раны затягивались так быстро, что уже не приходилось наносить на них швы. Право слово, лечить его мог только сам капитан. Словно он его любимчик. Это Родиона… смущало. Но с другой стороны отвечало на все его вопросы. Капитан Лев Замятин «оперировал» этого юношу лично не из собственного обожания или того, как боец отличился в бою. Он не хотел, чтобы люди узнали, кто этот юноша на самом деле. Бед не оберешься, так ему сказали в палате. И Родион как никогда был ему благодарен. И после небольшого размышления, Родион доел остатки еды одной рукой, жадно наполняя щёки, и схватился за предложенную помощь и поднялся с земли. Тогда ему сказали:

— Хочешь быть полезным — прекращай рыть жалкие подобия траншей. Бери в руки оружие и иди с нами в бой. У нас задачи высочайшей важности. Не подведи.

И Родион заулыбался. Самая яркая улыбка за последние несколько дней.

И вновь на голове Родиона каска. Совсем новая, с красной звездой. Будто прямо с завода, без всяких вмятин. Он шёл в пехоте с остальными солдатами с оружием в руках. Шли по голому полю, направляясь в страшное место, о котором он только слышал из уст капитана. Майданек. Когда он услышал приказ отбывать: «Шаго-о-ом МАРШ!», то он вдруг почувствовал, что у него начали трястись поджилки и скрутило живот, в котором всё никак не могла перевариться та самая похлебка. Концлагерь. Они шли в лагерь смерти. Он возвращался в лагерь смерти. Возвращался в это страшное место. В место, где его морили голодом. Место, где его… убили. Убили ли? Как же это всё страшно, странно. Ненавистно. Он не мог спокойно закрыть глаза, не вспоминая эти старые стены, покрытые пятнами от протекшей воды, не мог забыть запах дерьма и смрада, пусть хоть сама пехота шла по полю из незабудок. Сжимал в руках оружие, вспотел затылок, прикушена губа. Он как-будто снова стал тем мальчиком, которым приехал на эту войну. Страшные воспоминания… Вопли, плач, хлест. Вопли, плач, мольбы. Треснула кость. Порвались жилы. Прыснула кровь. Грохнулось тело. Кажется, он услышал «осторожнее»? Вопли, плач, хлест. Ещё раз. Вопли, плач, хлест, ещё раз…

— Эй, парень, — прозвучало рядом с ним. Он поднял голову, на которой каска затряслась, как котелок в воздухе. Он обернулся, шумно вдохнув. И увидел рядом с собой знакомые погоны и усы. Они шли маршем ровно, строем. Только Родион, похоже, отстал. И сбил некоторых по пути. Вот и сам капитан явился. — Ты чего такой бедовый, а?

— Я прошу прощения, товарищ капитан, — он поправил оружие в своих руках, страшась смотреть на капитана.

— А ну отрежь, — фыркнул мужчина, сложив руки за спиной. Он двинулся вперед, и Родион пошёл за ним. — Ты и сам не один день капитан. Я слышал, каких успехов вы с братом добились на Украинском фронте. Похвально.

— Похвально? Не гордитесь своими бывшими сержантами? — Родион прыснул. Он мог звучать возмущенно, чтобы эгоистично надавить на чувства капитана. Но спектакль портило то, что он улыбался.

— Опыту-то у вас всяк побольше, чем у обычного человека. Что я могу сказать?

— Это никак не связано!

— Связано-связно. Не перечь, молодняк.

Родион отвернулся. Он поглядел себе под ноги. Поле из незабудок. Такое ярко голубое. Ощущение, что он топтался по небу. Только он не умел ходить по небу. Говорили, что так могут только ангелы, которых так почитают в Европе. Но он не ангел, что правда. Он вернулся на землю, поглядев вновь на Замятина. Он не заметил, как они вышли вперёд полка. Вели его за собой. Топтали цветы за их спинами. Тогда Родион разинул рот и посмел задать вопрос:

— Вы правда решили, что я тот самый парень, который рожден, чтобы быть лицом своей страны? — Родион поглядел на Замятина из-под лба. Скорее, даже из-под каски. Замятин помялся слегка, но дал свой ответ, полный небывалого задора:

— Сначала я подумал, что ты сынок-альбинос зажиточного папаши. Знаешь, которому в жизни нихера не запрещали и он считал каждый камень в этом мире своей собственностью, — он характерно поднял брови. И Родион нервно выдохнул. Он помнит ту ночь в вагоне, запах колбас и вкус лука. И подзатыльник помнит тоже. — И я оказался прав. Но не настолько прав, чтобы подумать, что я заставлял ходячий символ своей отчизны чистить картофель на скорость.

— Пф, — выдохнул Родион, шевельнув губами, как какой-то обиженный конь. Он даже не пытался капитана как-то разуверить. Как можно разуверить такого чуткого человека в чистейшей правде? Он так этому навыку у отца и не смог научиться. Но его замешательство быстро перебили.

— Нет, правда, я мог догадаться и раньше. Ты же буквально списан с плакатов, которые были развешаны по всей Москве! Точнее, плакаты списаны с тебя, пардон, юноша, — он даже засмеялся себе под нос, аж улицы залетали. Но Родион помотал головой. — Белые волосы… И…

— Я Вас понял, товарищ Замятин.

Родион кивнул, обрывая попытки капитана достичь каких-нибудь итогов в описании внешности наследника Союза. Грустно немного. Неужели в нём ничего не приметно, кроме врожденных белых волос? А как же его спортивная карьера, куча наград, всесоюзная известность? Ничего, похоже… Никто на войне не помнил об этих достижениях. Пустое. Он отвернулся от капитана и посмотрел вперед. Страх потихоньку возвращался… А то что у него комок в горле застрял и чувство, что слезы на глазах стынут? Он так боялся вновь увидеть те стены. Он так боялся, что могло случиться там, рядом, где Белка с Укропом…

— Парень, ты обиделся на что? — он положил ладонь на плечо юного капитана. — Ну не серчай, видишь, старею, память уже подводит…

— Да другое, товарищ Замятин! За брата с сестрой мне страшно, понимаете… — он боялся посмотреть ему в глаза. Не то вновь увидит его слезы, этого ещё не хватало. Он не устроит ещё одну истерику.

— Где они? — внезапное участие Замятина удивило Родиона. Он поднял брови и посмотрел на мужчину боком. И затем продолжил:

— Они на другой стороне фронта… Точнее, мы были на самом стыке. Начали видеть из своих биноклей Майданек и сделали привал. На разведке-то меня и поймали. Я не знаю, сколько меня держали в концлагере, — ему так хотелось обнять себя за живот. — Достаточно, чтобы я почувствовал ужасный голод. Товарищ Замятин, мне нужно вернуться! Мне нужно найти своих брата и сестру! — он повернулся к капитану Замятину всем телом. И увидел, что на него смотря не моргая.

— Военнопленным был?

— …Да, — Родиону стоило больших усилий, чтобы не опустить голову и не потупить взгляд.

— Знаешь, чем это карается?

— …Смертью, товарищ капитан. Расстрелом, — он не заметил, как его бросило в жар. Капелька пота скатилась по по виску. Ну не может же быть, что…

— Значит, ты уже получил своё наказание. Ну, выше нос, сынок! — Замятин хлопнул Родиона по спине, а тот уже был готов закричать от страха. Но, благо, сдержался. Только глаза выпучил, и стали те как блюдца. — Пошли, мы сядем на грузовики и достигнем Майданека. Мы найдем твоих брата с сестрой, они явно тоже получили приказ о наступлении, раз оказались под рукой. Только не отставай.

Родион не знал как реагировать. Благодарить в рыданиях? Принять как должное? Он просто промолчал, кивая… Взобрался на грузовик. Когда залезли все до единого, поднимая дула к небу, тогда и машины войны поехали по проезжей дороге. Он мог чувствовать своим бедным телом любую кочку, но он глянул назад. Они покидали поле незабудок. Ярко-голубые, они были всё дальше и дальше от них. Такая красота начала пропадать из его зрения. И теперь пейзаж поменялся на зелёные летние поля, на силуэты деревьев где-то на горизонте. Родион вслушивался в звучание мотора, пытаясь отсортировать свои мысли. Что он сделает, когда вернется в лагерь? Будут ли Укроп с Белкой там, где были? Он не знает, сколько времени должно было пройти… Он уверен, что пробыл долго в концлагере, если только голова не сыграла с ним злую шутку. Он в своей камере не видел ни света дня, ни тьмы ночи. Только серые стены, только решетки. Он не знал сколько он… проспал в той канаве. Но и дорога до лагеря уж не слишком-то и короткой была. Он это хорошо помнил. Пара дней дороги точно.

Что если они прибудут, а на месте лагеря никого не будет? Что если они прибудут в прямо в разгар сражения? Значит, ему нужно быть чуть храбрее. Снова. Ему нужно заставить себя вновь холодно держать рукоять, гладить курок, делать выстрел и заряжать обойму. Без трясущихся рук. Как бы он не разговаривался с капитаном Замятиным, но он больше не мог заставить себя что-то обсуждать, кроме долга. Его мысли занимало то, что он должен искупить те дни, которые он пролежал. Было ли это всё, чтобы отвлечь себя от ощущения, как холодная рука смыкается у него на горле во сне? Как на него наваливается тяжелое тело, душит своим весом, прожигать своими янтарными глазами… Говорит что-то неразборчиво, но так злобно. С такой издевкой, прикрытой заботой. Словно то, что его убивало, заботилось о нём. Делало вид, что это забота. Просто Родиону этого не понять. Много ли чего он сейчас вообще понимает.

Он не понимал, как при каждом пробуждении на пути к Майданеку, он вырывался из холодных объятий трупных ладоней. Как он терпел эти пустые взгляды, тем не менее в которых горел огонь того же янтаря. Как у него забились уши мычанием осуждающим и злым воем. В одну ночь он прилег на землю, позволяя себе задремать. Он уже не носил повязку на своей голове, рана затянулась волшебным образом. Но что-то в голове его тревожило, зудит и мешает спать. Сколько не чеши — боль не пройдет, только сама по счастливой воле случая. И только тогда он засыпал, намученный. И муки продолжались во сне. Сны жуткие, один страшнее другого. В каком-то он обнаружил себя посреди уже свежих трупов. Но он не был поверх них. Он был в них погребен. Это была гора. Гора из трупов, возложенных друг на друга, истекающих кровью, совершенно голые. И он, Родион, мог только выглядывать наружу одним глазом, вытаращенным в страхе и ужасе.

Другой сон представлял из себя что-то мерзкое тоже. Единственное, что он мог вспомнить о нем, когда пытался отдышаться, так это то, как трупные пальцы потянулись к нему из пустоты. Как за ними показались ладони и локти. А он просто не мог двинуться с места. Руки схватили его за лицо, вцепились в его щеки, засунули пальцы в рот, потянули кожу у глаза. А Родион стоял. Стоял, чувствуя, как его щупают, тянут. Хотят порвать на части его плоть, но эти руки что-то сдерживает. Очередной бред, очередной кошмар. Очередная порция воздуха перед сотым судорожным вздохом.

Третий сон, который он запомнил, не такой страшный. Не такой смердящий. Но именно из-за него он сидел на своем спальном месте, глядя в пустоту и не отдавая себе отчета, что из-за слез он уже намочил себе рубаху. Он был с сестрой, с братом… с Отцом. Он был в Москве, они всей семьей пошли в кино. Они ели мороженое. Они вернулись домой затемно, Белка в своей комнате, Укроп в своей. Любимые младшенькие спали. Только Русик и Отец. Только они вдвоем, стоящие в до простоты пустом коридоре. Нет картин, цветов, статуэток. Просто тиканье часов.

Тик. — Отец протянул руку. В руке нож.

Так. — Русик смотрит на нож. Русик смотрит на Отца. Отец смотрит на Русика. Они оба смотрят друг на друга.

Тик. — Отец даже не моргнул. Не двинулся с места. Он ждал следующего хода. Какой будет следующий ход?

Так. — Русик потянул руку к ножу, раскрывая пальцы робко. Всё его внимание сосредоточено на блеске лезвия.

Тик. — Отец, похоже, улыбается. Он… смеется. Совсем тихо. Потому что Русик отпрянул. Не осмелился взять нож.

Так. Часы пробили полночь. Кукушка вылетела из гнезда. — Никого вокруг. Только пустота. Давящая пустота. И янтарные глаза, лишенные чувства всего человеческого. Русик закричал. В вакууме пустоты нету никаких звуков. Только его слезы. И эти проклятущие, отцовские глаза.

В ту ночь Замятин подошел к нему. Протянул к его морде трубку. Родион покачал головой едва заметно. Тогда трубку заменила тряпка. Родион утёр слезы и сопли. И когда он закончил, то капитан махнул ему, чтоб тот прошелся с ним по полю. Он выполнил приказ. Встал и посеменил на слабых ножках. Они шли по полю, трава здесь была настолько высока, что касалась колен. Кажется, что Родион в ней запутается и свалится, если не заставит себя идти активнее за товарищем Замятиным. Тот, к слову, не спешил. Он даже обернулся, когда не мог уловить шаги за своей спиной. Смотрел, как Родион стоит в поле, как огородное пугало. И вид у него был подходящий. Всего пара минут… и он его настиг.

— Кошмары всё мучают? — спросил Замятин, прикуривая трубку. Дым расслабленно развивался в воздухе. В ответ ему даже не нашли сил кивнуть. Просто посмотрели краем глаз и вновь уперлись созерцать красоту грязных сапог. — Меня они тоже порядком достали.

— Не похоже, — сказал Родион себе под нос. Но Замятин услышал его, несмотря на то, сколько он успел нажаловаться на свой старческий слух.

— И правильно, — слегка хрипло он произнес. Убрал трубку изо рта и поднял голову, прекращая смотреть на жалкую фигуру Родиона. — Потому что в реальной жизни есть кошмары пострашнее. Ты, как никто другой, должен это понимать.

— Что вы имеете в виду? — спросил юноша более размеренным голосом. И вот он почти взял себя в руки, как стоило ему посмотреть туда, куда кивнул Замятин. И сердце упало в пятки.

— Потому что мы прибыли в Майданек. Один из очагов ада на земле.

Они прибыли к стенам, выбили ворота. Заглянули за крепостные стены, грубо говоря, и оказалось… Ничего?!

— «Ничего…? Совсем ничего…»

23 июля 1944 года. Когда мы прибыли к стенам (точнее, простому забору, как оказалось) Майданека, по нам незамедлительно открылся огонь. Солдаты прикрывались чем могли — прятались за деревьями, в кустах, прыгали за машины. Здесь не было траншей, окопов, канав. Мы находились на открытом поле, без всякой защиты. Но это не помешало нам противостоять натиску врага. Я прокричал: «Вперёд! Смелее! Марш!». И тогда солдаты, несмотря на то, как они могли быть напуганы, вылезли из своих укрытий, как черепахи из своего панциря. Они взяли в руки оружие. И первый выстрел с нашей стороны прогремел громко. Один из охранников, что стоял у самого входа, был убит выстрелом в голову. Прямо промеж глаз. Бедняга повалился вперёд. И с глухим ударом его черепушки об землю, красноармейцы победно закричали и побежали вперёд. К нам успел подступить и небольшой кусок польского сопротивления. Сразу было видно, на чьей стороне куш.

То была кровавая ночь. Мы знали, что враг начал отступление из лагеря ещё до нашего прибытия. Но, похоже, не все успели сбежать. Или кого-то не забрали с собой. Последнего убил не я, не мои солдаты. То сделал мой наставник, товарищ Басманов. Он мастерски встал за несчастным, который явно дослужился лишь до звания сержанта. Басманов стоял за ним, как тень. Мальчик только больно проворный оказался. Он смог увидеть лицо Басманова перед своей смертью. Сказал что-то удивленно, шепелявил что-то. Как змея. И тогда ему выстрелили прямо в сердце. Юноша упал замертво, окрашивая песок под собой в красный цвет.

Когда я видел, как к стенам прижимаются заключенные, как они падают на землю, пряча головы под руками, а носы в песке, то у меня сжималось сердце. Я видел много жестокостей. Я делал много жестокостей. Но я не мог понять, как с человеком можно вытворить… такое. Я помню мужчину, у которого нет второго уха, ожоги на пятках, а пижама висела на нем, как на скелете. Хотя, тот очень на него походил. Живой труп. Я смотрел на детей, едва походящих на тех, которых я помнил дома, смотрел на заплаканных женщин, у которых, явно, вырывали клочки волос. Я смотрел на них, и когда я думал, что среди них мог оказаться Русик, что если его найдут в какой-то газовой камере, что все эти дни, которые я провёл в пути, он мог…

— Что мы делаем, мальчик?

— Товарищ Басманов! — охнул Ульян, захлопывая книгу. Он посмотрел на своего наставника, который пришёл его навестить.

Они вместе решили остаться в лагере на некоторое время, чтобы эвакуировать народ. Ничего не осталось. Никаких признаков преступлений, трупов, бумаг. Только выжившие, только несколько бараков и целый крематорий. Единственное, что нашлось, так это кабинет человека, монстра, который заправлял этим местом. Полки пусты, тумбочки тоже. А он даже не нашел ничего, что могло бы напоминать закладку или потайное хранилище. Но если оно и было, то и оттуда всё вынесли и унесли с собой. Когда он шёл по коридору в этот кабинет, то чувствовал, что мало чего здесь найдет. Но здесь было так тихо, мирно. Подальше от суеты в лагере, где фасовали пленных по грузовикам, увозя их в освобожденные земли. Тут он и решил, что было бы неплохо заняться делом, которое успел забросить. Как раз и стол, чтобы написать пару страниц разборчиво, а не буквально на коленке.

— Военный дневник пишешь, небось? — наставник гордо держал руки за своей спиной, то ли радостный за своего ученика, то из чистого чувства самолюбия. Ульян думал, что эти качества в нём гармонировали.

— Да вот, вспомнилось. Решил, что лучше не буду такой труд забрасывать. Я, как никак, пишу чуть ли не с начала войны, — Ульян взялся за обложку своего дневника, поднимая над столом, и как-то робко пытался не прижать его к груди, как самое ценное сокровище. — Только не показывал я его ещё никому. Побаивался как-то, — Басманов глупо захихикал, увидев этот жест. А потом чистосердечно спросил:

— С самого начала? Я знал, что ты у меня труженик. Но не думал, что настолько! — улыбка наставника заставила Ульяна возгордится. Совсем чуток. Он только кивнул и спину выпрямил, чтобы выглядеть уверенным в своих силах.

— Спасибо, товарищ Басманов.

— Просто Вильгельм, — услужливо кивнул… Вильгельм Басманов. Ульян раскрыл свои глаза и собирался уже задать резонный вопрос. — Моя мать немка, мальчик. Теперь тебе понятна причина возникновения моего имени?

— Простите за вопрос, товарищ… Вильгельм, но как вас ещё не сослали на другую часть Союза? В Казахстан, например? — у него было выражение явно детское. Словно впервые услышал, что не все зовут папу «папой», а по званию. И как для ребенка, для Ульяна имя Басманова стало приоритетной тайной, которую из личного уважения доверили ему. Он всё ещё держался за свой дневник, но из-за своих глупых мыслей едва сдержал улыбку.

— Я хорошо выслужился перед отчизной, — и тогда он убирает руки из-за спины. В его руках тоже своего рода книга. Толстая, едва помещается в двух руках, которыми Вильгельм держал её. — И до сих пор выслуживаюсь, кстати! Просто посмотри, что мне удалось найти, — книга ударилась об стол громким грохотом. Басманов раскрыл её перед лицом Ульяна. И тот поглядел, что это… список. Список заключенных!

— Как вы это нашли, товарищ Вильгельм?! — выдохнул удивленно Ульян, хватаясь за обложку всеми пальцами, словно от неё зависела его жизнь. Скорее уж, состояние его бедной головы. — Они что, сожгли всё и унесли, но не смогли унести книгу записей? — настолько, похоже, тяжелая. Как и ноша десятков тысяч убитых. Настолько книга толстая… Ох…

— Что если я скажу тебе, что эту книгу принёс мне поляк, случайно нашедший её у разбитой машины?

— В жизни не поверю! — хмыкнул Ульян, быстро перелистывая страницу за страницей. Он бегал по ним глазами как сумасшедший, впивался пальцами в бумагу. Родион Святославич, Родион Святославич, Родион…

— Я бы тоже не поверил.

Ульян листал страницу за страницей, не замечая, что почти не дышит. Он выглядывал каждое имя, каждую фамилию, он глядел на звание, на год рождения, на дату прибытия. На всё! На всё, что могло дать зацепку! На всё, что Русик здесь! Он не мог понять, от чего у него трясутся руки… Он не мог для себя решить, что лучше: узнать, что твой брат оказался военнопленным, всё ещё жив и самому, на глазах у всех совершить свой долг палача, или же лучше, чтобы узнать, то что он умерщвлен в газовой камере или через тот же расстрел? Он не мог себя заставить решить… На что он надеялся, листая эту книгу? Что для Русика будет лучше? Плен? Смерть?.. Ульян всё время чувствовал, как у него засохли глаза, пока он пытался расписать свои думы в дневнике при тусклом свете свечи. Но тут он внезапно почувствовал, как они начинают слезиться, гоняемые по строчкам.

75 страница из 76… И последняя.

…Ничего.

— Ничего? — спросил Вильгельм Басманов. Ульян покачал головой, впиваясь пальцами в страницы. И наставник положил свою руку ему на спину услужливо. Похлопывая медленно и успокаивающе, чтобы мальчик смог успокоиться. Если пару секунд назад он чувствовал, что вот-вот разрыдается, то сейчас… он не уверен. Он не знает. Родиона Святославича такого-то года рождения, такой-то должности, нету в списке заключенных и пациентов. Его нет. Его тут не было. Он не записан, не запечатлен. — Мне жаль. Ты понимаешь, что это значит?

Ульян молчал, не смотря на своего наставника.

— Тебе уже дали личные вещи, которыми Родион обладал и оставил за собой? — в ответ Ульян только пощупал себя за грудь. Там-то и лежал отцовский нож, заботливо окутанный, поближе к сердцу. — Хорошо. Достаточное ли это доказательство?

— Доказательство чего? — вдруг спросил Ульян, закрывая книгу перед собой. История мучений нескольких лет — в нескольких страницах…

— Его предательства, мальчик. Солдат не бросает на поле боя своё оружие. Если он только не дезертир.

— Его всё ещё можно считать пропавшим без вести, — «пропавший без вести»! Термин, отвратительно тягучий, как резина. — Позвольте узнать, товарищ Басманов… Откуда вы узнали о том, что это… — он посмотрел на свою грудь, убирая с неё руку. — Самое что ни на есть вещь Родиона?

— Мальчик, за кого ты меня держишь? — Басманов все ещё держал свою руку на его плече. И стиснул пальцы на пиджаке. — В моем взводе ничего не происходит без моего ведома. Тебе это ясно?

— Так точно… — кивнул Ульян, вставая из-за стола. Он взял в руки свой дневник, суя его в свою походную сумку. И отказался смотреть на этот список. Басманов, как завидел, что он резко встал, выдохнул:

— Я понимаю, тебе тяжело, Ульян. Это твой брат. Но долг — важнее. Я тебя этому учил все эти годы. Ты меня понимаешь? — спросил Вильгельм. И Ульян, с опозданием, но кивнул. — Ты понимаешь, в чём твой долг? — и Ульян снова кивнул. Поджав губы. — Хорошо. Надеешься его найти? — в этот раз не было кивка. Просто пристальный взгляд чёрных глаз. — …Ты найдешь его, рано или поздно. Я знаю это. Каждый, кому повидалось узнать тебя, знает, что ты ни перед чем не остановишься, чтобы достигнуть цели. Именно поэтому я тебя выбрал. Именно поэтому мы стали с тобой так близки. Мы понимаем друг друга с полуслова. Я приказываю тебе: найди брата. Найди Родиона, хоть вырой его из-под земли, но найди. И исполни свой долг, слуга народа.

Вильгельм Басманов разъяснялся перед ним, а Ульяну не хотелось на него даже смотреть, даже слушать. Это его наставник. Человек, который разглядел в нём потенциал, который, возможно, дал ему то, в чём отец оказался очень скуден. Или принципиально не дарил столько ласки и заботы чрезмерной. Но теперь от этой похвалы, сравнений и од, посвященных его уму, хотелось лишь блевать. Наставник, всё ещё его фактический командир, приказывает ему выследить собственного брата. И убить. Таков долг палача. Неважно, кто попадет под курок. Несчастная душа, безжалостный маньяк или родной брат…

Ульян извинился перед майором, отдавая честь. «Извинился» — сильно сказано. Как оказалось, он молча развернулся, даже не смотря на него толком. Его глаза, такие проницательные и глубокие, смотрели лишь прямо на двери, когда он шёл по коридору на выход. Дверь, открывшись, позволила ему дыхнуть свежего воздуха. Некоторые узники всё ещё оставались здесь, не всех были в состоянии увезти подальше, хотя бы к ближайшей деревне. Они стояли в стороне от красноармейцев. Упирались спинами в стены. Но, бывало, принимали помощь. Садились у теплого костра, протягивали исхудавшие руки. И ели похлебку, как бешеные. Голыми руками, не обращая внимания, что каша падает у них изо рта, когда они активно хлопают губами. Это их самая большая трапеза. А для Ульяна — обыденность.

Он спустился по лестнице, проходя мимо эшафота, с которого свисали трупы. Кажется, на одну из голов сел ворон и начал выклевывать ей глаз… Ульян не обратил должного внимания такой картине. Ему просто хотелось… подойти к Белочке. Рассказать ей всё, что успел узнать. Рассказать, что его догадки, которые он выпалил не так давно, похоже, правда… Если верить Вильгельму Басманову. Если верить всему, во что ему велят верить. Он так устал. Так устал, что буднично перешагнул труп немецкого солдата. Так устал, что не мог понять, куда его несет. Он словно в тумане этой ночью. Но в ночи есть проблески света. Звёзд и человеческого огня. Ульян плюхнулся на землю. Протянул руки к огню. Ему кажется, что если он даже позволит языкам огня поцеловать его кожу, он этого нисколько не почувствует. Даже если та начнет плавиться вместе с мясом и костями.

— Укроп… — сказали тихо рядом с ним. Совсем робко, сложив перед собой руки на халате, как куколка. Белка присела рядом. Тоже протянула руки. Её руки покрыты ссадинами, царапинами и язвами. Ожоги, покусанные ногти, перевязанный палец. Они просто сидели у огня, в тишине, пока на фоне освобожденные узники рыдали и смеялись. Пока сверчки пели в кустах неподалёку. Только когда сестра посмотрела на брата, что рук не сдвигал, не отводил взгляда от огня. Пропади всё пропадом… — Ты что-нибудь узнал? Русик здесь?

Но ей не ответили. Молчание дороже золота, великие слова, мудрые. У Белки опустились плечи, упала челюсть, потускнел взгляд.

— Я не верю… И ты не веришь. Правда ведь?

— Вера тут ничем не поможет, — сказал Ульян глухо, словно обращался к самому себе. Пытался смириться с собственными мыслями. Он стиснул зубы, убирая глаза от огня. Слишком ярко в узорах виднелся братский силуэт. С большими глазами, полными страха.

— И что ты собрался дальше делать? Я могу помочь? Хоть с чём-то помочь? Он ведь тоже мой брат, — Ульян впервые посмотрел на свою сестру. Такие глупые, наивные вопросы. Звучащие прямо от всего сердца. Только сердце на войне должно загнать себя под прутья железной клетки. Чтобы не разорваться на кусочки. Похоже, Белка собралась что-то сказать? Ульян перебил её.

— Ты умеешь выслеживать цель, которая бесследно пропала и единственное, что от неё осталось, это вот эта хреновина? — Ульян достал из закромов отцовский нож. Русик за ним ухаживал. Достаточно острый, чтобы резать плоть, как масло. — Даже я такое не умею. Он не был записан в книгу учёта, Белка. Его здесь не было. Никогда не было. Значит только, что он сбежал домой к папоньке. А это значит, что он дезертир. Следовательно…

— Нет! Ты же не станешь! Ты не хочешь! — крикнула Белка, вставая на ноги. Она размахивала руками, выпучивая свои зелёные глаза. Война изменила их. Они не напоминали изумруды. Они напоминали яд. Отравленные войной глаза. Каких ужасов она только не видела. И какой ужас она слышит. — Укроп, ты слышишь меня?!

— Мне был отдан приказ! — Ульян, похоже, не сдержался. Крикнул тоже своё, встал на дыбы. — Приказ, понимаешь?! Желание ничего не значит! Четыре года мясорубки, и тут я просто должен взять и отказаться выполнять приказ человека, который увидел во мне что-то большее, чем мальчиках на побегушках?! — он тыкал пальцем себе в грудь яростно, полный обиды и невысказанного возмущения. Ох, не Белке ему это стоило говорить. Ох, ней ей. Разве она виновата, что родилась папиной принцессой? Разве Русик виноват, что он родился папиной гордостью? А он? Просто сын… Очередной, которому повезло появиться в первой тройке. — Он видит во мне потенциал, Белка! Он видит, что я могу быть чем-то большим, и он даёт мне себя проявить! — он ходил вокруг да около костра и махал руками, как умалишенный. Он забыл, что в одной его руке блестел нож. Красный он был то ли от узоров пламени, то ли от собственной злобы. Он пытался убедить Белку, что его дело палача — правое. Она смотрела на него, насупившись. Понимая, что здесь Укроп пытается убедить только себя. — Ты просто предлагаешь мне взять и отказаться от него?! Русик, ебись он в три прогиба, проявил себя! Отцовская гордость, медалей целая горсть, стены кубками обставлены! И как он отплатил отцу? Сбежал, геройчик!

Они молчали, смотря друг на друга. Громко дышали, да так, что крылья носа вздымались у каждого, а губы поджались. Белка, спустя мучительные секунды, нарушила гнусное молчание:

— Я не верю.

— Да чхать я хотел! Веришь, не веришь! Ай, говорить с тобой, как об стенку башкой биться в надежде, что она треснет! Уж скорее морда моя треснет, если ты мне во второй раз по ней врежешь, — Ульян махнул рукой. И повернулся, шагая прочь от костра. Только в спину ему сказали кое-что, что он словно всеми пальцами за землю схватился и резко встал.

— Я не предлагаю тебе отказываться от Басманова. Или от его приказа. Неважно. Наоборот, я просто предлагаю… послушать людей вокруг. Что они говорят и о чём переживают. Мне кажется, что Русика не записали только по одной причине… — Ульян забегал глазами по земле на этих словах. — Поверь мне, тебе это поможет, у меня большой опыт… — Белка грустно усмехнулась. И, казалось бы, подошла к брату, встала у его плеча… Но она пошла дальше. Она уходила, утирая слёзы. К несчастным, которым действительно нужно было её присутствие. — До завтра.

Ульян долго стоял на этом поле, пока не заставил себя пошевелить ногами. Он оставлял за собой следы — так тяжело он шёл по земле. Он решил последовать обреченному совету Белки. Но, похоже, с ним техника расспроса напрямую плохо работала. За все эти годы он так и не научился… говорить с людьми по-доброму, лишенный язвы, злобы, обиды. Наоборот, всё это в нём преумножилось. И обрело образ чёрной формы, которой боялся каждый заключенный. Они шарахались от него. Но кто-то смотрел на него откровенном мёртвым взглядом, когда он подходил с блокнотиком и ручкой в руках. Он задавал три вопроса:

1. Вы видели мужчину, одетого в форму красноармейца?

2. Последний раз вы застали его живым или мёртвым?

3. Были ли у него белые (седые) волосы?

Нет ответа. Нет взаимодействия. Нет связи между всем, что он делал. В один момент он просто опустил ручку на блокнот, сидя рядом с бывшим узником, скрестив ноги по-турецки.

— Похоже, этот солдат чем-то провинился, что вы его ищите так яро, — сказал один старик, жуя сырую картошку. Он сделал ещё один надкус, когда Ульян ответил ему честно, со всей болью в голосе.

— Он мой брат.

— Тяжкое преступление, — и ещё один надкус. У Ульяна было ощущение, что сейчас зубами кто-то проезжается не по картошке, а по его мозгу.

Могли ли эти происки привести к чему-то еще более унижающему, чем результат, который приносит с собой ничего, кроме пустоты и тревоги? Почему Белка его вообще послала слушать кого-то, расспрашивать? Всё было очевидно с самого начала. С того самого вечера, как Русик не вернулся в лагерь. Очевидно, да… Пока Ульян краем уха не услышал разговорчики тех же людей в пижамах, которые недавно отказывали ему в простейшем диалоге. Он до того проверял свои скудные записи, которые не наполнили даже одну страничку… Но теперь он снова взял ручку в руки и прислушивался, инстинктивно выгибая голову в сторону шепота. Он стоял в тени, прижавшись спиной к баракам.

— К вам тоже подходил тот солдат в чёрном?

— Да-да, — лепетала тихо толпа.

— Он тоже спрашивал у вас много странных вопросов? О беловолосом солдате?

— Да-да!

— О ком вы тут болтаете? Стариков в лагере прилично, — сказал кто-то явно озадаченный. На него зашикали все сразу. Больно громко звучал вопрос. И Ульяну пришлось напрячь слух.

— Мы о том, что не был стар, но волосы как у старца. Помните? Того, кого привели и держали в камере несколько недель. Без еды и воды.

Ульян распахнул глаза. Но продолжил держать ручку на пульсе.

— Тебе-то почём знать, кормили его, не кормили? Тебя-то там не было, слава Элохиму!

— Он с Янушем по соседству был, — почесал незатейливый собеседник слабую щетину. — Тот о нём рассказывал, как удавалось сразу.

— И что рассказывал? — спросил кто-то очень тихо. Словно они чуяли, что их могут вот-вот застукать за сплетнями. Ульян сильнее вжался в стену.

— Что парень — смерть во плоти. Что он слабый и глупый. Знающий, но ничего не понимающий. И все его когда-нибудь увидят, — рассказчик пародировал движения старика. Он схватил себя за веки и потянул их, сверху и снизу, выпучивая глазные яблоки на толпу. Те слегка поморщились.

Кто-то засмеялся в толпе недобро. Старик очередной. Везунчик. Смех его хриплый и гадкий.

— Видели мы его, видели. Ногами вперёд!

Ульян не отдал себе отчёта, когда у него перехватило дыхание. Он мог схватиться за сердце, но ему нужно было записать всё. До последнего слова.

— Неправда! Последний раз я видел его живым, его под руки вели к коменданту!

— А выстрел по-твоему для кого предназначался в тот час? Не дури, парень! Мёртв твой солдатик, и хрен бы с ним.

— Мы даже не знаем, куда бы дели его труп. Все знают, что тех, кому сделали выстрел в башку, кидают в траншею неподалеку. Когда я стояла у забора и наблюдала, то я не увидела нигде ни одного палача, таскающего его тело… Его словно и не было никогда в этом лагере. Может, он просто мираж?

— Ты прямо как старик Януш, дорогая. Небось крышей поедешь. О таком и книгу можно написать, честно говоря. Но только тогда, когда выберемся отсюда. Нам надо поскорее уезжать отсюда. Когда следующий грузовик?

Ульян больше не стал их слушать. Он отошел от барака, как кот проскользнул под тенью и вышел на поле, оглядываясь вокруг. Забор, траншея… Бараки, крематорий и его вышка… И здание, в котором располагался кабинет коменданта. Ульян захлопнул свой блокнот, суя ручку в кольца. Он аккуратно приоткрыл сумку, кладя блокнот рядом со своим военным дневником. Посмотрев на него лишние пару секунд, он понял, что ему снова придётся его пополнить своими откровениями. Уж на пару страниц точно. Такое не опишешь в кратких словах, только если не заставить будущего читателя чувствовать, что какие-то детали истории были упущены и не поднимутся вновь. Ульян застегнул свою сумку на пуговицу, поправил ремешок на плече. И снова посмотрел на дом коменданта.

Если Ульяна не обманывает память, то ему показалось, что Басманов всё ещё не выходил из кабинета коменданта всё это время.

Стоит его проведать и доложить о ситуации. И поспрашивать несколько вопросов.

— Тут-то меня и застрелили, — сказали тихо и горестно. День будет противный, жаркий и липкий. Уже с самого момента, как встало солнце, это стало понятно. Родион вытер пот со лба, снимая с головы каску. Ему кажется, что многие солдаты слягут от жары в кратчайшие сроки. А им ещё идти и идти на запад, вслед за Украинским фронтом. Им нужно их догнать. Они уже приличное время потеряли. Теперь тут совсем никого нет.

— Паршивое место. И воздух здесь тоже паршивый. Пахнет гнилью, — трупы, что лежат в траншее, не иначе. Замятин рассматривал бараки и крематорий, что виднелся издалека. — Значит, здесь тебя держали, а потом прихлопнули? С какой целью? Разве они не знали, кто ты на самом деле?

— Знали, поэтому и прихлопнули.

— Но у них не вышло, — Родион в ответ покачал головой. — Ха! Вот она, сила русского народа! Не так просто убить живое воплощение веры! — он хлопнул Родиона по спине, но тот выдохнул, отходя. Он устал глядеть на это здание. Он внутри него даже еще не находился, но он уже чувствовал, как оно давит на него.

— Не только ведь русские живут в СССР, товарищ Замятин. В меня, похоже, верит целая сотня народов, — он шел к забору лагеря. На выход. И услышал, как Замятин поспел за ним.

— И в нашу победу тоже! Выше нос, парень, — он шел рядом, официально сложив руки за спиной. Но его усы скакали от ощущения радости и гордости, которая переполняла его. Странная реакция на историю человека о том, что его недавно, в общем-то, казнили в затылок… Но Родион не человек, правда? — Слышал ведь новости с фронта? Мы идём прямиком к победе! — он схватил за плечо юноши рукой и поднял кулак к небу. Сам только не заметил, как они прибыли к выходу из лагеря. Их уже ждали солдаты у грузовиков. Готовые к отбытию, слегка расстроенные. Не нашлось ничего дельного и полезного. Проклятые фашинюги всё с собой унесли. Оставили только склады с пижамами.

— Да… Именно поэтому я хочу попросить вас об одной услуге, товарищ капитан, — Родион повернулся к Замятину лицом и посмотрел, как у того появилось замешательство в глазах. Тот только кивнул, показывая, что он слышит его во все уши. — Я покидаю взвод.

— Что???

— Я покидаю взвод.

— Я слышал, я не глухой! Я спрашиваю: с какого перепугу ты решил броситься наобум один-одинешенек хрен пойми куда? — Замятин подошел поближе, выставляя руки в таком возмущенном жесте, что у Родиона закралась мысль, а не было ли итальянцев в крови у его товарища. — Мозгов нет совсем?

— Ну, судя по всему, от них ещё что-то осталось, — Родион неловко почесал затылок на месте зажившей раны.

— Не шути шутки со мной, сопля, ты понятия не имеешь, куда тебе стоит идти! Все ради того, чтобы найти брата с сестрой, да? Ты что, второй раз подохнуть ради них готов на совершенно неизвестной тебе территории? Убить и самому быть убитым?

— Да…

Родион не понял, когда он успел опустить взгляд. Неужели он так боялся как-то отвечать куда более опытному, старшему человеку? Если он пытался оспаривать чужое решение, у него сразу глаза в пол упирались, пальцы за одежду хватались. Кажется, это что-то внутреннее… Только он не знает что. Он даже не заметил, как слабо дрожал. Кажется, это как-то неправильно. Сам капитан, сам человек не последней важности, наслужился за эти годы и много чего, может, достиг. Но сейчас он действительно как сопля, которая трясется при любом сотрясении воздуха. Последний раз, когда он так себя чувствовал во время разговора со старшим, это был кабинет отца… Бумаги с новыми именами, назначение в полк, должности, печать военкома…

— Пошли.

— Что? — Родион вскинул голову.

— Пошли, сказал!

Замятин привел Родиона отвел к солдатам, приказывая остаться в стороне у одного из грузовиков. Тот его послушался, встал, упираясь спиной в кузов. Он увидел, как капитан начал раздавать своим людям команды. Обычное зрелище. Капитан Замятин всегда размахивал руками, когда отдавал поручения и требовал полного послушания от своих людей. Честно говоря, на таких людях армия и держится. Вот бы им сотню таких капитанов Замятиных, и война была бы выиграна в два счета. А если будет сотня таких, как Ульян, быстрых и проницательных, войны бы и вовсе не случилось, убили бы в зародыше. Если сотня таких, как Белка, люди бы о войне и мыслить бы не посмели. Так было бы с ними тепло и хорошо. Сотня таких, как Русик… Мир бы разрушился, не успев построиться.

Он, кажется, слишком погрузился в свои тревожные мысли. Дурная привычка. Один раз из-за неё он уже на кое-что напоролся. Теперь ему нужно быть осторожнее. Держать голову холодной, не поддаваться своим мыслям. Родион понял, что выпал из реальности, когда к нему вернулся Замятин и кивнул ему в сторону дверцы. Мол, запрыгивай. Значит, они отправляются в дорогу по заранее намеченному пути. Раз уж он всё обговаривал с толпой, раздавал приказы… Когда они прибудут в следующий пункт назначения, он разузнает, куда отправился такой-то отряд Украинского фронта подразделение 5-й гвардейской дивизии, командует ей, мать его, Басманов. Он ни разу о нём всерьез не думал ещё… Что он сделает, когда встретит его снова? Пристрелит у всего лагеря прямо на глазах? Очень смешная картина. Солдат, вернувшийся спустя несколько месяцев пропажи застреливает высокопоставленного майора. Лишь бы в чём не уличили облыжно.

Тут-то Родион и заметил, что Замятин смотрит на него очень пристально. Словно юноша перед ним просто стоял и пялил в землю молча, проигнорировав приказ. Тогда у Родиона появился слабый румян не щеках. И он прочистил горло, разворачиваясь и открывая дверь в «салон». Он присел на обшарпанное кресло, устраиваясь поудобнее. Насколько это могло быть возможным. Раньше он еще никогда не сидел внутри самого грузовика, где сидел водила. Водилой, кстати, ему пришелся Замятин, садясь за руль. Он завел мотор, несчастная машина запрыгала, как тесто на дрожжах. Взялся руками за руль… И со всей силы дал газу, что Родион аж подпрыгнул и ударился головой об потолок. Под его удивленный вскрик машина заюлила по земле, но всё же настроилась на лад и поехала вперёд по протоптанной дороге.

— Товарищ Замятин! — крикнул сквозь больной стон Родион. Он неудачно ударился затылком. Прямо там, где у него только-только зажила рана. Потирая её, он воскликнул на судорожном вздохе: — Что вы делаете?!

— Довожу потеряшку до его семьи, очевидно, — Замятин фыркнул. Потянулся, чтобы достать из карманов трубку и порох. Не переставая водить на полной скорости, на которую только была способна эта малышка, он сунул трубку в рот, а затем быстренько дал Родиону порох. И вытянул шею в его сторону. — Подсыпь, будь добр.

И Родион подсыпал ему порох охотно, стараясь, чтобы он не высыпался им на ноги. Тут кочка на кочке, они прыгали на сиденьях, как блохи на собаке!

— Товарищ Замятин! А-а-а отряд?! — крикнул Родион, сотрясаясь на кресле, в попытке засыпать порох Замятину в трубку. Вышло с горем пополам. И тогда наконец капитан смог прикурить. Он убрал руки с руля и потянулся к зажигалке. Родион с испугу охнул и кинулся к рулю, схватившись за него руками, чтобы машину не унесло на обочину на полных скоростях.

— А что отряд? Без нас разберутся, уже не маленькие, — Замятин хмыкнул, шевеля усами, и шлепнул Родиона по рукам, чтобы уже самому взяться за руль. Дым начал слабо показываться из дыры трубки.

— Н-но вы же капитан! — Родион схватился всеми пальцами за бортик и сидушку, чтобы не удариться лицом об лобовое стекло к чёртовой матери.

— Не-а, капитан остался со своими людьми в лагере. А я с этого момента для тебя просто Лев. Понял?

— …Ваши погоны! — ахнул Родион, глядя на то, что на Льве была надета обычная воинская куртка, но никак не капитанская. Слепой глаз, ой слепой! Как сразу не заметил?!

— Они в надежных руках, сынок. Как найдём твою семейку, так я найду своего человека и заберу их обратно. Это лишь вопрос времени, — Лев уперся головой в сиденье, расслабляясь полностью. Перед ним только грязное стекло и неровная дорога. И неугомонный юнец рядом. Ну что за ляпота.

— Разве вам дозволено просить человека подменить вас на такой долгий срок? Мы даже не знаем, где Ульян и Белослава сейчас. Они могут быть в любой точке боевых действий, раз покинули Майданек и Люблин. — Родион сложил руки на груди, упираясь подбородком в грудь. Он настолько исхудал, что второго подбородка при такой характерной позе не оказалось. И тут он услышал, как Лев настраивает радио, крутя цилиндрик. Стоило настроить частоту и тут же новости полились волной.

— Не волнуйся, твой старик всё ещё умеет пользоваться радиостанцией и картами. Всё найдем, даже если придется из-под земли выкопать, — он помял губами кончик трубки. — А что до подменника… Разве вы все эти годы не занимались ровно тем же?

Лев Замятин посмотрел на Родиона боком. Тот промолчал.

Родион думал, как такая красота могла сохраниться в стране, что была под гнётом и рабством столько лет. Здесь давно не бушевали военные действия, именно потому здесь начали цвести луга цветов, блестеть речки, петь птицы. Весна возродила это место в очередной раз в надежде, что войне придет конец и она не сотрет с лица земли все её труды. Лето поддерживает это состояние настолько долго, насколько потребуется. Помогает протянуть красоте чуть подольше.

В один момент они проезжали мимо цветочного поля, покрытого шафраном. Здесь, похоже, была какая-то деревушка. Или есть до сих пор, судя по тому, как прекрасно выглядело это поле. Грохот грузовика мог помешать этой гармонии, в которой присутствовал свет солнца, удары реки об берег и, естественно, маленький танец цветов под ветром. Красивые цветы, но не настолько, как ромашки, которые Родион когда-то нашел в лесу на разведке. Он больше предпочитал простые цветы. Укрепляющие силу духа. Но тут их нет совсем. Он не в своей стране, а в чужой. Потому и смотрят на них все как на чужаков. Замятин остановил свою тарахтелку, когда решил, что им придется взять несколько припасов. Они далековато уехали от Люблина и по пути не видели ни одного населенного пункта. А тут так повезло, да ещё такая красота. Когда Родион закрыл за собой дверцу с грохотом, то услышал, как ветер щекочет листья деревьев. Как его собственные волосы движутся по воле ветерка.

К ним вылез старшина. Старый человек, ужасов навидавшийся. Уж в этой точке война точно не могла обойти деревню стороной. Она совсем маленькая, пара домишек. Больше напоминало хутор. Если приглядеться, то может показаться, что несколько домов сожжены, а в некоторых повыбиты стекла. Только дом старшины целый. Лишь сам старшина едва напоминал живого человека. Он практически полз на ножках по земле, и Льву Замятину пришлось подойти к нему поближе, дабы не тянуть резину. Старшина его было забоялся. Не похожи на гитлеровских солдат, но они всё ещё солдаты. Освободители, но потенциальная угроза. Но дедушка смог утихомирить свою дрожь. При чем очень быстро. Ибо Замятин начал говорить с ним на польском. Ломанном, но рабочем.

— Potrzebujemy zapasów. Możemy je… э-э, wymienić u Ciebie? * — спросил Лев, жестикулируя. Похоже, его жесты совсем не пугали старика, даже несмотря на то, какие они были активные. Особенно, когда он хмурился и хватался за голову, пытаясь вспомнить следующее слово.

— Dobrze, dobrze, * — именно с этих слов повысовывались головы из халуп. Пара женских, пара детских.

— Gdzie są mężczyźni? * — спросил Замятин, хватая в руки коробку с едой. В ответ он давал старшине медикаменты и бинты, которые они банально не могли ни от куда достать. Ему показалось, что он видел слёзы в старческих глазах. Он оглядывался, глядя на женщин. Красивые, статные дамы. Ему бы последний раз вспомнить, когда ему удавалось делить постель с прекрасной леди польских кровей. Расплывчатое воспоминание, но её оды он запомнил надолго. Только вот взгляд его и улыбку девушки поймали и спрятались в дом обратно. Тогда Лев понял, что древнее его воспоминания о прекрасной польской красавице только воспоминания о злобном, предательском румянце. Последний раз он краснел в свои юношеские годы, когда еще был юным пионером.

И тут было начали объяснять всё на пальцах, но понял старик быстро, что солдат не разумит такой развитой речи. Его хватает лишь на пару слов, и то для сделки. Тогда старик вздохнул. И достал у себя из-за пазухи сложенный листок. На ней был изображен мужчина, поднимающий к небу польский флаг, а в другой держа в руке оружие. У него на лице не было сомнения или слез, только твердая, непоколебимая решимость наказать захватчиков. И гордая надпись на польском, которая… явно к чему-то призывала. Похоже, это плакат польского сопротивления. Разве не они вместе с отрядом Ульяна Святославича должны были разгромить Майданек?..

— Gdzie oni są? *

Старик показал пальцем дальше по дороге, что проходилась прямо через деревню. Эта дорога, судя по картам, вела только в одну сторону. В столицу. В Варшаву. Осиное гнездо.

— …Dziękuję.*

Он вернулся к Родиону. Тот стоял у машины, присев на кузове. Он глядел на цветочные поля, которые падали прямо в блестящую реку. Раньше он бы наслаждался этой красотой бездумно. Но сейчас закрадывались паршивые мысли по типу: сколько трупов успели пустить по этому течению? Скольких не найдут? Сколько родственников будут закапывать пустые гробы, когда война закончится? Сколько уйдет лет на поиски? И будут ли искать вообще? Он думал. И напевал колыбельную без всяких слов, что так въелась ему в память. Кукуленька, кукуленька, где ж мой милый Ясик… Кукушка, кукушка, где ж мои брат и сестра?

— Родион! — крикнули ему.

— Да! — Родион тут же спрыгнул, обошёл машину и не заметил, как быстро ему сунули в руки коробку с провизией. Тяжелая, скотина!

— Помоги дотащить жратву до кузова. Живо! Мы скоро отбываем.

— Да, товарищ Замятин!

— Я сказал, звать меня Лев, сопляк!

— Так точно, товарищ Замятин! — и поковылял пингвиньей походкой под раздраженный вздох.

Они покинули деревню, когда день начала сменять ночь. Закаты тут волшебные, особенно вместе с ожившей природой. Гора и поля, зелёные, как на картинке! Даже не верится… Волшебное место. Этот маленький хутор — только первый пункт назначения до их конечной цели. Только вот какая она, эта конечная цель? Куда они направляются? Смогут достигнуть отряд Ульяна до наступления осени? Или протянут до зимы? Замятин стряхивает использованный порох в окно. Они едут по кочкам, Родион упирается лбом в стекло, а затем задает резонный вопрос:

— … Товарищ Лев Замятин, — не успел договорить Родион, как его перебил хлопок по рулю и громкий выдох.

— Ну вот, наконец-то! А то всё свет моих погон в глазах у тебя мерещится!

— …Лев Замятин, откуда вы выучили польский? У вас был хороший учитель? Вы дельно говорили с тем дедушкой. Столько припасов нам надавал.

— Это потому что я отдал им все наши медикаменты, кроме спирта, — он не обратил внимание на то, как юноша резко поднял голову и посмотрел на него, не жалея шейных позвонков. — Не смотри на меня так, сопляк. Спирт и в деле и веселье пригодится. А у нас дорога длинная, чего только не приключится… Что до польского, то это просто личный опыт.

— Да, точно. Польская война, как такое забыть, — сказал Родион чуток хмуро. Он скрестил руки на груди. И Лев только повёл трубкой во рту, жуя кончик. Посмотрел, как у его юного друга брови встали домиком, а потом нахмурились. Тогда он усмехнулся:

— Скажи, у тебя хоть раз была девушка?

— Была, — сказали под нос, словно не хотел, чтобы его слова услышали. Словно это был какой-то позор.

— Неудачная попытка? — Замятину кивнули. И тот засмеялся гортанно, откидываясь на спинку сиденья. Выдохнул из ноздрей пар и пояснил: — У всех свой первый раз, и он не обязан быть идеальным. К тому же, теперь у тебя поводов для второго шанса хоть отбавляй, — он махнул рукой по всему лобовому стеклу, заставляя Родина снова осмотреть красоты природы, которую покинула война. Кусочек за кусочком, но она восстановится в считанные месяцы. — Женщины тут недурные, хоть и потасканные войной, но это далеко не недостаток. Даже плюс. Опытные — это всегда хорошо. Поверь эксперту.

— …Вы же шутите? — спросил Родион. Он казался бледнее обычного.

— А я так похож на шутника? — Лев приподнял бровь. — Ты много добился за эти годы, но я чувствую, что ты не стал мужчиной. Это видно каждый раз, когда ты держишь в руках оружие. Ручки как у запойного алкоголика дрожат. А я припоминаю, что тебя от одного вида алкоголя воротит. Тьфу, мне-то казалось, что ты постарше меня будешь, а ты такой несмышленный.

— Не волнуйтесь, мне как республике только 22 года в этом году исполняется, — хмыкнул Родион, складывая руки за головой. Он уже казался тем, кто не принимает участие в диалоге. Или, по крайней мере, пытается от него как можно скорее оторваться. — Должность правлением РСФСР отдал мне отец как наследство.

— Так ты, получается, первенец, а? Самый старший… А брат твой больше на старшего тянул, как по мне. Выполнял всё подряд, каждое поручение, сестру в лазарете навещал, тебя иногда подбадривал. Он каков по счёту в роду?

— Второй, очевидно, — заворчал Родион, глядя на Льва. — Хорошо вы о нём отзываетесь.

— Ага, — кивнул Лев, вытряхивая использованный порох в окно. Достал новый. И без лишних прикрас Родион подсыпал ему новую порцию, выдыхая. — Как встретимся, передам ему пару добрых слов. Младшенькие мало такого получают, уж я то знаю. Сидят в тени старших и сколько бы не рыпались, всё не так.

— Уж он преуспел, уверяю вас, — потом он моргнул с осознанием. — Откуда такое у вас? Вы младший в семье?

— Самый что ни на есть младший. Когда в семье у старших уже все было распределено, мне оставалось уйти только в армию. Не представляешь, но у меня был характер похуже твоего, — Родион аж оскорбленно вдохнул. Да как же! У него характер просто сахар! — Я был так зол на родню, но не мог им ничем ответить. Словно я был для них пустым местом, — как бы холодно Лев это не рассказывал, он вцепился пальцами в руль чуть сильнее, чем обычно. — Я хотел выслужиться, да по итогу не дослужился ни до кого выше, как до младшего лейтенанта. Хотел достигнуть таких высот, чтоб аж небо пополам согнулось. Но в ответ на мои старания… пуф, ничего, — характерный жест заставил Родиона скорчиться в подобии улыбки. — Я не возвращался домой с тех пор, всё время, очень многие годы я был в отъездах. А тут как раз и война с Польшей подвалила. И я нашёл способ вылить свою многолетнюю злость и обиду. Тогда подчинение и страх перед смертью я принял как должное. И не останавливался ни на секунду. Пока моим друзьям приносили удовольствия вид крови и кишок, меня радовали хриплые стоны, плач и судорожный шепот мольбы. Тогда я… сошел с ума.

Всё, что можно было услышать, это звук мотора, удары ящиков с провизией об дно кузова и пение птиц. Вскоре к ним добавилось шипение радио, которое настроить — гиблое дело. Но умелые капитанские руки постарались на славу. Теперь из железной коробки можно было услышать чёткие слова послания прямо с передовой:

«Военный совет 1-го Белорусского фронта докладывает: наша многочисленная армия прибудет к берегам Вислы на линии от Сероцка до Юзефува вместе с войсками польского народного освобождения. Верховное командование постановляет о начале подготовки к Висло-Одерской операции.»

— Слышала, Белочка? Уже из раза в раз повторяют.

— Слышала. Есть какие-нибудь идеи? — Белка расставляла ампулы по местам. Стук стекла так расслаблял, право слово. Согревало изнутри. Даже если на улице снова холодрыга и на руках его были варежки.

— Какие такие идеи? Всё ещё думаешь, что Русик жив? Не дури, сестрёнка, — Ульян смотрел на похлебку в своих руках. И затем сунул ложку себе в рот без всякого энтузиазма. — От выстрела прямо в затылок не выживают. Даже такие, как мы, — Ульян махнул рукой на сестру. — Это последняя информация, которую я слышал о нём в последний раз. И было это давно. Будь он жив, уже по всей бы армии пошёл слушок о беловолосом придурке, который не знает, куда себя деть.

— А ну прекращай давай, — Белка ущипнула Укропа за ухо и потянула. Тот заойкал и зашипел, хватаясь за ухо тут же, как от него отцепились элегантные пальчики, покрытые кровью и грязью. — Я чувствую, что он ещё дышит. Сердцем чую. Чувствую, что он нас вот-вот нагонит. Его просто надо встретить.

— Ага… — протянул недоверчиво Ульян. У всех тут крыша уже едет! — Предлагаешь мне перевестись в Белорусский фронт обратно под командование Замятина? Нет уж, увольте. Этот сварливый старик отвешивал подзатыльники за каждую вольность и ошибку, даже если это было оправдано! — Ульян махал ложкой, забыв, что в ней, вообще-то, была похлебка. И та разлетелась в разные стороны в добрый путь.

— Думаешь, Басманов лучше? — Белка вытерла пятно со своего халата, не обратив внимания даже на свой рефлекторный жест. — Кстати, о нём. Он приказал тебе найти Русика и покарать его, но не даёт тебе уйти в разведку?

— Кто тут будет за меня выполнять работу палача? — сказал это Ульян не так радостно, как мог пару месяцев назад. Он сказал это… сухо и обыденно. Он свыкся. Свыкся с тем, что вчера он убил порядочный десяток, даже не разобравшись, каким именно боком они загремели на его суд. С каждым разом их становилось всё больше и Ульян уж боялся, что всех красноармейцев перестреляет как уток.

— «Неужели в нашей армии так много гнусных предателей? Один на другом скачет, лишь бы получить от меня пулю в голову.»

— «Их можно понять. Они выбрали, что для них лучше. И за это наступила справедливая кара.»

— Когда мы были ещё в Майданеке, он велел мне собрать достаточно информации, и уж тогда он отпустит меня ловить преступника, — «разве ты станешь ловить рыбу на пустой крючок?». Он думал, что Русика надо чем-то привлечь, как жертву. Но разве Русик похож на того, кто слепо пойдет опасности прямо в пасть? Он трус, именно поэтому не стал бы. Он трус, и именно поэтому он не вернется.

— Уже прошла целая осень. Мы так долго сюда добирались, освобождали лагерь за лагерем. Сейчас уже середина декабря, — Белочка посмотрела на выход из палаты. Снег падал на землю, показываясь из-под ширмы. — Разве этого мало? Разве у тебя оказалось на руках настолько мало информации?

— Разведчики и пограничники докладывали мне лишь об одной уникальной информации в последнее время: о старике, который направляется к Варшаве по Висле без всякого сопровождения. На военной грузовике. Очень дурно говорит на польском. Словно он с Белорусским фронтом или он отколупался от польского народного сопротивления. И всё-таки неважно, мало или не мало у меня информации, но мы уже занимаемся другими делами. У Украинского фронта своя стратегическая операция, мы должны отступить к северу от Варшавы. Нет времени тут сидеть и ждать, надеясь, что этот старик — именно Русик. Мы не будем гадать, когда он к нам соизволит прийти на порог.

— Знаешь, что? — вдруг спросила Белка. — Попробуй попросить Басманова выделить для этого дела побольше разведчиков, которые будут следить за каждым шагом того старика, — она словно воссияла, подбежала, хватая Ульяна за руки, стоило ему только поставить миску на полку. Она взяла его руки и поднесла к своей груди, умоляя. — Тогда и мы сможем отступить к северу, а этого старика нагонят, посмотрят, подходит ли он под описания Русика и… Я чую, что… что это он!

— Выделить разведочную силу для того, чтобы следить за стариком на старой колымаге? Не смеши, Басманов мало того, что не согласится, он на меня за эту просьбу ещё посмотрит косо!

— Это на него смотреть надо косо! Приказывает выслеживать, но не пускает с поводка! Он тебе что, мозги пудрит?! — Белка подняла руки, эмоционально взмахивая ими.

— Белка, прекращай! Я уже устал от ссор, от истерик. Вот назови мне хоть одну причину, почему Басманов должен выделить на это дело людей в разгар стратегической операции. Ну, скажи мне, гений военного дела!

Белку обижало, насколько Укроп прицепился к Басманову. Неужели этого мужчина стал ему дороже брата, дороже сестры… Дороже обещания, которое они дали отцу, когда покидали родной дом. Держаться друг за друга несмотря ни на что. Они столько прошли вместе. Они были так дружны. Равиль слушал её рассказы и диву давался, насколько у них крепкая семья.

— «У меня такой семьи не было. Белослава, ты такая счастливица.»

— «Они часто ссорятся. Но быстро остывают. Они готовы защитить меня от любых бед на этой войне.»

— «И ты можешь быть уверена, что к ним прибавился ещё я. Ты никогда не будешь одна в этом мире. Мы будем рядом. Я обещаю.»

Она помнит тепло его руки на её собственной, словно это было вчера. Сейчас не чувствовала себя настолько одинокой в своих мыслях, как сейчас.

Она вздохнула. Вцепилась пальцами в свой халат.

— Скажи, что он лицо республики РСФСР. Он важен для этой войны. Что его сюда послали, как символ веры, без которого нет надежды на победу.

— …Мы пришли на эту войну под фальшивыми именами. Мы стали Родионом, Ульяном и Белославой. Мы взяли чужую фамилию в обиход, и теперь ты предлагаешь мне просто взять и похерить всё это? — Ульян говорил тихо, на выдохе. Он встал со стульчика, смотря прямо на сестру. Он совершенно её не понимал. Он упирался, как баран. И не видел в этом ничего дурного.

— А что? Лучше прятаться под чужим именем и не найти брата? — Белка ещё представить не могла, насколько новое имя «Ульяну» стало родным. Она говорила так же тихо. Эта та же самая ссора, что и были раньше. Только теперь она лишь зародыш чего-то большего, масштабного. Что принесет за собой полное разрушение. — Чего ты боишься? Мне кажется, Басманов умный человек. Он соединит две точки, проведет линию от А до Б. Он поймет твою просьбу. Он ведь патриот своей страны. Так?

— …Так.

17 января 1945 года. Что обычно делает человек, когда он разочаровывается в чём-то? Обычно он находит себе новое хобби или заводит собачку, чтобы не общаться с людьми лишний раз… Утопает в любви близких, быть может? Но тут… Я даже не знаю. Я помню лишь непреодолимую злость. Желание вырвать сердце из груди и размазать его по стенке, чтобы было не так больно. Может, оторвать голову, отпинать её хорошенько, чтобы слезы перестали течь по щекам. В тот момент я забыл, что такое тепло. Я помнил только холод снежной метели, которая закрадывалась в стены шатра и раскрывала миру то, что было сокрыто прилично давно.

Я пришел к товарищу Басманову в довольно расстроенных чувствах. Тогда был поздний вечер, солнце только ушло за горизонт. Единственный источник света — маленький огонек настольной лампы. Мы собирались вот-вот отбыть и вернуться на позиции Украинского фронта для выполнения плана Сандомирско-Силезской операции Она являлась главным составляющим плана по освобождению Варшавы и наши силы были там необходимы. Я это знал заранее. Я знал, что не имею права ослушаться приказа Верховного командования. Но я не мог ослушаться сестру тоже. В груди каждый раз тянуло, каждый раз, когда я отказывался верить её надеждам. Словно я отрывал брата от своей груди. Как я мог выбирать между ним и своим долгом? Между братом и своей страной…

Тогда я думал, что не разрываюсь. Просто выбрал самое оптимальное решение. За которым не последует ничего страшнее, чем отсутствие информации. Сейчас я бы дал себе из прошлого засомневаться. Но не в брате, нет.

Я вошел в палатку лишь с того момента, как мне позволили. И не предвидел, что меня будет ждать скромно накрытый стол с закусками и водкой. Рядом стояли военные карты, приспособления, фигуры и кнопки. Но этот рабочий беспорядок не помешал Басманову закинуть в себя рюмку, а затем улыбнуться мне, как я только вошел. Он махнул мне рукой. Рядом с ним стоял другой стул. Именно на него я присел, когда он соизволил пригласить.

«Иди сюда, Ульян. Выпей со мной.»

И я подошёл. Я присел. Посмотрел на свою рюмку, которая была уже полна до краёв. Я только взял её аккуратно пальцами, провел пальцами по красивым граням и поставил обратно на стол. И спросил, смотря на наставника: «Какой повод для праздника?». Повод оказался простой. Басманов бахвалился, что мы вот-вот пробьемся сквозь вражескую оборону, что мы поможем Белорусскому фронту выхватить столицу Польши из лап врага. Ничто не может пойти прахом.

«Ульян, я ведь прав, скажи?» А я кивал.

«Могу я у вас кое-что спросить, товарищ Басманов?» — спросил я тогда. И Басманов великодушно махнул рукой, говоря, что «мы же друзья. Зови меня по имени, прошу. Ты ведь помнишь, как меня зовут?». Я помнил. Но его имя как-то не ложилось на язык в тот момент. Я не чувствовал, что сижу рядом с другом. Я сидел рядом с человеком, перед которым мне придется отчитываться. Который меня, скорее всего, осудит за мою просьбу. Только вот терпение у майора было не резиновое. Он спросил твердо: «Так зачем явился?». Я сглотнул тогда очень тяжело, помню, как болело горло.

— Я пришёл к вам, товарищ Вильгельм, в связи с новостями о наступлении Белорусского фронта на Варшаву. На дороге, по которой идёт армия, было замечено подозрительное лицо, которое заслуживает внимания.

— Подозрительное лицо?

— Ещё в июле вами был отдан приказ найти предателя родины, Родиона Святославича, моего брата. Раз вы уверены, что он жив, несмотря на показания узников, которые я привёл вам в пример ранее, то по описаниям и сведениям, что я получил, это подозрительное лицо сходится с его портретом, — Басманов его пристально слушал, прижав рюмку к губам. — И то, что он направляется куда-то один, ещё больше вводит в заблуждение. Я прошу вас выделить людей для этой операции. Они найдут преступника и приведут его ко мне.

— И что ты собираешься с ним сделать, когда его приведут тебе под суд?

Я тогда резко замолчал. Отвёл глаза. Я не знал, что ответить. За все эти годы я перестал понимать, что мне дороже. Но Басманов не растерялся. Он увидел, как я покраснел. Предложил снять с себя куртку, если было так жарко. Я лишь расстегнулся, чтоб было легче дышать. Но, кажется, ничего так и не поменялось в тот момент. Дыхание застряло у меня в горле и мне хотелось кашлять.

«Я знаю, что это тяжелое решение. Но необходимое.» — сказал мне тогда. И мне хватило сил выпалить: «Тяжелое это бремя — убивать живую веру.» И я ждал чего угодно. Больших глаз, громко вздоха. Но я увидел только снисходительную улыбку.

«Я знаю. Тогда давай по этому поводу хорошенько тяпнем! Для смелости и твёрдости духа.» — тогда Басманов поднял свою рюмку с водкой, когда налил себе новую порцию. Свою я поднял тоже. Я принял его предложение. Мы стукнулись рюмками и запрокинули головы к небу.

Басманов умный человек. Он всё знает. Он патриот, и готов на всё ради своей родины.

Именно тогда я впервые почувствовал, что мне нечем дышать. Сначала я поперхнулся, спросить было хотел, что случилось. Прошла минута или две, когда я пытался собрать свои мысли воедино и восстановить дыхание. Миндаль лежал прямо перед ним на блюдечке, но он ещё ни разу его не ел, а привкус такой резкий, я судорожно закашлялся, хватаясь за горло, и…

Из закромов моей куртки выхватили нож, встав за моей спиной. Отцовский нож, подаренный Русику, прижался к моей шее. Лезвие было таким острым, что капли крови потекли по шее, стоило ему хоть чуть-чуть прижаться. Нежная кожа рвалась под его натиском. Натиском руки Вильгельма Басманова. В моих глазах появились слезы от удушья, я пытался закричать. И по моим губам хлопнули рукой, закрывая рот и не давая издать ни звука. Я посмотрел на своего наставника. На своего учителя. На того, кто заменил мне холодного отца. Я пытался запомнить его лицо, пока сознание не покинет меня. Пока жизнь не испарится из моего тела.

— С твоим братом была слишком быстрая и грубая работа. С тобой я таких ошибок не повторю, мой мальчик.

«Всё, что я помню после этих слов, это женские вопли, треск стекла и всплески крови. Сегодня очередной снежный день. Я иду по заснеженной Варшаве, грязной и разрушенной на каждом шагу. Но я слышу радостные песни. Красная Армия пришла в город, выгнала фашистов и разминировала его. Теперь по нему можно ходить свободно. Я жалею, что дни, когда шли ожесточенные бои за свободу, я провёл…похоже, в коме. Смертельная доза, говорили медики… Антидот спас, говорили они. Пусть верят во что хотят. Я лишь жалею, что не увидел, как Басманов сбежал из лагеря, выкидывая меня из своих рук, как мешок с дерьмом. Надеялся, что я умер. Только провести ножом мне по шее не успел. Со слов Белки, что рыдала судорожно, обнимая меня на больничной койке, я понял, что кровь была не моя. Она следила за мной, когда я ушел к Басманову. Заглянула в щель, когда я начал кашлять. И забежала, выхватывая из рук натренированного солдата нож удивительно быстро.

«Я полоснула ему прямо поперёк лица, Укропчик! И вогнала нож ему прямо в глаз!» — она тряслась, когда лежала на моей груди и рыдала. Ей было противно вспоминать вкус крови на губах, брызги на руках и лице. Было больно слушать, как его бедной, маленькой сестре, пришлось такое совершить. Но что бы с ним сталось, не будь её рядом? Что было бы, не дай она антидот, не закричав на весь лагерь, что майор Вильгельм Басманов — подлый предатель?»

«Я иду по разрушенной улице Варшавы и чувствую, как мороз заставляет капельки слез застывать на щеках и колоть кожу. Город пуст, стены порушены, подорваны дороги, валяются тела солдат разной масти и расцветок. Шапито безумия. Я столько раз видел эту картину, но не мог вообразить всего ужаса, пока не почувствовал страх смерти на собственной шкуре. Как легко я ругал Русика раньше за его самонадеянность, и как легко я позволил ей же закрыть мне глаза. Когда глаза закрыты — не так уж и сложно возомнить себя бесстрашным, жестоким палачом. Но как легко попасться. Судьба удивительна, говорил отец когда-то. Не успел я осознать ситуации, уже я — жертва, а мой наставник, моя опора — палач. Вильгельм Басманов — подлый предатель. Он пудрил мне мозги с самого начала. А я и радовался. Я нашёл применение своей силе, но я потерял ориентир. Вильгельм Басманов попытался убить своего ученика. Вильгельм Басманов убил Русика. Он сбежал. По словам Белки — с ножом Русика прямо в глазу. Ему стреляли в спину. Но не так просто убить того, кто сам тренировал искусных убийц. Никто не знает, где Вильгельм Басманов сейчас.»

«Когда меня душил яд, я боялся умереть. Сейчас, чем больше я пишу слов в этот дневник… тем всё больше сомневаюсь.»

Ульян потёр горло, закрывая книгу. Он всё ещё не мог говорить. Жив, но связки восстановятся нескоро. Если вспомнить, что недавно он харкался кровью при первой отчаянной попытке заговорить, то можно решить, что сейчас всё как нельзя лучше. Не хотелось вспомнить, как он рыдал, лежа на своей больничной койке. Никого нет рядом. Только Ульян и его горькие слёзы, которые он ни за что не разделит с Белкой. Которые он никому никогда не покажет. Это его горе. Уж его-то никто не отнимет.

Он убрал в сумку книгу. И когда поднял свои глаза, то увидел перед собой что-то удивительное. Но вдруг — метель. Снег падал ему на глаза. Он моргнул пару раз, поднял руку, чтобы видеть чуть лучше.

Мужчина стоял, общаясь с каким-то стариком. У него белые волосы и замызганная кровью форма. Рядом с ними тот, чьи глаза были сокрыты под тенью фуражки. Только рот, едва содрогающийся в разговоре, можно было разглядеть на лице среди пурги. Рот напоминал живой кошмар... И тут вдруг старик тыкает пальцем беловолосому за спину...

— Гляди, сынок, — услышал Ульян. У «сынка» шрам на затылке, который прорезает аккуратную линию белых волос. И он повернулся, шурша по кровавой плитке сапогами. В его руках был… конверт с письмом?

На Ульяна смотрели большие светло-голубые глаза. А на них, в ответ — чёрные, как смоль.

Загудели удары городского колокола на главной площади. Начали бить в барабаны и дуть флейты. Слышен топот сапог в ритме марша. Варшава свободная. Вся Польша будет свободная. Враги будут разгромлены. А подлые предатели бегут, спасая свои жалкие жизни.