— Так мы никогда не придем к согласию.

В палате переговоров дело запахло керосином. Лицо Соединенных Штатов возмущается по поводу советской халатности и нежеланию следовать военной дисциплине, а товарищ Замятин рукоплескает, тыкая в американца пальцами каждый раз, как поднимет нос от контурных карт. Стояли по бок от него лишь двое человек, которые откинули маски на данный момент и являлись теми, кто они есть. Лица РСФСР И УССР, двое юношей, чьи лица заплыли морщинами и осунулись за эти тяжелые года. Кого-то не хватает, кого-то очень важного… Один стоял, глядя себе под ноги, скрестив руки за спиной, другой — уткнулся носом в блокнот, что-то активно там расписывая.

Лампа свисала с навесного потолка и тряслась едва ли не при каждом движении. Фигуры стояли на карте, показывая положение союзных и вражеских войск на территории близ Берлина. Часть советской армии уже подобралась к стенам города и штурмует районы по окраинам. Британские и американские же… оказались в стороне, на юге. Крепкий кулак ударил деревянный стол и фигуры подпрыгнули на месте стучась друг об друга. Это был кулак настоящего капитана, который не потерпит несоблюдение субординации и армейского кодекса.

— И нечего нам к нему приходить! Берлинская наступательная операция вас не касается, ваше командование отказалось штурмовать столицу! Поджали хвосты! — Замятин махал рукой практически в ярости, венка бухла у него на виске. Кажется, еще минутка и она лопнет сию минуту и забрызгает карты кровью. Очень правдоподобно это представляется в беловолосой головешке. — Не для того я встретился с вами, чтобы торговаться!

— Неужели вы забыли, что я здесь не по приказу командования и не по сомнительной прихоти Франклина Рузвельта, а по собственному желанию? — лицо Штатов обладал удивительной чертой. Сучьей. Он ходил вокруг стола от одного конца и обратно, даже не удосуживаясь взглянуть на собеседника. Вместо этого, он предпочел дырявить карту Берлина и его пригорода взглядом. — Память подводит, капитан Замятин? — он улыбался, а гласные тянул, как резину. Противный акцент, словно жаба в глотке застряла и что-то пытается квакать.

— И правда, подводит, — кивнул Замятин, скрестив руки на груди. Затем хмыкнул, что аж усы запорхали. — А то не могу я что-то припомнить, чтобы в переписке вы так проявляли свой характер. Когда я вас приглашал на встречу, то на бумаге вы казались куда более… милым.

Лицо США наконец-то приподнял голову, услыхав приглушенный смешок. Из-под очков он увидел, как Замятин пихает одного их хихикающих юношей в плечо локтем. Этот юноша выглядел измученно. При рукопожатии у него тряслись слегка руки и коленные чашечки. А с капитаном он расслабился, даже немного расцвел. Но в нем все ещё чувствовался страх. При том патологический. Он выражался в его кривой стойке, так пытающейся походить на ровную армейскую, на шарканье сапогом по земле, что не слышно для уха Замятина, но для уха Штат — просто идеально. Он нетерпелив. Он чего-то ждёт. Кусает губу в нетерпеж. И кидает взгляды то одной стороны стола переговоров, то тут же к другой.

— В таком случае, господа, сегодня я не вижу смысла продолжать планирование наступления, — Лицо Штатов резко вытянулся и хлопнул в ладоши, слегка их потирая. Чем явно напугал белобрысого, что тот аж на месте подпрыгнул и руки вскинул в волнении. Остальные же просто следили за каждым его действием, большим или малым. — Ваши войска уже наводят ужас на немецких горожан и вы можете успеть к самой бойне. А я вернусь со своим отрядом к своей армии. Полюбуюсь на зрелище с южных гор, — он двинул плечами почти сумбурно, приподняв ладонь и чуть ли не смеясь. Хоть и в голосе можно было проследить явное раздражение, явное желание поскорее покинуть это неприятное общество. На желание «полюбоваться видами» Замятин раздраженно схватился за переносицу. Вот он — США, во всём своём проявлении. Самоуверенный, нахальный, стоящий на своём тактический гений и долгожитель среди своего рода. Его страна не терпела существенных изменений долгие столетия, и вряд ли потерпит. С таким-то символом.

Это было довольно странное сборище. Пришли ни с чем и ушли ни с чем тоже. Родион не понимал до конца, зачем Замятин пригласил к мосту Эльбы само лицо Соединенных Штатов. Изначально он был так воодушевлен. Но как они прибыли на место назначения, вышло известие о том, что Союзники отказываются штурмовать Берлин, тем не менее, ранее заявляя на него свои права. Перед переговорами, прямо за день до них, капитан даже перемотал запись, на которой можно было услышать голос их милого друга, гордо провозглашающего, что Берлин достанется США без всяких возражений.

— Лицемер хуев, — сказал он тогда, сплевывая на землю, а потом прикурил очередную сигару. — Как речи говорить, так здрасьте, а как в дерьме копаться, так до свидания…

Замятин сидел на кушетке, приложив страдальчески пальцы к виску, а Родион в это время сжимал в кулаке засохшие ромашки, с нетерпением ожидая, когда они окажутся в ставке командования.

Сейчас они все еще стояли в палате. Родион наблюдал за тем, как брат и капитан чертили что-то на карте, проводили линии, ставили точки.

— Капитан Замятин, — на отзывчивое мычание он продолжил. Голос его был ему неподвластен. Он слегка дрожал. — Почему вы отказали Соединенным Штатам? Разве он не предлагал выгодное сотрудничество? Выйти к Берлину вместе и продолжить операцию. Его решения наверняка так же важны, как и у его военных командующих… Вы ведь этого и хотели от него, верно?

— Только обстоятельства поменялись. Это сотрудничество было выгодным исключительно для него самого, — Замятин чиркнул карандашом по карте, проводя линию от Торгау к Берлину. — Он бы повыпендривался, показал бы нам, на что способна американская армия, а мы бы шли за ним раскрыв рты, да? Только вот его государство отказалось работать с нами заодно в самый ответственный момент, а своим появлением он нас только подставит, если мы выйдем в люди. И ладно бы! Так он, скотина такая, все равно сейчас настаивал на своем участии! Слова его же адмиралов ему не чета, видите ли, — Родион мог заметить, как Замятин начинает аж пыхтеть от переполняющей злобы и негодования. — Скажут еще, что мы похитили лицо их державы прямо у них из-под носа под конец войны и собираемся держать его в заложниках на правах победителей, дабы выдали территории побольше, — он все это время почти пыхтел и тут вдруг начал махать карандашом в экспрессивном жесте, сам того не понимая и не замечая, — Он с исторической славой, новыми территориями и просто в шоколаде! А мы так, под раздачу… — он покачал головой, возвращаясь к своей работе. — Лучше уйти ему со своими людьми подобру-поздорову, пока официально встречу не назначат.

— Бред, товарищ Замятин.

— Политика, мальчик, — капитан поднял голову и выпрямил спину, а затем посмотрел в большие светло-голубые глаза, пытаясь в них что-то выискать. — Ты, как никто другой, должен это понимать от рождения.

— Должен ли? — Родион устал и в его голосе прорезалось раздражение почти ядовитое. Он положил руки на стол, едва сдерживаясь, чтобы не сжать карты в пальцах и не порвать их на кусочки. — Нам просто нужно как можно быстрее добраться до Берлина, закончить эту треклятую войну всеми возможными способами, а дальше будь что будет! С американцами мы бы добрались в два счета, мы уже все наготове, а так провозимся здесь хрен пойми ещё сколько! — он видел, какие взгляды направлены на него. «С таким ходом мышления ты вряд ли доживешь до своей первой сотни.»

— …Куда-то спешишь, сынок?

Родион правда спешил. И потому вышел из палаты, ничего не говоря. Загналось как-то дыхание, тяжело в груди стало. Он был бы рад об что-нибудь опереться, чтобы не так трудно на земле стало стоять. Он уже так давно знает Замятина, всего несколько месяцев, на за это время он показал ему то, на что Отец поскупился… Все эти разговоры по душам по ночам у горящего костра, перепалки в кабине грузовика, пережитые битвы. Но даже спустя столько времени, спустя столько прожитого вместе, его душила жаба. Душила так, что сил не было признаться, что рвется он в Берлин не от того, что глуп и хочет сыскать славы или не понимает, как работает политика. Сестра там… С Ним… И место он себе не находит, топчась по траве, оставляя из сырых травинок лишь вмятины на земле от его замызганных сапог. Впивается пальцами в волосы, сжимая пальцами пряди. В голове гудит и что-то шепчет. Так не нарочно, ненавязчиво:

«Если она умрёт — это твоя вина. Но она не умрет, нет. Нет! Абсурд! Ты не умер, Укроп не умер. Поляк не умер. Что же станет с твоей сестрой, если она не способна умереть? Что же с ней будет? Что же с ней сделают?..»

Он ходит по лагерю мимо палаток. В это же время слышит, как кто-то пилит дерево на дрова и забивает в него гвозди, кто-то перезаряжает оружие. Смеется, слегка заплыв от выпитого. Гудят грузовики. Даже ржут лошади, стуча копытами. С повозок скидывают мешки с продовольствием. Точат ножи точильным камнем. Родион как потерял свой нож близ Майданека, так и не видел его впредь… Отцовский нож.

— А ну покажи, что это ты прячешь в кармашке, — сказали рядом с ним угрожающим голосом, что звучал словно из-под воды. Родион тут же ощетинился, словно еж покрылся иголками и вспылил, разворачиваясь.

— А тебя ебёт?!

Как Родион раскрыл глаза, так больше и не смог их закрыть. На него смотрел Замятин с выставленной ладонью. Ждет, когда на нее положат, то что прячут в воровском кармане.

— Меня? Очень даже, — кивнул Замятин, а затем двинул рукой, приказывая. — А теперь показывай.

Родион сначала с выпученными глазами и упавшей челюстью помахал руками и мямлил что-то безмолвно, шатая головой из стороны в сторону. Но суровый силуэт перед ним не сдвинулся ни на сантиметр, а выражение лица не изменилось ни на дюйм. С поражением на лице Родион высвободил сжатый кулак из кармана, а затем расслабил его. На шершавой ладони капитана лежали три засохшие Ромашки. Родион пыхтел, почти пускал пар из носа, а Замятин все смотрел на несчастные цветочки. Спустя долгую, мучительную минуту поднял взгляд с вопросом, и ему выдохнули:

— Сестринское это. С последним письмом пришли.

— Тебя так взбесили несколько цветочков, что ты тучей по лагерю ходил и за американца вшивого заступался? Понимаю, бабские штучки, но они же так выражают заботу и… — не успел договорить Замятин свое нравоучение, как признание чужое его словно обухом ударило, так резко он затих, что аж челюстью хлопнул.

— Не она письмо прислала, это не её подчерк — выдохнул еще раз юноша, на этот раз — с дрожью в голосе и горечью. — Но цветы — её. Это я их ей подарил. Вместе с братом. Она заплела их себе в волосы. Я их всегда узнаю. Они никогда у нее не сохли. Она никогда их не снимала, — Замятин молчал, покорно ожидая, когда Родион подведет его к курсу дела. Парень тараторил, почти бубнил себе под нос и так и норовил приложить ладонь к лицу в растущем ужасе. И все же он продолжил со слегка осипшим голосом, словно простудился ненароком. Он слышал смех солдат. И ему хотелось оторвать себе уши. — В письме лишь было «Встретимся в Берлине».

— …Думаешь, она в заложниках?

— Я уверен, что она в заложниках, — Родион сжал кулаки и костяшки неестественно побелели от напряжения. Он не мог смотреть Замятину в глаза, вместо этого он смотрел в сторону на американских солдат, что лагерем стояли в сторонке, словно грибники на сбор. Американский флаг гордо развивался на ветру, словно они вот-вот пойдут в бой за своим живым символом, а не поплетутся обратно, волоча за собой винтовки и этот звездно-полосатый флаг.

— Есть догадки, кто мог взять твою сестру в заложники? — спросил аккуратно Замятин. Родиону оставалось только кивнуть, хоть сначала он и помедлил. Кивок выдался уверенный, но судорожный.

Ему вернули цветы так же быстро, как и попросили взглянуть на них. Сказали «Жди здесь». И Родион ждал. Ждал, ждал, и ждал. Присел на пенек, суя засохшие цветы в кармашек на груди. Поближе к сердцу. Как-будто он мог так почуять, что с сестрой все хорошо и ей ничего не делается. Это крепкие цветы, с родных земель. Они засохли только сейчас. Страшно по-настоящему станет, когда лепесток за лепестком начнут опадать и останется в руках только пожухлая сердцевина, беззащитная и абсолютно голая. Тут Родион помотал головой и вынул цветы снова, держа их на двух своих ладонях. Они засохшие, натерпелись. У двух ромашек и правда уже попадали лепестки. Та ромашка, что больше и выше всех, потеряла больше всех лепестков. Остались лишь 12 из целой кучи. У нее толстый, но треснувший стебелек, цветок постоянно норовит накрениться и упасть на землю. Второй цветок, что средний самый, потерял лишь несколько, осталось всего на нем 18 стебельков. У этой же ромашки стебель тонкий, но крепкий. Как не крути, ты ее не сломаешь, как не сожми на ней пальцы, она не треснет. Последняя ромашка была маленькой, самой сокровенной. У нее отпал всего один лепесток. Откуда Родион помнил, сколько лепестков было на каждой из ромашек? Он считал и запоминал. Так же сидел на пеньке, перед тем, как выйти из патрулирования в лесу и подарить их сестре. Как и сидит на пеньке сам сейчас, пытаясь досчитаться тех лепестков, которых недостает каждому из цветков.

Родион встал резко, как только его хлопнули по плечу сзади. Он вернул цветочки в кармашек на груди, слегка похлопывая. Чтобы уж точно не пропали. Посмотрели на него с неким скептицизмом в глазах, но ничего не сказали. Замятин, держал в руках бумагу, и протянул ее юношу. Родион взялся за нее двумя руками и почти прижал к груди, с вопросом на капитана, ожидая от него пояснений. На бумаге, если пробежаться по ней глазами, можно заметить печать и роспись, а также имя и фамилию самого Замятина.

— Что это? — спросил Родион, разворачивая документ лицом к Замятину. Тот ответил просто и лаконично.

— Приказ о выходе американских войск с территории Торгау и передаче ее под распоряжение Красной армии, в связи с нынешними событиями в политическом мире, — Замятин улыбался. Впервые за долгое время эта улыбка не вызывала радостных чувств у Родиона. А только горечь. — Ты отнесешь этот приказ лицу Соединенных Штатов Америки и он его подпишет. Ты меня понял?

— Не думаете, что он предпочел бы уйти на своих условиях? — сказал Родион тихо, поникнув. Он свернул приказ и положил его в сумку.

— Не думаю. Потому что условия, поставленные мной, куда выгоднее тех, что он успел наварить в своем котелке, — Замятин хмыкнул. А затем сказал уже совсем холодно. — Повторяю, ты меня понял?

— Вас понял, — кивнул Родион покорно, но получил щелчком по лбу, от чего едва сдержал резкий «ой!» и держал руки по швам, чтоб не прижать их к ушибленному месту.

— Вот, заслужил. Теперь иди. И прекращай пускать нюни и начни уже оправдывать свое звание капитана. А не то разжалую тебя в рядовые!

Американцы стояли отдельным отрядом в стороне со своими палатками. Если посмотреть на них, то было у них слегка потише, чем у советов. Американская дисциплина, если ей верить, делала из обычных американцев супер-солдат, которые пройдут и огонь, и воду, и медные трубы. Выглядели они довольно сурово, а военная форма в каком-то роде была получше той, что выдавали на родине. Сразу видно, каски на порядок качественнее, а о бронежилетах и говорить нечего… В свой лагерь американцы за все это время никого не подпускали, кроме солдат высших званий и чинов. И как только Родион подходил к караулящим, те расступились и пропустили его во-внутрь лагеря. Изнутри он ничем не отличался от советского. Те же костры, те же палатки. Только вот находились они все еще на территории врага, на них могут напасть в любую минуту, если штурм Берлина пойдем прахом. И все же они высоко поставили шест, на котором развевался звездно-полосатый флаг. Гордились одним своим присутствием.

Все, что Родион знал об американцах, так это то, что они жадные и самовлюбленные натуры, которым не место в социалистическом будущем. Отец так говорил о них, хоть и бывали моменты, когда он восхищался их культурой. Было время, когда он покупал Укропу плакаты зарубежных групп и не выкидывал пластинки, которые он находил в его комнате. Куда он только их не прятал, то под шкаф, под кровать или за стол. Но Отец рано или поздно их находил. Отчитывал за то, что прятал, за то, что это что-то зарубежное. Разве отечественное хуже? Но в конце-концов остывал, переставал махать очередной пластинкой, возвращал застыженному Укропу в руки… И доставал не пойми откуда новый плакат. Укроп каждый раз почти прыгал от счастья и бежал клеить плакат на стену. Отец же возвращался в свой кабинет и не выходил из него до самой глубокой ночи. Один раз приключилось так, что у Отца и Русика была бессонница. И они сидели за кухонным столом. Горела одна лампа настольная, а в руках полупустые чашки чая.

— Завтра у тебя соревнование по легкой атлетике?

— Да, финал. Я надеюсь победить. От волнения глаз не смыкается.

— Ты победишь.

— Спасибо, Отец. За поддержку.

— Не нужно. Я просто говорю факт. Мы всегда побеждаем… И за это рано или поздно приходится платить.

На следующий день Отец отправил тебя на войну. После того вечера ты слышал его голос только по радио. Четыре года — ни одной весточки. Ты скучаешь. И, кажется, посередине груди появляется какая-то зудящая дыра. Тебя застрелили, брата отравили, сестру похитили… Где Отец? Боже, если ты есть, где Отец? Что с ним? Может, до него добрались? Может, его тоже похитили? Но как… Боже, дай знак. Если ты есть, если крест, который греет пустующее нутро, поможет, то… Пусть все наладится. Помоги. Пожалуйста, помоги. А кого я прошу о помощи? Я… Я не знаю…

— Что вера значит на войне, которая поглотила целый мир? Кому верить? Во что верить? А что остается, кроме горьких слёз, которые уже не выплакать?

— What are you doing here? *

Подошел к Родиону американский офицер, весь в знаках отличия за отличное боевое прошлое. А Родион держался за крестик, как умалишенный. Он поспешил запрятать его за куртку, а уж потом снова обратить внимание на офицера. Так и звенела каждая медалька, а погоны со звездами были эталоном воинского почета. И все же это не тот, кто ему нужен. Лицом он не вышел, да и голос уж очень похож на жертву табачной продукции. Этот человек явно умрет не от пули, но от сигарет. Ну, неважно! Не его дело, оценивать кого-то по внешности и поведению! Правильно? Правильно!

Родион знал английский скудно и очень поверхностно. Вряд ли он сейчас сможет провести должную деловую беседу в армейском тоне. Раньше-то он вообще читал «USA» как «УСА». Стыд и срам. Но, опять же, неважно! Ему нужно найти палату лица Соединенных Штатов, и тогда они поговорят на языке, который будет понятен им обоим. Но этот верзила, похоже, просто так не даст ему пройти… Лошадь, которую он держал за узды, заржала и постучала копытом по земле, явно уже устав стоять на одном месте. Тогда Родион смекнул, что стоял молчком слишком долго и еще пара секунд — и его застрелят еще раз.

— I, uh… Here, — ничего лучше не придумал, кроме как вытащить документ, раскрыть судорожно и показать офицеру. Он и так напрягал извилины, чтобы припомнить уроки английского языка. Тот выхватил резко у него из рук и посмотрел на документ. Вытянул шею, как черепаха, и прищурился, кривя губами. Прошептал что-то с недоумением на лице… «The fuck?» прошипел, похоже. — I need… Need your leader.*

— Leader? You mean the Admiral? * — Родион опешил. Адмирал, получается… Вот оно как. И что адмирал тут забыл, черт возьми? Он кивнул с запинкой. Ему вернули документ и кивнули прямо вперед, указывая в добавок пальцем, чтобы точно не потерялся, бедный. Что-то объяснял на своем тарабарском, но Родион и слова не понял. Силы на понимание новых слов у него не осталось и он просто любезно покивал офицеру. Тот, в свою очередь, отдал ему честь после того, как поглядел на его погоны. Похоже, счел их почетными. А затем ушел вместе со своей кобылой прочь.

И все-таки он добрался! Быстрее, чем ожидал. Тяжело было не заметить самую большую палатку в лагере, которая напоминала целый штаб. Вход в нее был прикрыть, и только приоткрыв навес можно было заметить, как фигура за столом тяжело сгорбилась, расписывая что-то на бумаге и стуча ногой по земле.

Палата изнутри выглядела роскошно, особенно для полевых условий. Тут не топчан, а настоящая резная кровать, явно с хорошим матрасом, стояли тумбочки для одежды, хороший деревянный стол завален разным добром по типу бумаг и ручек с перьями. Кто в их время все еще пользуется перьями? Что самое удивительное, зачем-то в этой палате стояло чучело белоголового орлана, распустившего крылья на ветке и кричащего в боевом кличе. Рядом с лагерем американцев стояло столько повозок и грузовиков, и Родион задавался вопросом: почему и зачем? Вопрос нашел сам себя. Американцы здесь просто на перевале, только вот их Адмирал не готов спать на топчанах, в мешках или на голой земле. У него целая кровать, которую надо провозить кусками и потом заново собирать. Отовсюду горели свечи, а на столе ярко светила керосиновая лампа. Которую, кстати, тут же подправили. Тихий скрип, и вот она светит еще ярче, а шарканье наконечником пера стало еще быстрее и громче.

Белобрысому юноше, что решил нарушить этот покой, оставалось только вдохнуть и выдохнуть через нос. А затем зайти, как самый настоящий капитан Красной армии.

— Адмирал, — Родион нашел это более подходящим, чем каждый раз называть эту персону лицом США. Куда более быстрее легче и… меньше чести.

— Да? — сказали тихо и непринужденно. Если посмотреть на стол, то, кажется, черные очки были оставлены за ненадобностью. Они красовались в стороне, отражая от себя свет лампы. Родиону стало интересно, как выглядят эти большие черные глаза, когда на них падает свет…

— Уделите мне минуту, — прокашлялся он, делая первые шаги вперед к столу. Он вытащил письмо, вглядываясь в него, бегая глазами.

— О, конечно, проходите, — махнули рукой пригласительном жесте, и тогда Родиона совсем понесло вперед. Он не видел ничего вокруг, кроме света и букв перед собой. Адмирал, право слово, говорил очень тихо и вряд ли вслушивался в то, что ему говорили. Словно подпускал к себе без всякой на то причины, оголяя спину.

Родион начал читать указ: «Я, капитан Лев Замятин Федорович, постановляю о приказе Верховного командования. Американские отряды, находящиеся на территории Торгау, должны немедленно покинуть данные земли в соответствии с решением Союзников прибывать на Западных и Восточных территориях Германии, — Родион краем уха услышал протяжное «угу-у-у» и шорох тканей. — Адмирал и его отряд должны покинуть Торгау в течении 24 часов. По истечению данного срока, если отряды Союзников не покинут Торгау, договоренность о землях, что достанутся Союзникам по завершению военного конфликта, останется под вопросом и повлечет за собой обострение конфликта на Континенте.»

Когда Родион закончил читать, то почувствовал, как дуло пистолета хладно дышит ему в подбородок.

— Дай сюда.

Он протянул письмо, стараясь, чтобы рука не дрожала. Письмо забрали, а пистолет все еще не убрали. Страшно даже смотреть, страшно даже думать, если спустят курок… Он прошел бойню до Аушвица. Не страшно смотреть на дуло, когда оно в нескольких метрах от тебя. Но когда оно снова упирается тебе в голову, снова ждет, когда пуля может пронзить череп… Родион встал, как вкопанный. Он смотрел в стену, где висел плакат с женщиной в откровенном купальнике, верхом на огромной баллистической ракете. Она была блондинкой и широко улыбалась. На ее роскошных волосах фуражка. Рядом гордый слоган, призывающий к победе.

Адмирал, что был еще и лицом Соединенных Штатов, встал из-за стола. Он оставил на нем письмо. Но дуло все еще было направлено в белобрысую голову, когда он ходил по палатке. В конце-концов он подхватил канделябр со свечой, которую явно только недавно подожгли. Она горела очень ярко. Все это время он не смотрел на перепуганного до смотри юношу.

— Имя и звание.

— Родион… Родион Святославич. Капитан, — сглотнул, услышав шаги, наблюдая за положением пушки. — Капитан 58-й стрелковой дивизии. Один из.

— Ты? Капитан? — очень эмоционально выпалил Адмирал, садясь обратно за стол. — Звание тоже фальшивое, как и имя? — в ответ ему покачали головой, мол, нет, вполне настоящее. И можно было проследить удивление на этом статном лице. — А ты вроде говорил, что ничего тут не решаешь… Ха! Вот уж чем чёрт не шутит. Дурно у вас на фронте, да? Кого только не понаберут…

— Вы ведь знаете, кто я… — сказал тихо и даже обиженно Родион. — Пожалуйста, уберите оружие.

— О да, знаю. Лучше б не знал, — он хмыкнул. И положил пистолет на стол. Быстро сдался, но его это мало волновало. Теперь вместо ствола он взял в руку канделябр. — Капитан, а ведешь себя, как рядовой солдатенок, у которого молоко на губах не обсохло. Право слово, я был лучшего мнения о твоем отце. А теперь он еще и гонит меня прочь от лица того мужичка с уморительными усами. Просто смешно.

— Что вы собираетесь сделать? — Родион следил за свечой пристально. Воск почти капал на бумагу. Но каждый раз он падал на поверхность стола.

— О, я? Да сожгу этот указ к хренам собачьим! Никто мне не указ! — и сделал выпад вперед, двинув стулом. Пламя огонька почти коснулось бумаги, когда Родион подпрыгнул на месте и вытянул руки, чтобы выхватить бумагу из рук американца. Тот захохотал громко, сдерживая себя, чтобы не схватиться за живот. Родион смотрел на него большими глазами, в которых за секунду перемешался страх, недопонимание и злость. На хриплое «Что.?» американец ответил, вытирая слезинку. — Ты как такой наивный дожил до Эльбы? Скажи мне, а?

— Не наивный, а просто опасаюсь худшего, — фыркнул Родион, сложив руки на груди. Да что с этим придурком не так?! То внимания не обратит, то пушку приставит, то письмо важное норовит сжечь, так потом еще и смеется во всю глотку, словно это была наилучшая шутка столетия! — Так что вы собираетесь сделать с письмом, если не сжечь?

— Понюхай, — кивнул Адмирал и сунул письмо. А белобрысый юноша послушался и понюхал. Наклонил голову и принюхался. Сморщился в недоумении.

— Не пахнет…

— Конечно, не пахнет! Еще бы пахло!

— Тогда зачем вы предложили мне это нюхать?! — вспылил Родион так что почувствовал, как он затрясся на месте и клубки волосы повылезали из ровной укладки.

— Проверить твою осведомленность, — повел плечами американец, отворачиваясь от него. Он снова взял в руки канделябр со свечой и теперь держал ее над бумагой, не меняя положения. — Не слыхал о симпатических чернилах?

— Симп… Симпа-Симпатических? — запинаться даже как-то стыдно, только вот ничего уже не поделать, и этот по-надменному удивленный взгляд черных глаз он еще нескоро вышвырнет из своей черепной коробки.

— Невидимые чернила, пацан.

Только уже хотел Родион задать встречный вопрос, как сам не поверил своим глазам. Он мог наблюдать, как буква за буквой, слово за словом появляются на другой стороне листа. Родион никогда такого еще не видел. Это уже что-то за гранью фантастики! Видел бы он себя со стороны, то мог бы заметить, как эта самая свеча горит в его глазах маленьким огоньком. Словно ребенок, который впервые увидел снег или заметил что-нибудь блестящее. Американец водил свечой над бумагой очень аккуратно, стараясь, чтобы огонек не подпалил документ. Все-таки, он оказался важнее, чем эти двое думали. Родион и подумать не мог, что есть такая вещь, как невидимые чернила… А американец не мог и решить, что оно будет таким огромным. Уже с первых строчек начинает казаться, что это какая-то личная просьба… Еще чего.

Американец поставил свечу на место, отдаляя ее от себя. Лампа и так достаточно уже светила, ее хватило, чтобы прочитать проявившийся текст.

— Как вы это узнали? — спросил Родион, с захваченным дыханием. Он посмотрел на адмирала с восхищением в глазах. И, похоже, тот был более чем доволен его реакцией.

— Я эти старые трюки знаю уже не первую сотню лет, — он улыбался, гордый собой. Сложил ногу на ногу и выдохнул. — К тому же этот приказ выглядел очень сумбурно и неформально, не находишь? Где названия полка, где цитаты твоего августейшего папаши? Угрозы, в конце-концов!

— Мне кажется, угроза там была… — сказал неуверенно Родион, пытаясь заглянуть в письмо. Он встал сзади, складывая руки за спиной.

— Просто формальность, — отмахнулся американец. Он повел плечами, присел поудобнее, прокашлялся в кулак, а уж затем начал зачитывать написанное:

«Я буду надеяться, что вы не сожгли или не выкинули это письмо куда подальше. По крайней мере сейчас. Я также надеюсь на ваш многолетний опыт и думаю, что вы смогли распознать фальшивое письмо о приказе. Если вы читаете эти слова, то я могу уже переходить к сути. В связи с событиями, которые повлияли на нас обоих, я не могу позволить вам оставаться в Торгау до момента, пока ваше собственное Верховное командование не решится атаковать Берлин вместе с советскими войсками. На данный момент я не могу предложить вам свое сотрудничество, о котором мы договаривались. Но я позволил себе заметить, что вы уж слишком сильно хотите стать свидетелем падения Берлина, — американец хмыкнул, закатив глаза. — И я готов предложить вам выгодное дело. Под моим покровительством находится юноша, чья истинная натура известна и мне и вам. Вероятно, он стоит сейчас рядом с вами и слушает, как вы театрально изображаете мою речь, — тут он уже хихикнул, когда Родион поднял голову и делал вид, что не подглядывал. Но вдруг сам затих и встал из-за стола. Когда к нему повернулись, он выставил ладонь, приказывая молчать и ничего не делать. Теперь слова Замятина струились лишь в его собственной голове. — Сейчас я посмею попросить вас не читать мои слова вслух. Этот юноша… Родион, или Русик, как привык кличить его брат… Он думает, что я не слышу, когда они перекликаются своими позывалами. Но возвращаясь к сути… Он мне дорог. Этот двадцатилетний мальчуган, сын всего Союза, удивительно изменил мою жизнь. Из-за него я ловлю себя на мыслях, которые и появиться в моей голове раньше не могли. Это лицо РСФСР, живое воплощение идеи и единства… Он мне как сын. Родной сын, которого не было никогда. И ради его выживания, ради отчизны, которую я так люблю, я готов пойти на что угодно. Даже на такой рисковый шаг, который ставит меня ближе к стене расстрела. Я прошу вас отправиться с Родионом и его братом к Берлину как можно скорее. Там их сестра. И мне больно видеть, как Родион постепенно сходит с ума от того, что ее нет рядом. Отправьтесь с ними в одиночку. Мы оба в выигрыше. Вы увидите штурм Берлина и примите в нем непосредственное участие, а Родион выживет. Потому как не будет ни сестры, ни брата его, он тоже исчезнет.

Будьте добры, теперь сожгите это письмо. Никто не должен знать о его существовании кроме нас троих. Никто не должен узнать о вашем прибытии и присутствии в Берлине. И если Родиона и Ульяна заметят, то сделайте так, как будто они всегда там и были. Как поддержка. Как символ. Как вера.

Как вы сами.»

Адмирал еще немного посмотрел на письмо в своих руках, вертя его, чтобы увидеть еще одно спрятанное словцо. Но нет. Вот и все, что нужно было ему прочитать. Он медленно подошел к столу, не кладя на него документ, и услышал рядом с собой:

— Ну что?

Это милое «ну что» вдруг превратилось в задушенный крик. Звучало так, будто он ложкой поперхнулся. Огонек свечи коснулся листа бумаги, и теперь его искра расходилась от края до края, пока не пожрала бумагу до самого конца. Единственный след от документа, который остался спустя пару минут, это лишь горелые обрывки и кучка пепла. Родион смотрел на нее почти несчастно, но как услышал, что американец пошел прочь к выходу, только очки со стола с собой прихватил и пистолет в кобуру сунул, то окликнул его громко и грубо.

— Что, ничего не расскажете?

— Хм-м… — задумался адмирал, прикладывая пальцы к подбородку и задумчиво ими потирая. Он прищурился. Держался рукой за занавес, но повернулся к белобрысому, чтобы спросить у него коротко и ясно: — Опыт командования хотя бы есть, «капитан»?

— Есть, — проворчал Родион. Ему ужасно хотелось пнуть эту кучку пепла со всей силы.

— Отлично! — улыбнулся американец, светя всеми зубами. Эта его знаменитая улыбочка… Ядовитая, как змеи. — Мы отправляемся в Берлин, а командование тебе там о-ой как пригодится. Скажи спасибо своему коллеге Льву Федоровичу.

— Правда?! Разрешил?! Вы не шутите…

И вышел американец, крича на весь лагерь. У него сильный, повелительный голос, от которого идут мурашки по всей спине. Заставляет встать ровно, словно палку проглотил. Что Родион по рефлексу и сделал… Стыд какой.

«People will remember this day as an official, comely meeting of American and Soviet troops. We'll leave, biding our time. We will fight from the mountains, from the sky, from the sea. But remember! Soon we will return. Even if we are on the sidelines, and seemingly inactive, the American spirit of Freedom will remain on these lands, and our allies will carry it all the way to Berlin! God bless America!»

Американец отослал свой отряд прочь к южным горам. И, если признаться, сделал он это очень эффектно. Никогда еще Родион не слышал, чтобы так пылко и страстно сообщали об отступлении. А тем более не слышал, чтобы под такую речь хлопали и что-то активно выкрикивали, в добавок посвистывая. Работали солдаты его армии слаженно, ходили едва ли не маршем, когда таскали ящики и мешки, кидая их на повозки и загружая в грузовики. Неслыханная дисциплина, хоть и услышать можно было какое-то отдаленное барканье между солдатами. Кто-то явно был недоволен, что их отослали обратно на базу. Родион находился среди этого дисциплинированного, но все же хаоса, пока ждал, когда адмирал доделает свои последние дела в палате. На последок запомнился щуплый солдатенок, которому явно не больше 17 лет. Как он попал в этот отряд? Родион не знал. Но юноша спросил саму Америку, почему они отправляются на базу без своего Адмирала. На него посмотрели пара любопытных глаз, ему даже шептали что-то. Видимо, чтобы не тратил время Адмирала попусту.

Ответа адмирала Родион не понял. Но похоже, что он утешил солдата. Мало того, еще придал ему уверенности. Он кивнул, гордо отдавая честь, и начал маршировать в сторону грузовиков и повозок.

Только этим и запомнился военный лагерь американцев Родиону в тот день. В этом плане между ними не так уж и много отличий. Дисциплинированные, отчаянные, закаленные в бою бойцы. Лишь под флагом разным бьются, и благодарность получают разную. Если за тяжелую или усердную работу к советским солдатам Замятин или сам Родион могли подсесть у костра, то вот лицо Соединенных Штатов не похож на тех, кто стал бы сидеть и травить байки с солдатами на пьяную голову. Те бы и не поверили. Родион бы точно такому не поверил. Если этот человек предпочитает спать на перинах даже на войне, то на вечернем сборище ему попросту не будет места. Возможно, раньше он был другой натуры… Но сейчас этого никому не узнать и не понять. За этой улыбкой прячется слишком много секретов и тайн.

Они собирались отчаливать из советского лагеря, на вопрос, почему и зачем, адмирал прищучил любопытного юношу. У него так и тянулась рука потянуть его за ухо, только уж больно не маленький. Он может припомнить, как раньше ему удавалось потянуть его за щечку, когда лицо РСФСР было еще маленьким комком белого снега и чуть что бросалось в истерику со слезами. То не так шевельнулся, то не то сказал. А теперь этот комок вырос и в нем нет ни следа былой плаксивости. По крайней мере, так кажется на первый взгляд. Грустно, на самом деле. У лица США память хорошая, и он отлично помнит, что раньше на этом осунувшемся лице горели пухлые щеки, а цвет глаз был не настолько бледным. Мальчик будто потерял все краски жизни, когда ступил на эту войну.

Родион впервые сел за руль, когда его посадили в знакомую кабинку грузовика, пропахшую табаком. Незадолго до этого ему пришлось выделить адмиралу форму обычного советского солдата. Красивая, черная форма была аккуратно собрана, награды и погоны легли поверх белых перчаток, которые снимали с предельной аккуратностью, палец за пальцем. И когда форма попала в руки капитану Родиону Святославичу, можно было услышать, как его любезно просят содержать форму в целости и сохранности. Иначе, «будет еще один повод для конфликта, да, друг мой?». А на вопрос, зачем ему нужен весь этот маскарад, ответили просто:

— Ты бы не стал везти живой символ Америки в самый эпицентр боевых действий без его подлинного согласия, правда?

Но ведь это они и делали! Он знает американца всего пару часов, но тот уже порядком накапал ему на мозги своими издевками. И поделом. Самому надо быть умнее.

Старая советская форма обычного солдата, явно на порядок хуже одежд адмирала, удивительно хорошо легла на американца. Благодаря поясу, который частенько приходилось утягивать, чтобы одежда мешком не свисала, показывала… удивительно тонкую талию. Хоть это и мало заметно в этой мешковатой одежде. Родион скорее на нервах себе надумывает лишнего. Что он пытается до самого себя донести так это то, что… у этого заносчивого ублюдка прекрасно выходит изображать из себя советского солдата, не выделяясь из толпы.

Ульян сначала не хотел уезжать. Причины не было, говорил он. Зачем ехать так скоро? Бои будут длиться явно не одну неделю. Мы отправимся, брат, но не скоро. Уж точно не сегодня, так сказал капитан Замятин, и в этом я с ним полностью согласен. Все это время он записывал что-то в своей книжонке и Родиону уже кинуться на него хотелось с вопросами, мол, что такого интересного ты там расписываешь, что посмотреть на человека не можешь, с которым разговариваешь?! И Ульян, право слово, посмотрел на него. И снова, без единого слова в ответ, уткнулся носом в страницы. Только долго он не мог терпеть на себе холодный пронзительный взгляд брата и уже, наконец-то, захлопнул книженцию. Спросил устало, будто его собирались допрашивать и бить розгами: Ну что тебе еще?

— Белка в Берлине.

Рука, что была прижата к гудящей русой голове, тут же напряглась, а голова поднялась и теперь любопытные черные глаза смотрели на светло-голубые, почти серые. Он встал со стула, быстро кидая книгу себе в сумку. Он подошел ближе и спросил почти нос к носу, прошептал, слегка шипя:

— Что значит в Берлине? Еще вчера она была в Треблинке!

— Она в заложниках, — пробормотал Родион, как заколдованный.

— Что?!

Когда же Ульян увидел, как Родион достает что-то из кармана на груди, он почувствовал, как сердце забилось в ушах. И стоило ему увидеть рядом с засохшими ромашками короткую записку, для него все стало ясно.

Но в больший шок его повергло присутствие американца у их грузовика, который, натянув на глаза свои излюбленные черные очки, глядел на закат. Ульян аж опешил и спросил резко: Что он тут забыл?! Ульян видел издалека, как собирается американский лагерь и вскоре покидает территорию Торгау. Но чтобы их командир ждал их здесь, как засланный казачок?! Тогда американец подошел к ним обоим, не снимая со своего лица улыбки. Кажется, она намертво на нем застряла.

— Я отправляюсь с вами в Берлин, вот что я тут забыл. Вы можете меня не бояться. Мы ведь… союзники, — он хихикнул, пошевелив плечами.

— С какого перепугу ты нам навязываешься?! Твое командование отказалось сотрудничать, а ты отослал свой отряд обратно!

— Укроп… — тихо протянул Родион, смущенный такой внезапной грубой манерой своего брата.

— Потому что я так хочу, — американец произнес это со всей твердостью. Более объяснений не потребовалось и юноши позакрывали рты. И тогда они заслужили почтенный кивок от своего экстравагантного собеседника. — Тогда поехали? Ты, Родион, чур за рулем.

Из них троих никто так и не заметил силуэт, что стоял на выходе из лагеря и наблюдал за уезжающей колымагой. Он, прикуривал сигарету, а затем коснулся своего лица, чтобы поправить кончики усов.

Они едут по дороге, ведущей прямиком из Торгау в Берлин, сейчас она выглядит вполне аккуратно, до сюда за все время войны так не дошел ни один патрон, ни один снаряд. Земля снова цветет, весна придает ей красок, распускаются цветы, светит солнце. Родион, несмотря на свой вполне холодный внешний вид, любил весну… Она была одной из немногих вещей, которая радовала его все это тяжелое время. Он любил время от времени полежать на траве в весеннем лесу из березок, говоря с братом о всяких глупостях. То было время, когда их только повысили в звании. Минула битва за Москву уже давно, а крики Равиля сидели в голове коршуном мучая и так больную голову.

— Я все еще помню его вопли…

— Я тоже, — слышится шорох. Это Укроп хватается за грудь каждый раз при упоминании Равиля.

— На нас раны заживают как на собаках. На нем не зажили, — ты сказал почти горько, смотря на солнце, выглядывающее сквозь кроны деревьев.

— Он — не мы. Забыл? — голос Укропа был как в тумане. Словно за каменной стеной. Но ведь он лежал совсем рядом, плечом к плечу…

— Забыл…

Момент молчания. Не слышно ничего, кроме дуновения ветра. Закрываются глаза. Тепло… уходит из тела.

— Ты думал о смерти?

Когда ты поворачиваешься, то не видишь знакомого, родного плеча. Ты видишь набор цифр на бледной коже: 193928. Ты поднимаешь глаза и не можешь видеть лица. Ты едва видишь худой, острый подбородок. Моргаешь, смотришь еще раз, еще внимательнее, еще пристальнее. И видишь не два совершенно разных глаза, что чужие друг другу. Ты видишь два горящих янтаря посреди черной бездны. А их глазницы смотрят на тебя. — <i>Ты думал о смерти?

— Я не думал о смерти. Я умер.

Дуло пистолета. Запах кедра. Запах гнили, крови и дерьма. Голод. Смерть? Трупы вокруг… Трупы в земле, трупы на мне. Они лезут мне под одежду, они у меня под кожей. Их пальцы в моих глазах, в моем рту, моих ушах, моем мозгу. Черви ползают в моем желудке, они съедают меня изнутри, он ползают по моему синему языку, они заполнили мою глотку, они… Я слышу плач. Это их плач! Их плач! Не мой! Не мой! НЕ МОЙ! Я НЕ ЖИВОЙ! Я НЕ МЕРТВЫЙ! Я НЕ БОГ! Я НЕ ЧЕЛОВЕК! Я…

— РУСИК!!!

Скрип шин врезается в ухо настолько резко и больно, что из ушей чуть ли не начинает стрелять кровь. В его пальцы впились чужие. Оказывается, он был не в трупной яме. Он был за рулем. Он держался за руль, а не сердце. И если он пытался вылезти из ямы, но мертвецы цеплялись за него и тащили вниз, не давая воздуху, то сейчас он вот-вот свалится снова в канаву на всей скорости. Он не помнил, сколько они успели проехать. Но падать так скоро он не собирался. Русик стиснул зубы и повернул руль резко в сторону. Он трясся, кажется, сейчас оторвется! Он держит его всеми силами, стараясь, чтобы каждая деталь оставалась на месте. Он жмет на тормоз, сейчас продавит сапогом дыру в кабинке.

Колымага резко встала на передние колеса и встала на задние только спустя какое-то непродолжительное время. За стенкой кабинки можно было легко услышать грохот. Это американец падал и вставал обратно на ноги. Без вскриков и ругательств, что удивительно… А вот в самой кабинке была атмосфера напряженная, в шоке был и водитель и пассажир. Ульян держался двумя руками за все, что можно было ухватиться. Он держался за ручку двери, а второй рукой упирался в стенку. Если честно, то он бы предпочел двумя руками держаться за болванчика, который намертво прикреплен к машине, и единственное, что пошатнулось, это как раз-таки его дурная башка с улыбкой от уха до уха.

Родион же всем телом упал на кресло и дышал судорожно, глубоко. Тяжело даже. Он дышал то носом, то ртом. Не мог расслабиться. Его вот-вот хватит истерика, слезы брызнут из глаз. Он рыскал по груди дрожащей рукой, искал что-то, жамкал ткань куртки. Хотел за что-то ухватиться, и Ульяну было интересно, за что. В Хелмеке, он помнит, заметил золотой блеск. И сейчас бы спросить, да вот только…

— Это что было, мать твою? — прохрипел Ульян, медленно поворачивая голову. Ему не ответили в безуспешных попытках отдышаться. — Русик…

И Русик повернулся. Он держался за куртку, стискивая ее, будто ее сейчас у него отберут с когтями и зубами. Он дышал сбито, грудь постоянно вздымалась и опускалась. Он повернул голову и открыл глаза. Они… Были совершенно пусты. Полны боли. Большой, огромной… Настоящей боли. Белки глаз полопались и налились кровью. Но слез в них не было. У Ульяна не нашлось слов описать то, что он чувствовал, когда видел слезы на глазах старшего брата. Как сейчас скривится и покраснеет его лицо… Он сжался и сглотнул вязкую слюну.

— Пойдем… Сделаем привал, тебе нужно продышаться, — Ульян тихо вылез из кабинки, закрывая дверь. Как только он оказался снаружи и вдохнул свежего воздуха, приправленным запахом тертой резины, он тут же увидел, как вытянулась головушка с черными орбитами. Этот придурок хоть когда-нибудь снимает эти свои очки?

— Это что, его первый раз за рулём? А то посадка так себе, — сообщил американец, перепрыгивая через перегородку кузова. Выпендрежник. — Без обид. Как водитель?

— Плохо. Мы делаем привал.

— Привал на пустыре, где каждый то вертолет, то ли просто пехотинец могут осыпать тебя градом из свинца, — пропел американец, театрально маршируя к склону дороги, где, предположительно, и будут устраивать передышку. — Только не говори мне, что и тебя в старшин записали. А то я совсем потеряю связь с реальностью.

— Записали, — мрачно прозвучал Ульян. — Мы будем сидеть без костра. Ночи настали теплые.

— А что с братцем твоим приключилось за рулем, не хочешь рассказать? — американский адмирал в советской форме выглядел напыщенно с его гордо поднятым подбородком, ровными плечи и осанкой.

— Он… просто забылся, — пробурчал Ульян, глянув на кабинку, из которого никто так и не вылез.

— Забылся, м? — аж бровями своими ровными двинул адмирал. Только потом проследил за тем, куда метнулся взгляд Ульяна. И выдохнул тихо через нос, поворачиваясь обратно к виду поля, которое только начинало покрываться зеленью. — Хорошо. Жду вас внизу, — он скатился по небольшому склону на двух ногах, даже не согнув колени. Ульян вытерпел его присутствие в одиночку. Теперь стоит вытерпеть еще одно. Заставить Русика вылезти из кабинки… И, при случае, выяснить, что за хрень ему привиделась, что он аж свернул на обочину.

Доставать его, как оказалось, не составило большого труда. Когда Ульян открыл дверь, то заметил, как дыхание стало ровнее. Только вот за грудь все еще держался, прямо сейчас сердце из ребер вытащит. Если раньше на его лице можно было прочитать боль, то теперь оно казалось не более чем каменным. На короткое и тихое «брат» он повернулся и посмотрел на Ульяна, лениво моргая. У него настолько опухли глаза, что выглядело почти уродливо. Но так следов слез и не было видно. Ульян покачал головой и, на удивление, вытянул ладонь. И насколько быстро помощь была предложена, настолько же быстро ее и отвергли, хоть и очень лениво. Русик шлепнул Ульяна по руке и махнул ему. Тот отошел в сторонку и Русик вылез, как картошка из мешка. Свалился, но на ногах удержался! Ульян не мог удержаться. На его лицо налезла улыбка и пробился гортанный смешок. На него посмотрели, надув губы и нахмурив губы. Но ничего не сказали. Хлопнула дверь грузовика. Трое солдат отправились на привал, дабы пережить эту прекрасную звездную ночь.

Ночью, далеко-далеко, можно было услышать взрывы. Похоже, они правда ехали уже довольно долго, если можно услышать, как сейчас плачет столица Германии. Но сейчас им совсем не до нее. Они лежали на траве, подложив руки под голову. Все так, как будто было вчера… Только совсем иначе.

— Раньше мы так лежали днем под деревьями, помнишь? — прошептал Ульян. В его черных глазах отражались звезды. — Я тебе не говорил, но… Мне это правда нравилось.

— Помню, — кивнул Русик. Вдох… выдох. Он постепенно успокаивался. Становилось легче дышать. Даже если он слышит взрывы, копоть еще не дошла до свежего воздуха ночного поля. Он боялся посмотреть на брата и приковал свой взгляд к огонькам в небе. Такие маленькие и красивые. — Это ведь было после нашего повышения, да?

— Что? Нет, — брат его приподнялся на локтях и помотал головой. — Не до этого нам уже было, если что. Это было еще до Москвы!

— А… — по невинному и неловко Русик приоткрыл рот. Он убрал руки из-под головы и сложил их на животе. Протянул неуверенно, словно вопрос мог как-то задеть Ульяна. — А о чем мы тогда говорили?

— О Смоленске и о том, что там произошло… — Ульян показался тише обычного, Русик едва его услышал. Но понял, почему так. После Смоленского сражения, несмотря на смерть всего отряда, Басманов очень сильно гордился его братом. И проводил учения с ним куда чаще, чем раньше. Практически взял под свое крыло. Теперь, кажется он помнит…

— У меня всё смешалось в голове, — признался Русик, нервозно перебирая пальцами. — Я ничего не помню. Только что-то… важное. Что-то страшное. Мне страшно. Вдруг я… все забуду? — он поднял руки, глядя на свои ладони. Развернул, смотря на костяшки. Как же у него постарели руки. Морщинистые, грубые на ощупь, в мозолях от оружия. Брат уже знает, то что он подлый трус. Что же он скажет сейчас, когда Родиону не хватает сил даже отнекиваться, не то, что махать кулаками?

Молчание давило ему на голову, он чувствовал, как нервы рвутся внутри безвозвратно и кровь притекает к мозгу. Он уже прижал ладонь к лицу, холодную, дабы унять боль резко потеплевшей башки. Он громко вдохнул и выдохнул сквозь пальцы. Кажется, сейчас сердце разорвется. Ожидание всегда больнее результата. А результат размышлений Ульяна оказался таков:

— А важное и страшное… Это всегда должно быть что-то одно и то же одновременно?

Вместо философских разъяснений Русик предпочел горько улыбнуться. Он достал из кармана ромашки. У большой отпала еще пара лепестков… Морщин под глазами стало еще больше, когда он улыбнулся. Улыбку эту он не давил, она была искренней. Он погладил кончиками пальцев каждую из ромашек. Ульян едва видел, что он делает в темноте, честное слово, лучше бы костер зажгли. Но его руку вдруг нащупали в темноте. Он был готов почти на рефлексе ударить с самого размаху, но по ладони настойчиво и даже больно хлопнули, лишь бы положить какие-то… цветочки?

— Белкины ромашки, — сделал свой вердикт Ульян после недолгой паузы, покивав. Пощупал пальцами. Если сжать — распадутся на маленькие пылинки.

— Они самые.

Этой ночью не горели огни фар или костра. Только звезды могли наблюдать за двумя братьями, которые лежат в поле, вспоминают прошлое. Луна где-то там, далеко. И если попытаться дотянуться до нее рукой, то, быть может, мы там окажемся? Сбежим. Подальше от этих бед, подальше от войны. Подальше от самих себя. Чтобы больше никогда не вспоминать. Только вот рука пока что не тянется… Как-нибудь потом.

— А где это наш спутник пропадает? — Родион поднялся по склону и встал у грузовика. Одновременно с этим он заботливо, почти любовно клал ромашки обратно в кармашек. Надоело ему часами в темноте сидеть и он приоткрыл дверцу, садясь на кресло. Включив фары, он уселся поудобнее и поглядел на брата, который уперся об кузов. Уже собирался что-то сказать, рот открыл, как чуть наземь не свалился, увидев, как силуэт прыгает по деревьям в лесу спереди. Только благодаря фарам и можно было его заметить. — Чего ты?

— Там… Там это, — как-то даже непривычно спустя столько лет слышать в голосе Укропа неуверенность. Русик даже позволил себе ухмыльнуться злорадно, а уж потом выглянуть за дверцу и посмотреть туда, куда светили фары. — Что-то по веткам прыгает. И… Слышишь! Крикнуло что-то.

— Птички это, — подумал немного и вдруг добавил. — Туканы.

— Туканы тут не живут! — вспылил Ульян, махнув рукой в сторону брата, как будто тот был чумной. А затем схватился за кобуру на поясе и медленно вышел вперед.

— Почему?

— Как почему? Холодно им тут очень! — заворчал уже совсем в конец, вытаскивая из бардачка фонарик. — А ну хватай фонарь и пошли… О.

Даже свет фонаря был не обязателен, чтобы невооруженным глазом заметить, как в их сторону направляется тот самый силуэт. Шел медленно и беспечно, не подозревая о том, как на него уже медленно поднимаются дула пистолетов. Они ждали, когда увидят нацистскую нашивку на плече, ждали, когда черная форма покажется на свету. Понимали, что думают об одном и том же.

— Скажи мне вот что, братец… — почти одними губами произнес Ульян. Он отмеривал каждый шаг, который незнакомец совершал на пути к ним. Родион промычал вопросительно, не отрывая глаз от дороги. Он спрыгнул с кресла и тихонько прикрыл дверь, кивая вперед. Ульян пошел за ним и продолжил. — Мы будем мстить Басманову? За все, что он нам сделал?

— Будем.

— Мы убьем его? — Родион тут что вспомнил лицо Польски, покрытое кровью.

— …Убьем.

— Хорошо.

Силуэт все ближе. Ближе, ближе, и ближе… Они кидаются на него, валят его числом, чтобы приставить пушки ко лбу! Только ох и ах, но один неизвестный противник оказался сильнее их обоих вместе взятых. Первое, что Родион ощутил, это мощный удар коленом по животу, выбивающий весь воздух из легких. Он мог почувствовать силу рук, которые вывернули ему руку, заставляя выронить пистолет на землю. Казалось, не могло быть хуже. Он навалился на тень — но из равновесия него выбил сногсшибательный удар по колену. И тут он почувствовал, как его хватают за запястье и опрокидывают наземь! Он скрутился на земле тут же, хватаясь за пузо, обнимая его. Пришлось проигнорировать больное колено. Стоило только незнакомцу взяться за Ульяна, так у того вывалился фонарь из рук. Только долго он не мог выпустить пистолет из рук, даже смог выстрелить им! Жаль, в воздух. Проворная скотина им попалась. Настолько, что Ульян даже не успел понять, когда его схватили за грудки и размахнулись им, как мячом. Звон упавшего пистолета больно ударил по ушам. Родион уже к упавшему фонарю потянулся, но рядом прямо на зад брякнулся его брат, в добавок прокатившись по земле. Его выбили еще быстрее, чем самого Родиона! Это неслыханно, его брата так не опрокидывали уже несколько лет! Ульян вновь встал на ноги, почти прыгнул, как на пружинах, словно и не падал, бросился вперед — и тут, судорожно схватив фонарь, Родион направил его свет на загадочный силуэт и увидел то, чего никто не ожидал, но иначе и быть не могло.

— Американец, блять! — крикнул Ульян, поднимаясь на ноги. — Ты что там в потемках делал все это время?! Шпионил?!

— Да, — ответил он быстро и легко. Без всяких колебаний. Еще одна заметка, которая уму Родиона совсем не понадобится в будущем. У лица Соединенных Штатов Америки очень сильные руки. — Но не за вами. Тут и вынюхивать нечего, кроме горького аромата былых воспоминаний.

— А за кем тебе еще шпионить? — Ульян закатил глаза и поднял руки в стороны, оглядываясь. — Тут никого нет в округе кроме нас!

— Что, правда никого? Тогда позволь-ка, — он взял фонарь из рук Родиона ловко и быстро. А у того даже не нашлось времени и скорости реакции возразить. Он все так же ошеломленно сидел на земле. Американец повернулся к ним спиной и направил свет фонаря к дереву, что сопровождало путников по пути к Столице, одно из первых, что повстречается в этом лесу. Огромный дуб, с толстыми корнями. На чьей ветке висел труп немецкого солдата. При чем, довольно элитного. Черная форма, фуражка, блестящие сапоги и железный крест. — Есть догадки, кто это может быть?

— Это ты сделал? — Ульян звучал одновременно и восхищенно и испуганно. Его голос дрожал от предвкушения, а колени слегка подкосились. — Откуда ты достал веревку?

— Это шэнбяо, а не просто веревка, — фыркнул американец. Уж больно довольный своей работой. Можно было увидеть, как с трупа капали капельки крови. А именно с шеи. Туда и попал кинжал, чтобы после ловко обмотать тонкую веревку вокруг шеи и притянуть несчастного поближе. — Мгновенная смерть через повешенье. Очень милосердное орудие убийства.

— Как ты это провернул? — в глазах Ульяна загорелся настоящий интерес! Азарт! Он подошел еще ближе, пытаясь вглядеться американцу в глаза, и вот хотел спросить еще что-то, вроде «научи меня! я быстро учусь!», только теперь очередь Родиона влезать в разговор.

— При нем было что-то? Письмо, указы? — Родион встал на ноги быстро, едва заботясь о том, чтобы отряхнуться от дорожной пыли.

— Думаешь, кто-то будет носить с собой указ, в котором будет говориться об истреблении детей Союза, а в добавок, если повезет, взять в плен само лицо Соединенных Штатов Америки?

Американец рассказал им все. В лесу был небольшой домик, уже порушенный, гнилой. Явно заброшенный в этой местности. Сам он объяснился, что никогда не помешает чуть-чуть осмотреть местность. Он описывал, как добрался до места сборища. Как же он его нашел? Довольно просто быть адмиралом и лицом огромного государства, чтобы знать, что по твою душу уже ведется охота. И братья уже знали, о ком пойдет речь. В рассказе фигурировал человек с дырой в глазу и большим шрамом. План Басманова оказался не настолько секретным, каким он должен был оказаться. Он рушился по кусочкам, но те, кто принял участие, действовали до самого конца, в том числе до собственной смерти. О том, что дети Союза выжили, стало известно лишь благодаря одному сбежавшему солдату. Тот сидел за столом и причитал, то что его пощадили. Он краем глаза видел, как в него целились гранатой. Но по итогу так в него ничего и не кинули. Он убежал на своих двоих.

Как ранее было сказано, план рвется по швам. Басманов не смог никого убить на месте. Одну жертву он не добил, а другая… чудесным образом выжила. Вернулась старая цель, ходячий труп, тело-решето, да вот только оказался он машиной для убийств. Никто не смог попасться под прицел Басманова. Кроме одной. «Это можно считать добрым знаком» — так выговорился спокойный лаконичный голос. Долгое, почти гробовое молчание воцарилось в позабытой хижине посреди темного леса. Только потом уловил американец страннейший диалог, который можно было услышать от фашистов-фанатиков с манией величия.

— Рейх падет, сэр, — голос у солдата был несчастный. Пропитанный печью поражения.

— Не падет, солдат. Наши цели уже на пути в Берлин. Они сойдутся в одной точке, в самом центре столицы. У меня есть то, за чем они будут бежать сюда стремглав. Мы поймаем их. И заставим их людей наблюдать за тем, что мы будем делать с ними на самой Вершине Рейхстага. Вера в них умрет, а за верой — их жалкие жизни. И мы повернем время вспять, вернем наши земли, вернем нашу власть, влияние, силу. Ты понимаешь, почему Рейх вечен, солдат? — фанатичный, быстрый говор, который сбивал друг друга по пути, от чего было сложно уловить общую мысль. Особенно на немецком.

— Нет, сэр.

— Вера. Вера до самого конца. Вам нужно только дойти до этого конца. Вы отправитесь прямо к нашим целям и примите роль жертвы. Доложите им о моем местоположении, о том, что я собираюсь сделать. Вам необходимо втереться им в доверие во имя Рейха! И приведите их ко мне. Вы один из последних, что принимают участие в этой операции. Все началось с той деревушки близ Москвы, когда я послал своего первого подручного… И все никак не закончится. Если вас не станет по пути в Берлин… Останусь только я и горстка наемных убийц. Вы можете быть свободны.

— В конце-концов, я убил парнишу. Ни при каких обстоятельствах нельзя было оставлять его живым.

Насколько оказался подробен рассказ, что аж вопросов не оставалась. Даже никто не интересовался, откуда их рассказчик знает немецкий в идеале. Много прожил, много узнал, много умеет. Эталон их рода перед ними, а они стоят, пялят на него молча. Вопрос правда нет… Кроме одного:

— Как они тебя не заметили? Ты так хорошо их подслушал, что казалось, будто ты все время под порогом сидел, — заявил Ульян, поставив руки по бокам.

— Я сидел все это время на ветке как коршун и точил на бедного парня когти, — все втроем тихонько засмеялись, идя обратно. А потом он развернулся и сказал серьезно. — Я не шучу.

— Так это вы прыгали по веткам? А мы думали… на птичек… — Родион не уследил за своим языком и уж подумал, что сморозил дурость. Да вот только американец… улыбнулся и хихикнул. Эта улыбка, на удивление не казалась ядовитой. Скорее, приятно удивленной. Родион внезапно почувствовал, как у него загорелись щеки.

— Я тоже своего рода птица. Слыхал о белоголовых орланах? Это символ моей державы.

— Да… Да, слыхал, — покивал активно Родион. Ульян громко и тяжело вздохнул рядом с ним.

Перед отъездом американец обратился к Родиону еще раз. Фары горят, а Ульян уже сопел на своем пассажирском кресле, обнимая себя двумя руками. Разговор был тихим, но наполненным невысказанными эмоциями. Разочарование, тлен, тоска, медленно нарастающее сумасшествие. Как диво американцу наблюдать за тем, что бурлит внутри этого не такого уж и маленького русского человечка. Сам когда-то пережил такое… Сам был привнесен в жертву войне.

— Ты ведь помнишь, что ты капитан? — он сидел полулежа на досках, облокотившись на плечо.

— Да какой там. Я так и не решился покомандовать 58-м полком, когда мы прибыли на Эльбу. Даже воссоединение наше было посредственное. Меня посчитали военнопленным, которого по причине родства всё никак не казнит наш палач. Так я потерял еще больше влияния. В конце-концов, они помнят моего брата как главного, но точно не меня. Ко мне более менее относились только люди Замятина, но уж не собственные подчиненные. Больше рассказывать нечего. Если быть честным, давно пора меня в рядовые разжаловать.

— И ты позволил этому просто так случиться?

— А я мог что-то сделать?

— Ты

всегда можешь что-то сделать, пока ты у руля, — надавил на Родиона американец одним своим тоном. — А ты для этого был рожден. Поверь мне.

Родион даже не посмотрел на него, когда открыл дверцу кабинки. И тут он услышал предельно раздраженное «аргх». Хорошая причина, чтобы заставить его обернуться, и посмотреть с не меньшим раздражением в глазах.

— Ну что еще? Какие еще нотации будешь читать?

— С этого момента нотации будешь читать исключительно ты. — американец изобразил поклон, взмахнув рукой. — Все, что вы прикажете, будет исполнено, капитан Родион Святославич, сэр.

— Что???

— Не волнуйся, я делаю это ради собственной выгоды. Прикинусь обычным советским солдатом из средней Азии у тебя в подчинении, чтобы на меня с меньшей вероятностью вышли наемники того ублюдка, — внезапно он прижал палец к губам, изображая вид умного и задумчивого человека. — Думаю, первым делом тебе надо дать мне очень подходящее имя. Ты ведь не можешь звать меня адмиралом и лицом США вечно, верно?

И Родион действительно напряг извилины. Он подумал, надул губы, побегал взглядом по пустырю. Соединенные Штаты Америки, Америка, США… А потом с улыбкой посмотрел на своего нового подчиненного, который, право, удивился от резко сменившегося настроя. Аж брови к небу поднял.

— Саша. Я тебя буду звать Сашей.

Таков был вердикт. Американца… Сашу это устроило. Только вот его совсем не устроило, когда маленький нахал и гаденыш потянулся к нему, и стянул с него его любимые черные очки! Саша даже руку вытянул, чтобы выхватить, но белобрысая башка оказалась проворнее, чем казалась!

— Чтобы меньше узнавали, — потряс Родион ими в воздухе с довольной улыбкой, как только успел отскочить подальше от кузова. Он был неимоверно доволен своей добычей. Воистину детское счастье читалось у него на лице. И все-таки как неловко то, что эта мелюзга вымахала чуть ли не на голову выше его самого. Просто уморительно.

— Сучёныш… Вас понял, капитан.

С момента встречи на Эльбе все больше немецких солдат и подразделений покидали Берлин в попытке сбежать. Из радиопередачи можно было понять, что штурм идет удивительно хорошо, он продвигается медленно, но верно, вытесняя военных из окраин города. Цель — ближе к центру. В самую точку. Такая цель была у Красной армии. Такой была и лично у Родиона с Ульяном. Теперь они знали, куда держать путь. Прямиком в Рейхстаг. Если раньше попасть туда было делом чести и долга перед Отцом… То сейчас им нужно быстрее добраться до Белочки.

Если бы только их не задерживали бегущие из эпицентра бойни немецкие солдаты. Разного рода они все были: рядовые, сержанты, лейтенанты… Разведчики, кавалеристы, пехотинцы. Всех их они убили. Все они теперь кормят червей. Они, на удивление, были ладной командой. Саша, несмотря на свои габариты, был ловок и проворен, идеально отвлекающий в ближнем бою. Убивал не только свинцом пули, но и стальными лезвиями. Когда они проезжали через лес, то на остановке Саша решил показать сто и один пример, как пользоваться ножом. Он крутил его и так и сяк, и направо, и налево, и кувырком, и руки менять успевал! Родион смотрел на него, а все не мог уловить ни одного движения. Ленивый глаз.

— Позвольте узнать, чем вы убили в первый раз в своей жизни, капитан?

— Нож… — тихо сказал Родион, быстро моргая. — Это был нож. Отцовский нож.

— Сейчас он с вами?

— Нет. Я потерял его.

— Очень жаль. Первое орудие убийства показывает истинную натуру человека. Холодный ли он, как лезвие, или горяч, как пуля, — они не замечали, как Ульян поглядывал на них. В его глазах читалось сожаление, а губы скривились в горькой гримасе.

Ульян все так же прекрасно управлялся с огнестрелом, как на ближней, так и на дальней позиции. Все это время они с братом так больше и не обмолвились ни о чем личном. Тот разговор в поле был словно диалогом с пустотой. Ты не видишь того, с кем говоришь. Но он тебя слушает так, как никогда раньше не слушал. И та ночь почти показалась сном, чудным, причудливым сном. В котором ты голый перед целым миром, а тому все равно. Мир дает тебе прочувствовать твою боль, взглянув на звезды. Больше таких ночей не было. Больше таких ночей, когда хочется сбежать на Луну, больше никогда не будет. Правда ведь?

Русик, что ныне Родион, старается изо всех сил не расклеиться вновь. Потому что никто не соберет его осколки в красивую мозаику. А сам он их рискует растоптать, вонзив себе стекло под ступни. Кровавыми следами оставляя свой след на полотне истории.

Кровь была везде. Она была повсюду. Она уже не ужасает. Сам факт того, что ничего больше к ней не чувствуешь… Вот это должно быть страшно. Но им все равно. Саша чистит ружье, на которое попали капельки крови, заботливо протирает лезвия тряпочкой и вообще практически женат на своем оружии. Он не расстается с ним ни наяву, ни во сне. Везде с ним, всегда, каждую минуту и при любых обстоятельствах. При чем не угадать, когда он достает из закромов тот же экзотичный шэнбяо, или же это будет просто набор метательных ножей. Они то думали, что Польска был машиной для убийств. Только у того был опыт в смерти, а у этого непосредственно в убийствах. Три сотни лет — и любое оружие ему как родное. А что до той же крови… та его только заводит.

Он ломает людям шеи и позвоночники. Вонзает лезвия им в легкие и промеж глаз, тыкая, как в решето, пока не упадет замертво. Он активно, прямо посреди боя, заменял ножи на пистолет. Если оказывался сзади, то доставал шэнбяо, прикрепленное к поясу, как лассо, раскручивал его спокойно и небрежно, пока не замахнется и не метнет привязанным лезвием противнику в спину. Притянет его поближе, коль у того сил сопротивляться не останется, прижмет к себе и разрежет горло от уха до уха. Многого спутники его не знают о нем, на что он способен и что еще он может сделать с человеческим телом. Он копил эти знания две сотни лет и так легко с ними не расстанется. Но если достаточно понаблюдать, с должным упорством и внимательностью — быть может, чему-то они у него и научатся. А Родион и правда наблюдал, смотрел… Что-то его цепляло в этом свободном духе, не знающем ни рамок приличия, ни когда надо остановиться. Столько людей умоляло его о том, чтобы их не убивали, что они все расскажут, пусть помилует, у них жены и дети… Через пару минут они лежали холодными трупами на холодной земле. Родион тоже просил его, требовал, приказывал. Но Саша никогда его не слушал. Родион наблюдал… и хотел того, что было у Саши, чего не было у него самого. Выбора.

Как-то он договорился с Родионом, что звать его будут Сашей. Очень странное, но довольно подходящее прозвище, чтобы скрыться. Родион долго не думал, когда так называл его. Просто вылетело первое, что попало в голову. И теперь Саша играл подчиненного. Вполне искусно, можно сказать. Особенно для человека, который так привык к всеобщему вниманию, похвале и поклонении его славной персоне. Он показывал себя просто идеально. Ранее говорилось о орудиях убийства, что тот с собой носил. И он был рад показать, как этим пользоваться. Он был подчиненным Родиона, и любил играть из себя удивленного солдата, который узнал, будто его командир даже ложки в руки взять не может. А Родион всего-то не умел пользоваться экзотичными видами оружия, которые он-то и первый раз в жизни видел. Шэнбяо довольно часто закручивался вокруг его собственных ног, а метательные ножи вовсе терялись в кустах или едва попадали по мишени.

— Капитан Родион Святославич не умеет пользоваться метательными ножами? — подняв брови, спросил Саша. Тот делал вид, что не пытался унизить свое начальство. Губки трубочкой, глазки пуговками. Но выходило с точностью и наоборот, когда Родион в очередной раз промахивался по цели.

— Откуда мне уметь-то? — заворчал тот, выковыривая ножик из земли. Довольно далеко метнул от дерева, в которое он метился. Похоже, метать ножи, это совсем не как стрелять из автомата.

— У вас нет такой спортивной дисциплины? Я слышал, вы были чемпионом в каждой из из них, — задумчиво произнес Саша, выдыхая слегка разочаровано. Он начал топать вокруг да около, смотря себе под ноги с напущено-разочарованным взглядом.

— Если ты такой знаток, что тебе известна каждая минута моей жизни, то ты знаешь про все мои достижения, — он достал нож из сырой земли, не обращая внимания, то что пара грязных капель попало на его лицо. — И ты должен помнить — с ножом в руке он отошел от дерева, не смотря ни на своего «подчиненного», ни себе под ноги. Какая-то злость и обида в нем проснулась, от чего он встал на земле ровно, а затем, не отдавая себе отчета, размахнулся. — Что метание ебучих ножей в их список НЕ входило!

Хлопки в ладоши раздались в черепушке. Очень ленивые хлопки, почти снисходительные. Когда Родион отдышался от охватившего его негодования, он проморгался, а затем выдохнул удивленно. Нож попал прямо в цель, прямо посередине. Он засел в дереве почти по самую рукоять.

— Вы большой молодец, капитан Святославич.

— Отставить.

Смешок, тоже ленивый и снисходительный. Действует на нервы.

— Вас понял, капитан.

Все это время в сторонке находился Ульян, сидя на деревянной, покошенной скамье. Он снова писал что-то в своей книжонке.

Ульяну было крайне интересно записывать каждую деталь о лице США. В эти дни, в которые они добирались до Берлина, он усердствовал над дневником сильнее обычного. На каждый день приходилась новая запись, а то и несколько! Это же просто кладезь незабываемого опыта! Полезного и увлекательного, как одно наблюдение за… «Сашей», как и долгие размышления о брате, чьи слова никак не связывались с тем, что он считал истиной и во что верил. Его брат был похож на запутанный клубок белоснежной шерсти, на которую попали капельки крови. И Ульян пытался из раза в раз разузнать, что же происходит в уме у его старшего братца, что раньше был так в себе уверен и напорист, тверд в своих убеждениях и намерениях, а теперь думает трижды перед тем, как что-нибудь сказать.

25 апреля 1945 года. Еще с нашей встречи в Варшаве стало ясно, что с братцем что-то не так. Он стал… покорнее. То есть, не покорялся он никому, кроме как Отцу. Он покоряется американцу, хоть и старается делать вид, будто он главный. Он даже убедительно ворчит и командует, не проявив ни эмоции на своем лице. Кроме раздражения или злости. Но вот теперь стоит того же отца упомянуть, как у Русика глаза наполняются страхом, расширяются как у оленя, ждущего смерти. Они метаются, никогда не смотрят в одну точку. Будто ему страшно хоть на чем-то теперь зацикливаться. Сразу хватается за сердце. Или за то, что находится поверх него. Я называл его подлым, слабым трусом. А он ударил меня и увалил на стол. Он замахнулся на меня кулаком. Глаза у него были страшные. Я не думал, что он будет способен остановиться в тот момент. И уже был готов к тому, что никогда его больше не прощу.

Но он остановился. Все потому что его за запястье схватил Замятин. Тот самый Замятин, который когда-то послал нас в безымянную деревню. Тот самый, что был с ним от Майданека и до самой Варшавы, пока я напивался лестью Басманова и не видел дальше собственного носа. Белка умоляла хоть раз в нем засомневаться. В его трактовках. В его приказах. И сама ответила ему за предательство, вонзив отцовский нож в глаз. И сама стала его жертвой, заложницей. Я стал ему не нужен, после того как поубивал дюжину людей и подорвал моральный дух своих людей. Но Белка… Что ему нужно от Белочки?

27 апреля 1945 года. Я вижу, как Русик скучает по Замятину. Как тепло он его вспоминает, когда жует сырой картофель, который достал из ящика с провизией. Как жадно вдыхает отвратительный запах табака, который въелся в обивку сидушек. Как сам Замятин на пальцах пытался объяснить ему ошибку Америки в решении отказаться штурмовать Берлин. Он был так терпелив. Так не относятся к обычному солдату. Так не относятся к коллеге.

Русик скучает по этому человеку, и я прекрасно понимаю, почему. Я не понимаю только, почему его лицо искажается в ужасе при упоминании отца, но стоит сказать что о Замятине, тот, сам того не понимая, на это же самое лицо лезет улыбка. Чего понять не может он сам. И от того мне становится только больнее, что я не могу чувствовать себя так же. Я не могу скучать по Отцу. Я не могу скучать по Басманову. И они не скучают по мне. Мне остается только держать себя в руках, чтобы прийти и обнять сестру. Дорогую сестру, которую я так не ценил.

Они продвигались вперед, вновь чувствуя на губах вкус крови, который так приелся. Если посмотреть повнимательнее, то можно много понять о человеке, судя по тому, как он дерется. Ульян холоден и смотреть прямо в одну цель, поведение охотника, быстрого и безжалостного. Саша совсем не был похож на человека, которого звали адмиралом и кто представляет страну, что рискует стать сверхдержавой. Он словно был только рад скинуть с себя свои блестящие одежды, чтобы крутиться среди отчаянных немецких солдат, всаживая им пулю за пулей, чтобы метаться из стороны в сторону в ближнем бою, парировать, контратаковать и всаживать им кинжалы в печень. Это человек, который привык пробивать свой путь сам, который скучал по запаху крови в воздухе и по вкусу металла на губах. Свободный, воинственный дух. Что же до того, кто командовал ими? Он изо всех сил старался не подавать вида своего отчаяния. Ему мерещились фигуры посреди леса, но то были лишь стволы деревьев. Его преследовали навязчивые мысли, заставляя упираться взглядом в одну точку, ничего не слыша, ничего не видя. И голос, бьющий по перепонкам, перекрывал воздух. Кажется, что видел среди всего этого мрака что-то яркое, как солнце. Только приносило это еще больше ужаса, чем раньше.

Как повезло, что в эти дни шли дожди. Если трясутся руки — скажи, что просто замерз.

Никто тебе не поверит. Но ничего впредь тебе больше не скажет.

— Я не стану выполнять этот приказ, капитан Святославич.

— Почему?

— Подношение водки не входит в мои воинские обязанности.

Шел ливень, теплый весенний ливень. Они остановились у дороги после схватки с немецкими солдатами, сбежавшими из Берлина. С каждым днем их попадалось все больше. Значит, они на верном пути, и скоро встретятся с целой ордой, а не кучкой напуганных дезертиров. Родиону бы отсидеться внутри, чтобы не промокнуть. Но ему было совершенно все равно. Как он знает, люди его рода не могут заболеть никакой мирской болезнью. И он сидел на капоте, опираясь рукой об поднятую коленку. За время в дороге у него отросла челка и заметно стала сильнее колоться щетина. Челка упала ему на глаза и он даже ни разу ее не поправил. Вся форма промокла и прилипла к телу, стала как вторая кожа. К тому же, уж очень эффективно смывалась кровь с его одежд и кожи. Справедливости ради можно сказать, что Саша стоял перед ним такой же мокрой крысой. И отказывался совать свою голову в кабинку за ящиком с водкой.

— Ты такой правильный, — фыркнул Родион. Его едва можно было услышать под ударами дождя по металлу. — А в бою едва слушаешься моих приказов.

— Я знаю лучше.

— Тогда почему бы тебе нас не повести за собой? — Саша тут же собрался ответить, только его прищучили, махнув рукой и выпалив: — Только не говори, то что ты должен играть из себя подчиненного, дабы спасти свою шкуру! Ты мог слепить себе личность капитана так же искусно, и никто бы ничего не подумал.

— Тогда… Как думаете, что мне мешает? — голос его внезапно потерял ядовитые и надменные нотки. Ему стало… интересно, что же скажет ему Родион. Какие доводы приведет, как он попытается его убедить в своей правоте. И самое главное, какой вывод сделает?

— Пф, — фыркнул юноша. Уголки его рта слегка приподнялись. — Шило в жопе.

Родион знал, то что так выражаться с самим лицом Соединенных Штатов Америки ему позволяют лишь обстоятельства. Саша уж очень сильно хочет сыграть убедительную роль подчиненного, пусть и терпит такое оскорбительное надругательство. Почему же он должен терпеть, а не просто наплевать на данное выражение малолетнего щенка, которому даже до первой сотни еще дожить надо? Он не может. Он действительно покраснел, а выражение лица стало кукольным, ненастоящим. Искренний интерес сменился каменным выражением лица, ему едва хватило сил, чтобы не надуться и вовсе не снести малому кабину одним ударом кулака. Но он сел рядом. И выдохнул злобно, то ли от того, что поскользнулся на заду, то ли от сдерживаемого пыла.

Удивительно, но Саша так ничего и не сказал. По его мнению, сидят под дождем они уже целый час и даже не двинулись ни на дюйм. Просто замерли как статуи, у которых ничего не было важного жизни, кроме как деловито сидеть в горделивой позе и не замечать ничего вокруг себя. Капли падали им на нос, вода попадала в уши, а сапоги явно уже должны были раскваситься. Ступишь на землю — и они развалятся на части.

— Ну и что еще ты умеешь? — раздался голос в лесной тишине.

— М? Что?

— Что же еще ты умеешь помимо того, чтобы кидаться на людей с веток и вешать их? Ну и ножички кидать, — помахал Родион рукой почти пренебрежительно. Настроение с каждой минутой у него все паршивее. А ливень — все сильнее.

— Хотите узнать все мои способности, которые пригодятся в бою, капитан? — он спрашивал тихо, заигрывающе. Ну просто душка, которому лишь бы начальству угодить.

— Да, посмотрим, как еще ты способен унизить меня на уровне самого моего существования.

— Как прикажете, капитан, — вся эта паршивая атмосфера, запах сырой травы, мокрой листвы и земли, еще и глубокая ночь в чаще леса, где единственный источник света — это горящие фары и принесенный фонарь, оставленный рядом… Это так расслабляло нервы. — Я умею много: от чистки картошки до управления страной, — звучало почти как каламбур. От того Русик хрюкнул, прижав руку ко рту. Саша посмотрел на него боком, замолкнув. Но вскоре продолжил. — Но можно начать с простого. Я умею использовать не только такое экзотичное оружие, как шэнбяо, но и очень хорошо дружу с топорами.

А тут он не врал. Да и чего бы? После того, как тот наломал дров на костер практически в одиночку — это надо было видеть. Зрелище захватывающее… и приятное. Никто тогда даже не задумался лишний раз, откуда он достал этот самый топор. Тогда именно Сашу достал холод, и на восклицание Родиона, что их могут найти если не на земле, то с неба, он ответил: «Я замерз и мне абсолютно насрать». Тогда это был первый и последний раз за те дни, когда они посидели у костра, жуя остатки продовольствия. От огурцов уже тянуло блевать. Саша удивился, когда узнал, что даже тушенки, которую он отсылал Союзу, так и не хватало на каждого солдата.

— Томагавк мой любимый топор. У такого топора древняя история, а шейные позвонки ломает за считанные секунды. Еще, естественно, мечи. Любого рода. От шпаг до рапир. Если бы они все еще были в ходу на войнах, я бы оставлял за собой кровавый след от самой Нормандии до Берлина, — он выглядел так мечтательно. Будто жалел, что с каждым шагом прогресса войны становились все… скучнее. — Но больше всего, несмотря на мою любовь к пушкам, я все еще верен лукам. Нужна сила и упорство, чтобы просто правильно натянуть тетиву… — Родион понимал это. Когда Саша нарубал дрова, спина была у него действительно как у прирожденного лучника.

— Ого, очень интересно… — произнес задумчиво Родион. Он явно звучал незаинтересованно. Но вот только Саша повернулся к нему с блеском в глазах.

— Правда?

— Угу, ты прям на все руки мастер, — улыбнулся Родион, покивав задорно и повернув голову. — А водки принести не можешь.

Саша взмахнул руками и вздохнул громко, а потом хлопнул руками по капоту. Не похоже это было на него — так бухло клянчить любым возможным способом. Раньше он совсем не пил, ему была противна мысль о том, чтобы не то что выпить лишнего, так еще и просто глотнуть одну-две капли. Раньше он кривился от одного вкуса, но со временем перестал обращать на него внимание. Алкоголь помогает ему не заморачиваться, отдыхать и потеряться в дреме. В такой густой, что даже кошмары его не достанут. Он пил в одиночестве. Вдали от Укропа, от Замятина. Где-нибудь за лагерем на пеньке. Смотря на закат или на восход. Необходимая процедура. Жаль, у его вечного организма есть одна ужасная погрешность — одной бутылки всегда мало.

— Сдалась тебе эта водка, — фыркнул Саша, убирая волосы с лица. Волосы с того дня, как они встретились, у него тоже отросли и теперь лишь слабо напоминали ту самую прическу из-под утюга. — Вот виски и мартини — это дело.

— Где ты собрался доставать такое богатство?

— Стоило мне в штабе пальцем щелкнуть, и мне бокалы на блюдечке подносили, с оливками и зонтиками на палочке, — Саша настолько замечтался о своих роскошных напитках, что не заметил, как его практически проигнорировали. Он повернулся почти всем телом, не говоря ни слова. Глаза говорили за него. И когда Русик посмотрел в них из-под мокрой челки, то почувствовал, что в какой-то момент они показались ему чуть теплее, чем раньше. Эта чернота обрела шоколадные оттенки.

— Я не справляюсь, — Саша сдавил в себе желание ответить «а то». Уж слишком разбито выглядел перед ним человек, который только вырос из ребенка в солдата. — Из меня никудышный капитан, ни мои прошлые солдаты, ни ты — ни во что меня не ставите. Я понимаю, почему… По мне наверняка видно, что я не в своем уме, — глубоко вдохнул Родион перед тем, как выдохнуть обратно, прохрипев от холода. — Я никому не говорил, ни брату, ни Замятину… Но меня мучают кошмары.

— Всех нас мучают.

Он увидел, как Родион сует руку под мокрую куртку молча. Даже не видно, чтобы он дышал. Настолько осела на нем мокрая одежда, как мешок. Саша услышал тихий звон цепочки, и вот видит уже, как на руке своей белобрысый юноша держит золотой крестик, который он потирает пальцем и смотрит на него тоскливо. Капельки с его одежды, лица и волос капали на благородный металл. И пропадали, когда их заменяли новые. Американец знал прекрасно, что Союз не верит Богу. Он отверг его, опираясь на свою грустную судьбу. Все знали, какой ненавистью он к нему пропитан, что готов прорвать небеса и доказать всему миру, что его нет и не было. Были только глупые люди, которые держатся за Бога, как утопающий за соломинку. И одним из этих «глупых» — был его собственный сын, его первенец, его честь и гордость. Лицо РСФСР, потерявший это самое лицо на войне. Теперь вместо него грустная маска из тоски и отчаяния. Как драматично.

— Кошмары преследуют тебя во сне и наяву? — и ему кивнули так быстро и с таким замешательством на лице, что стало как-то неловко.

— Мне две сотни лет, мальчик. Я сам — один большой кошмар.

— Да, конечно, как я мог забыть…

Они молчали, снова превращаясь в статуй. Но Саша слез с капота, хлюпнув сапогами по мокрой земле. Протопал до дверцы, и когда уха Родиона коснулся стук бутылок, то он, право, позволил себе удивиться и выпустил из пальцев крестик, который уже вот-вот затрет до дыр. Саша вернулся к нему с одной бутылкой. Ее не хватит, чтобы заглушить демонов внутри. Но достаточно, чтобы раскрепоститься перед практически незнакомым тебе человеком. Они пили из одной бутылки по очереди, и раз за разом — они становились все шумнее и веселее. Быстрее, конечно развело Сашу. Он, если позволите выразиться, довольно вульгарно разлегся на капоте, раскинув ноги и выперев грудь. Спиной уперся в лобовое стекло. А Русик как сидел, так и сидит. Только теперь смеется каждый раз, как бедняга американец икает, стоит ему рот открыть.

— Эй, а мы брата твоего… — очередное икание, которое американец попытался прикрыть рукой, но просто не успел. — Не разбудим? Вот, смотри, как дите в люльке разлегся.

— О, я помню, как сам его в люльку клал, — пробурчал Русик, оглядываясь назад. Укроп лежал, точнее, сидел на кресле, обнимая себя за ноги. Почти что в позе эмбриона. Русик улыбнулся. Тепло и ласково.

— Вы разве не ровесники? — Саша повернул лишь голову, но как увидел улыбку на лице своего собеседника, забыл, что хотел еще сказать. Когда за все эти года он видел такую улыбку? Ему даже стало слегка завидно, да. Такую улыбку он не получал две сотни лет.

— Мне было всего четыре года, когда отец дал мне подержать. Подержал. И побежал укладывать его спать.

— А чего так?

— Он просто зевнул.

— А сестра твоя?

— Ее я тоже укладывал. Отец уже тогда мне доверял их. Их спокойствие. Их жизни…

Стало так тихо, что тишина посреди бурного ливня больно бьет по ушам. Саша повернулся к Родину и попытался сесть ровно. Постыдно то, чтобы различить капли дождя от сухих слез, ему потребовалось слишком много времени. Родион сидел перед ним, глотая их, а он сидел пень пнем, ничего не говоря, никак не двигаясь. Он хотел плакать. Но слезы никак не шли.

— Я скучаю… Я скучаю по своей стране. По дому, — икнул то ли от пьянки, то ли от зарождающейся истерики. — По Отцу скучаю… Но ему, кажется, все равно, скучает по нему кто-нибудь или нет… Иногда я думаю, скучает ли он по мне так же сильно, как я по нему. Или он просто, я не знаю… Чёрт, — прошипел он, вытирая сопли рукавом, а затем пряча в кулаке крестик. Сделал быстрый глоток. Водка обожгла горло. — Когда этой войны не было, по тем дням скучаю… Я бы все отдал, чтобы снова по улицам Москвы газеты развозить. Но этого не будет, правда? — он посмотрел на Сашу с фанатичной улыбкой, приложив ладонь к лицу. Саша смотрел на него. Молча. Своими чертовыми шоколадными глазами. — Я облажался. Я всех подвел. Своих людей, Замятина. Брата, сестру… Отца. Никого не защитил, ничьи ожидания не оправдал. Я оказался настолько слаб, что меня поймали первые попавшиеся в кустах немцы, а потом застрелили, — он начал копошиться у себя в затылке. Так вот откуда этот шрам… — Укропа отравили, а я даже не был рядом. Белка… Белка каждую минуту была в опасности, я не должен был верить уговоркам Укропа, сам должен был проверить… А я уехал геройствовать в этом Аушвице, верил этим ссаным письмам! И ее взяли в ПЛЕН!

Русик спрыгнул с капота, раскинув руки широко, да так резко, что бутылка почти вылетела из ладони. Крикнул он так громко, что птицы, что спали в своих гнездах, захлопали крыльями. Или это все вина грома, что так случайно разразился? Ульян шевельнулся внутри. На него посмотрели большими глазами, которые отражали в себе днем пасмурное небо как зеркало, а также темные, но теплые, как шоколад. Вскоре Ульян снова уснул, закрыв приоткрывшиеся глаза. Русик выдохнул, сглатывая тяжелую слюну.

— Укроп, Белка… Занимательные клички. Ты их им дал? — кивок слабый, едва заметный. — А тебя они как зовут? — он заметил, как помедлили перед ответом. Замялись. Помяли сапогами мокрую землю.

— А я думал, ты всё-ё-ё знаешь, — хмыкнули в ответ, на что у Саши совсем не оказалось желания терпеть.

— Говори.

— Русик… Русиком они меня зовут.

Саша спрыгнул. Сначала он казался таким веселеньким и пьяненьким. Но как встал рядом, протянул ладонь. Сначала Русик даже не понял, чего от него хотят. Но увидел, как смотрят на недопитую бутылку водки в его руках. И вздохнул лишь одними ноздрями, пуская пар. У него слегка тряслись руки. Поди угадай, от чего. Он протянул бутылку, и Саша взял ее, пряча за спиной.

— Хватит на сегодня. Разбушевался.

Русик ничего ему не ответил. Он спрятал взгляд под мокрой челкой. Стоял на месте, желая утонуть в этой грязи, которой покрылись его сапоги, он вдруг услышал тихий свист и хлопанье по доскам. Он, как собачонка, пошел на свист уныло и лениво, едва шевеля ногами. Алкоголь выветрится быстро, но сейчас он чувствует себя не живее трупа, которым был когда-то. Как подошел к кузову, то глянул на американца, что закупоривает бутылку и кидает ее на доски. Чудесным образом она не разбилась. Он следил глазами за каждым его движением. Пока руки не опустились и он не остановился на этом лице, что вызывал смешанную бурю эмоций. Русик держал в кулаке крестик, как и раньше. Боже, что за ночь…

— Мы… Ты спасешь свою сестру. Хоть в этом ты можешь быть уверен.

— Саш.

— Чего еще? — Саша выдохнул почти легко, несмотря на то, что пытался выглядеть раздраженным. Он запрыгнул уже на бортик и собирался садиться на свое законное место. Что мешает этому звездному нормально залезать в кузов? Только завышенное самомнение, если посудить.

— Залезай внутрь, — махнул рукой Родион и открыл перед ним дверь.

— Мы там не поместимся! Еще и как мокрые псины провонялись, выпили, это же…

— Замолчи и залезай, солдат, — приказ не был наполнен раздражением или злобой. Только слегка колющей забавой. А то от чего было бы Родиону улыбаться?

— …Так точно, — сдался солдат.

Они кое-как затиснули друг друга в кабинку. Как в одну небольшую кабинку могло поместиться три взрослых мужчины и ящик водки, а один даже не проснулся, когда к нему жалось что-то мокрое и холодное, вонявшее водкой? Загадка для человечества. Сон их роду не так необходим, как обычным людям, а от часовых посиделок под проливным дождем они даже не подхватят простуду. Но это было то, что хоть немного позволило им почувствовать себя… живыми. Глубокий сон и холодный дождь. Преследовали ли образы и силуэты Русика во сне? Являлись ли янтарные глаза, мешали ли его сну? Нет, сегодня — нет. Почему? Неясно. То ли от крестика в сжатой руке, то ли от тепла двух тел, что зажали его между собой. Не мертвые это тела, не мертвецки холодные… По пробуждению стало ясно лишь одно — они были готовы ко всему. К битвам, к спасению родины и родных, к тому, что их слава прогремит на весь мир и мир их никогда не забудет. Но только не к тому, что виднелось на горизонте. Неизвестный танк шел прямо на них. А они едут прямо на него, практически беззащитные перед движущейся машиной смерти.

— Это что… Это чей? — спросил Ульян. На танке не было никаких опознавательных знаков. Ни символики, ничего. Можно только догадываться, кто сидит внутри.

— Не похож на немецкий, — помотал головой Родион. Он сбавил ход, сворачивая немного в сторону. Здесь было перепутье. Нужно быть осторожным. Дожди размазали дорогу и всегда есть шанс навернуться, если слишком сильно свернешь на обочину. — Даже «Пантеры» — и те огромные. Помнишь те, что были в Смоленске? Просто разрушительная сила.

Они даже не представляли, как будут объезжать этот танк. Куда им деваться? Перепутье в лесу, тут можно быстро укрыться. Нужно лишь поднажать на педали. С другой стороны — интересно ведь, кто это. Это не немецкий танк, но и не советский. Он, если посмотреть, совсем маленький и лишен дополнительных деталей, которыми обзавелись машины последних моделей. Маленькие гусеницы, небольшой угол обзора. Но есть и плюсы, как оказалось. Ехал он очень быстро, сметая по пути ветки, и давя под собой грязь. Родион уже собирался дать газу, как танк остановился. Он повернулся к ним, и уже пушка смотрела прямо в боковое стекло. Они стояли на двух сторонах от указателя. В Берлин. Или прочь из него.

Снаружи постучали. Это Саша просит их остановиться. Это уже совсем что-то странное. Американские танки? Откуда им тут взяться? Но Родион заглушил мотор. И тут же увидел, как с кузова спрыгивают. Идут прямо к танку, машут рукой.

— Почему мы остановились? Что… Что он делает, мать твою? — Ульяну пришлось вытянуться вперед, он схватился руками за кресло брата, чтобы вытянуть шею и поглядеть получше. Мог бы увидеть и со своего места, спросить того же брата, что там за дела делаются. Но так бы он вряд ли увидел так четко лицо того, кто открыл крышку танка и вылез из его внутренностей, поправляя каску. — Быть не может…

— Еще как может, — проворчал Родион, открывая дверь. — Это человек сюрприз. Чего от него только не жди.

— Dobry wieczór, przyjacielu, * — повседневно произнес Саша, выравнивая спину перед своим собеседником. На лицо его налезла та же самая улыбка, что и всегда.

— Dobry.

Польска снял с головы каску. За недели, целые месяцы, пока советская армия добиралась до границ Германии, Польска едва изменился. На его лице почти не видно шрамов от ожога, лишь стянувшаяся кожа. Волосы на пораженной стороне лица начали потихоньку отрастать, и выглядело так, что с другой стороны свисают каштановые локоны, а на другой прическа ежиком. Короче говоря — изменений мало. И в его темпераменте тоже. С американцем он разговаривал сухо и посредственно, держа под рукой каску. Но когда он увидел, как из машины вылезли те двое, кого он прогнал взашей из своей страны, он нахмурился и оскалился. Он даже не слышал, что ему говорит его собеседник. Он просто испепелял взглядом, пока Саша, в конце-концов, не закашлял в кулак, чтобы привлечь свое внимание.

— Przyjechałeś z tymi kurwami? — поляк повернулся к американцу, смотря на него, мягко говоря, недобро. — Miałem nadzieję, że radziecki Transport, o którym pisałeś, był innego rodzaju. Bardziej… oficjalny.*

— Nie lubisz moich towarzyszy? * — Саша поднял брови театрально и едва сдерживал себя, чтобы драматично не схватиться за сердце. Он повернулся назад и увидел, как его названные спутники вышли из кабинки и направляются к ним. Тогда он подозвал их взмахом руки, с очень дружелюбным выражением на лице. И когда он повернулся, чтобы увидеть реакцию поляка, то его улыбка только сильнее засияла.

— Nie podoba mi się ich ojciec, — фыркнул поляк, вновь глядя на юношей, что подошли к танку.

Родион совершенно не понимал, о чем они говорили. Но он собирался это выяснить как можно скорее. Им нельзя задерживаться.

— О чем весь шум гам?

— Просто дипломатический акт товарищества, — кивнул Саша. — Я так понимаю, вы с моим польским другом уже успели познакомиться? И как он вам?

Родион даже опешил. Посмотрел на Польску лишь одним движением глаз, не шевелясь ни на дюйм. А тот смотрел непрерывно. Не моргая. Тогда Родион сглотнул, и кивнул:

— Он… мастер своего дела.

— А то, — засмеялся американец аккуратно, прикладывая руку к груди: — Мы договорились, чтобы наш польский друг встретил меня на этой дороге, когда я выйду с Эльбы. Потом он сопроводит нас до Берлина к вашей армии и отправится вместе с нами в бой.

— Когда вы успели обо всем этом договориться?

— Пока вы, товарищ капитан, любовались моими солдатами, — от этих слов у Родиона загорели уши, да настолько сильно, что он мог это почувствовать. А затылком ощутил очень внимательный взгляд Ульяна. — Я написал нашему другу весточку. Таким людям, как мы, положено держаться вместе, правда?

— Правда, правда… — забурчал Родион, опустив голову. Он постоял, засунув руки в рукава. Потыкал носком землю. А потом вырвалось у него задумчивое: — А как письмо успело дойти…

— Птичка в окошко ранним утром прилетела и принесла мне в клювике письмо с красным бантиком, — Польска хмыкнул, улыбаясь лишь кончиками рта. Такая же жуткая улыбка, как и раньше.

— Ха-ха-ха, — посмеялся Саша, тыкая пальцем. Смех казался неискренним. Заученным, как стишок. Но, кажется, это подействовало на поляка. А то он бы так не лыбился, явно гордый от того, что рассмешил такую фигуру, как лицо Соединенных Штатов Америки. Но как смех прекратился, он повернулся, направляясь от танка к колымаге. — Раз все решено, отправляемся в путь, господа.

Это было… странно. Странно то, что они едут в Берлин вне подразделений и отрядов, а отдельно ото всех. Иногда кажется, что из них совсем дурные солдаты, которые никак не найдут себе места. Странно, что они едут в колымаге, а рядом с ними месит сырую землю польский танк. Какая картина — грузовичок лишь с одним солдатом в кузове и маленький танк, и едут они снова по пустырю. Странно, что им приходится связываться с такими сомнительными личностями, как Саша и Польска. Они оба закоренелые в борьбе воины, которым только дай повод в кого-нибудь пострелять. Странно… Странно то, что вот так оно все сложилось. Что пришли они на эту войну втроем, а братья едва ли считаются за двоих. Просто две единицы, которые случайно сошлись вместе по стечению обстоятельств. Война все дальше и дальше уносит их от дома. И от друг друга. Кидает, как мячик на игровом поле, даже не давая попасть в цель. Война играется тобой до того самого момента, пока не затрещат кости, не заноют мышцы и не взорвется голова. Все что случилось… Можно ли это будет поправить? Поправятся ли последствия спустя столетия? Можно только гадать. И идти вперед.

Если сморгнуть пелену, то можно заметить городские стены. Танки, что стоят у них и стреляют по домам. Советские танки. Они рвутся вперед и не намерены сбавлять свой шаг.

28 апреля 1945 года. Мы прибыли в Берлин.

Их было много. Но нас еще больше. Мы прибыли к самому разгару сражения, когда Советская армия прорвала оборону и начала штурм в самый центр города, направляясь к Рейхстагу. Город по всем окраинам был разрушен, его взяли в кольцо. Мы добирались до центра через обломки домов, в которых когда-то жили люди. Мы даже видели, как женщины бежали по улицам прочь, держа в свертках маленьких детей. Их никто не трогал, но никто и не обращал на них внимания. Все направлялись к мосту Мольтке, что позволит солдатам перейти через Шпрее. Но мост подорвали со стороны центра, как оказалось. К счастью было то, что он просто деформировался и по нему можно было пройти. Именно тогда и стало понятно, что нужно держаться с остальными вместе, чтобы добраться до здания. Вход на мост оцепили стеной из мешков и камней, делая блокаду. Оттуда стреляли немцы по головам, как по уткам. И нужно было действовать по их правилам, пока не наступит переломный момент. Больше так не повезет, как в Смоленске. Здесь на тебя может упасть здание или бомба, но с большей вероятностью ты словишь пулю в лоб и окажешься очередным трупом, упавшим в реку под мост. Я помню, как мы подъехали к стенам города и поляк нас оставил, сообщив, что от нашего командования еще не поступил приказ о наступлении польского подразделения. Он будет ждать своего часа и выразился о своих надеждах, что сам успеет добраться до Рейха и порвать его в клочья. Я мог лишь надеяться, то что во второй раз его месть свершится.

Я как сейчас помню, когда мы подбежали к командующим, ответственным за штурм моста. Неустроев и Самсонов находились вдали от нынешней перестрелки на мосте, где находились их стрелковые дивизии. По всем прогнозам казалось, что прорыв моста займет от дня до двух, но никто не чувствовал себя устало. Мы подошли к Константину Самсонову в его палату. Это был человек суровый и прямолинейный, находясь в самом пылу сражения, он не мог позволить себе отпускать сантименты.

— Имя и звание, — Самсонов даже не спрашивал. Он требовал ответа сию же секунду. Ульян и Родион зажались. Ясно, что солдатня командиром считала Ульяна, но он был всего лишь высокопоставленным палачом, практически приравненным к майору, но все же не капитан. А вот брат его Родион — это другое дело. Тогда то он и глянул на него, приподняв брови. «Твой черёд».

— Родион Святославич, капитан 58-й стрелковой дивизии Украинского фронта, — кивнул Родион, держа ремешок автомата, который свисал с его плеча. Рядом с ним стояли Ульян и Саша. Последний, конечно, стоял слегка в отдалении, прямо у входа, ожидая, когда они отправятся в бой на передовую.

— Что? 58-я??? — спросили громко и напряженно. Родион, честно говоря, не ждал этой реакции. Он думал, по крайней мере надеялся, что их помощь будет как раз кстати. Но тут злость внезапно сменилась истеричным хохотом. — А где же сама ваша дивизия, «капитан»? Вы должны были встретиться с американцами на Эльбе еще три дня назад и теснить фашистов! Вы что, оставили их прямо там и заявились сюда?

— Как видите… да, — покивал Родион, после долгого молчания. — За мой отряд ныне отвечает капитан Лев Федорович Замятин. Я… уполномочил его.

— …

Это молчание в те минуты так давило. Я тогда чувствовал, как у меня набухает венка на лбу и капает пот с виска. Нам нужно было это разрешение выйти в бой и перейти этот чертов мост. А не то…

— Если бы не ваши погоны, то я бы просто принял вас за контуженного и приказал бы скрутить, а затем выбросить в реку, — его ворчание едва можно было услышать за постоянными взрывами и выстрелами. Бились бутылки в ящиках, скрипело дерево. Самсонов посмотрел на свои карты, затем на время, а уж потом махнул рукой, выходя из-за стола. Крикнул одного из солдат. Он звал артиллерию. Родион и Ульян побежали тут же за ним прочь из укрытия. Их подозрительно тихий спутник — за ними же. — Это не то подкрепление, о котором я просил Жукова. Ох, не то.

Мы и не были тем самым подкреплением. Просто удачно попались, чтобы не сойти за случайных бродяг. А настоящему подкреплению придется только сильнее убеждать Самсонова в своей правоте. Или затаить на нас обиду за то, что мы его обманули, сами того не понимая. Мы по всем соображениям не должны были покидать Эльбу в такие короткие сроки. Нас тут не должно было быть. Но вот мы здесь. Когда мы подобрались к мосту, следуя совету «не высовывать головы чаще чем три раза в минуту», то заметили, что мост перекрыть с двух сторон не только мешками, но и железобетонными стенками, обломками, притащенными из разрушенной части Берлина. Тогда мы прижимались к бетону спинами, держа двумя руками ружья, готовые в любой момент выстрелить.

После нескольких часов беспрерывной перестрелки, внезапно, у Русика начала болеть голова. Он схватился за лоб, вороша волосы, стиснул зубы и практически зарычал. Он едва мог держать в руках оружие, и кажется, что свалится на землю сию секунду.

— Тебе нужно отойти, выдохнуть. А ну присядь, — говорил Ульян учтиво, хватая брата под локти. Но тот забрыкался и заорал.

— Не трогай меня! Я дойду! Дойду до него! Я, — он подпрыгнул, вынимая голову из укрытия, шатаясь на своих двоих. Но затих, когда услышал выхлопы. Земля затряслась, камушки запрыгали. Это артиллерия начала стрелять по врагам, что так отчаянно визжали от боли и страданий.

— Артиллерия, стрелять по батареям! Пехота, прикрыть головы! — кричал на этот раз не Самсонов. Это был Неустроев. — Раз, два…

Пли.

Пули, пули, пули. Снаряд за снарядом летит в дома и рушит улицы. Ты так хочешь попасть к бедной сестре, но у тебя совсем нет ориентира. Ты знаешь лишь только то, что ты должен дойти до Рейхстага. Ты слышишь, как снаряды летят у тебя над головой и кажется, что мир совсем потерял краски, он разрушается на маленькие кусочки прямо у тебя на глазах. И ты ничего не можешь с этим поделать. Даже пошевельнуть пальцем, что-то сказать, что-то крикнуть. Ты и мыслишь с трудом. Поэтому я мыслю за тебя. Ты мне обязан.

Все движется так медленно. Река течет так лениво… Люди летают на другой стороне, в них попал снаряд… Кому-то разорвало голову… Дым от снарядов растворяется в воздухе и ты видишь, как перед тобой кто-то разевает рот и кричит, хватая тебя за плечи. Тебе не кажется, что это слишком грубо по отношению к тебе? Нет? Тогда понятно, почему ты не отталкиваешь этого наглеца. Он валит тебя на землю. Жмет к себе. И на минуту кажется, что его тело придавит тебя. Тебе тяжело дышать и думать. Все давит на тебя. Запах пыли и крови в носу, все это было тем, что сводило тебя с ума годами.

Скажи мне, мальчик. Разве тебе это все не надоело? Разве тебе не хочется просто прилечь на землю и выдохнуть, издохнуть прямо на этой разбитой плитке, чтобы потом оказаться в одной из братских могил. В одной из таких ты уже побывал, а чем эта будет хуже? Но тебя хватают руки. Только в этот раз они не тянут вниз, далеко под землю. Тебя хватают и поднимают на ноги. Кажется, эти люди хотят, чтобы ты встал и продолжил бой. Окажи им честь, встань и иди вперед. Ты видишь, как была пробита немецкая оборона спустя несколько часов. Эту ночь ты провел за дорогой к Берлину и перестрелке. Теперь тебе нужно снова показать себя способным, сильным. Иди. Не бойся, мой мальчик. Страх для слабых. Помни — совсем скоро, через минуту мы еще встретимся.

— Брат! — услышал крики Родион. Это Укроп над ним упал, руками схватился, как за умирающего. — Родион! — услышал он еще раз. И тут уже кто-то другой схватился, поднял его в руки. Это был Саша, что на себе способен хоть сто быков и сто ослов понести, даже спина не заболит. Все смешалось в кашу. Он слышит, как кричат солдаты и направляются через мост, восторженно крича. Солнце вышло из-за горизонта, лучики видать сквозь силуэты битых стекол и дыр в стенах домов. Кажется, их толкнули пару раз, и Родиона прижали к стенке, даваясь ему присесть. Родион, как оказалось, тяжело дышал, судорожно, грудь вздымалась и падала тут же, едва открывались глаза. Со стороны в них виднелась пелена, едва различимая с цветом его глаз. — Родион! — кричали снова. Их голоса начали уходить далеко-далеко за сознание, кажется, что весь мир становится красным… Холодно как-то, всего трясет…

Так тепло. Как-будто домой вернулся. Ух-ты, это и правда дом. Родной дом. Снова он. Но если выглянуть в окно, то там не бегают люди в панике и не порушена архитектура — наоборот, люди ходят и ездят на велосипедах с улыбками на лицах. Они смотрят мне в окно. И улыбаются мне. Я лежу в своей комнате, в своей постели, вокруг меня только свет солнца и блеск моих наград. Я слышу пение птиц. Кажется, воробушки. Я встаю, и все ощущается таким… настоящим. Таким реальным. Любимое одеяло такое теплое — словно и не покидал постели все это время. Встаю, надеваю тапочки и оглядываюсь по сторонам. На столе только немного осела пыль, еще даже не успела образовать слой. Но если провести пальцем, то как настоящая.

Я выхожу из комнаты и оглядываю коридор. Вокруг все как и было всегда. Растения. Картины. Двери в комнаты брата и сестры не закрыты. Если пройти по старому-доброму ковру и заглянуть в комнату Укропа, то можно увидеть, как тот вновь занимается изучением географии и языков. Он настолько поглощен учебой, что его не отвлечь ни «братом», ни «укропом». Но как только я позвал его уже приевшимся «Ульян» по привычке, то тот оторвался от книги и посмотрел на меня большими глазами:

— Что еще за Ульян?

Я выхожу из комнаты, не веря своим ушам. Я тут же поворачиваюсь к сестренке, надеясь ее увидеть, обнять ее, погладить по голове, как любил делать всегда. Она была там. Сидела в креслице, вышивая крестиком. Она была так спокойна. На ней не было ни капельки крови. Одета была в красивое кружевное платье, вышитое в цветочек. То самое ромашковое платье, которое она так любила. Я прошел во-внутрь, заранее постучавшись об дверной косяк. Белка улыбнулась мне. Ее зеленые глаза загорелись, а улыбка заставила пухлые щечки покраснеть. Веснушки горели на них, и иногда Русик думал, что стоило бы дать ей вторую кличку: «Солнышко». Объятия сестры такие же теплые, как и ее улыбка. Я так скучал по ним. Я так боялся. Мне было так страшно. Я так хотел найти ее. И я нашел. Вот она. В целости и сохранности. Никто ее не украл. Никто ей не помыкает. Никто у нее не умер.

— Ты дрожишь. Простудился?

— Просто кошмар. Ничего страшного.

Портрет товарищей Ленина и Сталина на стене, как личная ода Отца. А что… что об Отце? Где же он? В своем кабинете? Нет. Ведь стук тарелок раздается с кухни. Чайник ставят на плиту, жарят котлеты. Я узнаю эти звуки отовсюду, они везде будут для меня родными.

— Доброе утро, соня, — голос отца. Самый настоящий. Такой… добрый. Ласковый. Словно из детства, когда их разговоры не заканчивались простым «привет-пока». Тогда и трава была зеленее и небо голубее. Все было лучше.

— Доброе утро, Отец, — произнес тихо. Да, похоже, что кухня все такая же, как и раньше. Только краска на батареи слегка отколупалась и слегка портила картину. Я сажусь за стол, на который уже поставлены тарелки. Всего две тарелки, два граненых стакана. Две вилки, две ложки. Я слышу смех Отца. Отец так давно не смеялся.

— Что за формальности?

— Ну, ты сам требуешь, чтобы мы тебя так звали… — прокашлялся я. Спокойная атмосфера, наполненная запахом котлет и колбасок позволило мне осмотреть себя. Я был в своей старой пижаме, белой, как снег. Ни одного грязного пятнышка. — Разве нет?

— Ты прям совсем не свой, сынок, — покачал головой Отец (???), ставя на стол тарелки с готовой пищей. Последнее, что он сделал перед тем, как сесть на стул, это наконец включил газ под чайником. Время чая. — Тебе словно другой мир приснился.

— Так и было, — кивнул грустно я. Взял вилкой и потыкал ей котлету. Вспомнил вдруг, что Отец не любит, когда балуются с едой или делают вид, что не нравится. Поэтому тут я уже через силу, и, видно, утреннюю тошноту сунул кусок в рот. Вкус… непонятный. Новый. Будто какие-то новые специи добавили. Отец смотрел на меня пристально. С вопросом, так и не высказанным вслух. Сам он пока не прикоснулся к своей пище. — Это был страшный сон, который, кажется, длился годами. М-мы… Мы отправились на войну по твоему приказу. Я, Укроп и Белка. Все это время нам было так страшно, мы так устали, мы так были злы. Мы ждали тебя, когда ты напишешь, когда ты придешь… Но ты так и не пришел.

Я глянул на Отца. Отец улыбался. Я давно не помнил его улыбки. Последний раз, когда я ее видел, это когда я сам прыгал по дворам через заборы. Эта улыбка была такой натянутой, чужой. Неестественной. Мясо во рту приобрело вкус гнили, а запашок был и вовсе не из чудесных.

— Но теперь я здесь. Перед тобой.

— Да, здесь, со мной, передо мной… — мне стало тошно. Я вижу Журавлей за окном. Вижу, как упало здание далеко-далеко.

— Ты мне не веришь?

— Верю.

— Тогда ешь, остывает, — он пододвинул мою тарелку к моим рукам. Я смотрю на тарелку. И вместо колбасок с котлетами вижу лишь кучу из человеческих органов. Я помню, как толстая кишка вывалилась из того немецкого солдата, которого сам выпотрошил, сам убил. Теперь эта кишка на моей тарелке, а свежая, смердящая кровь — приправа. Посередине, как трофей — сердце. Живое, бьющееся сердце. Мое сердце. В моей груди — зудящая дыра. Торчат ребра, выглядывает легкое. Сердца нет.

Лампочка мигает на кухне, с каждой секундой становится понятно, что свет вот-вот погаснет. Я беру вилку и нож в руки. Нож в руке тот, что Отец мне дал из рук в руки. Нарезаю кусочек, самый сочный, самый красный. Отчаянно сокращающийся. На меня смотрят два янтарных глаза. У Отца всегда был только один глаз, второй он потерял при Октябрьской революции.

Свет на кухне гаснет, а взрыв гремит на улице, превращается в в столб из огня. Янтарные глаза светятся в кромешной темноте, и вижу кроме них я только скромную улыбку, освещенную огнем взрыва.

— Папа, что такое смерть?

— Смерть — это когда тело перестает двигаться и начинает разлагаться, — он говорил, смотря прямо на меня. Смотря мне в душу. У меня есть душа?

— Я разлагаюсь, папа?

Я чувствую, как кровь стекает у меня по шее. Дырявый затылок. Муха где-то летает. С минуту назад ее тут не было. Ее принесли взрывы с улиц. Взлетают плитки, подрываются дома. Люди Москвы ходят, люди ездят, пораженные пламенем. И улыбаются мне, глядя в мое окно. Окно распахнулось. Дует ветер, гудят трубы. Мне холодно. Или жарко? Я не понимаю.

— Ты мыслишь. Значит, смерти до тебя далеко, — я отрезал кусочек от собственного сердца, вглядываясь в глаза напротив с повиновением и мольбой. Какой же я молодец. Подношу ко рту…

— Я живой, папа? Как человек живой?

— «Человек» звучит гордо. А ты — замысел. Идея, — сердце, что лежало на моей тарелке, вдруг заныло. Муха села мне на вилку. — А идеи живут достаточно долго, чтобы изжить себя. Ешь, сынок, — киваю. Не говорю, что на его щеке, прямо под глазом и едва освещенной огнем за окном, треснула кожа. Как стекло.

Я впиваюсь зубами в податливую, живую плоть, упиваясь вкусом собственной крови.

— Сынок… Сынок!

Эхо проносится у меня в голове, бьющее барабаном по перепонкам. Я… я не дома. Я на земле. Вокруг меня обломки. Капает вода из труб. Это не моя комната. Это сырое, прохладное помещение, в котором нет места теплу родного очага. Я лежу не на постели, но на какой-то картонке. Мне холодно. Если б я мог, то простыл. Лежал бы с соплями и красными глазами, не в силах проронить и слова. Хотя, мало чем я отличаюсь от описанного в данный момент. Я не в силах даже пошевелить руками, ногами. Не то что языком трепать. Так темно. Мерещится одна звездочка. Напоминает, когда я лежал с Укропом в поле и глядел на луну, руки тянул… Если протянуть руку, постараться, может, я там окажусь и не будет ни страшной войны, ни тем более ужасов, что ждали меня по возвращению? Я пытаюсь ее потянуть. И не могу. Просто не тянется. Не привязана, не прикована, не прибита. Не поднять.

— Тише, сынок, не шевелись. Тебе и так досталось.

Снова этот голос. Я не понимаю, чего он от меня хочет. Что ему нужно? Я ему что-то должен? Я ему как-то насолил? Почему он мне надоедает? Я ведь не сделал никому ничего дурного за это время… Почему он называет меня «сынок»? Этот голос не похож на отцовский. Слишком тихий. Слишком мягкий. Уставший, с хрипотцой, но мягкий. Он ведь не может быть отцовским… Я не помню, кто еще так меня называл. Думай, думай… Если припомнить… То у солдат есть привычка называть младшеньких сынками или соплями, правильно? Пра-авильно… А кто из солдат мог меня так называть? Лезут всякие непонятные образы… Грустный мужчина, скорбящий по беременной жене, мужик с самогонкой и его друг пьяница. Загорелый и статный воин, рубящий дрова одним махом… Нет, это не то. Совсем не то. Кто же это рядом со мной?

— Родион… Родион, ты меня слышишь?

Родион, да… Да, так меня зовут. Я это помню. Я это хорошо помню. Нас выслали и дали нам фальшивые имена. Заставили натянуть второй слой кожи, чужой, ненастоящий. Я никогда не был Родионом, но я им стал по стечению обстоятельств. Боже… Ох, может, это Бог со мной сейчас разговаривает? Ведь положено звать его Отче, от того все мы сыны божьи… Я это слышал от монашек. Когда и где я успел увидеть монашек? В Польше. Я был в Польше. Я прошел Украину, чтобы затем оказаться в Польше. Я ведь и подумать не мог, что там окажусь. Но вот я был за четырьмя холодными стенами, как, похоже, и сейчас. Тогда я мог видеть. Тогда я мог четко слышать, что происходит вокруг меня. Почему этого я сейчас не могу? Не могу услышать, не могу прозреть? Боже, ты слышишь меня?

— Будь тут Белка, она бы его в миг залатала…

— Ну я не твоя пресвятая сестрёнка, чтоб людей исцелять одним прикосновением ладошек! Я солдат, мать твою за ногу! Моим рукам только убивать положено. Лучше б помог, вместо того, чтобы языком трепаться!

Это явно не Бог. Бог умеет исцелять даже без всяких соприкосновений. Ему всего-то надо оказаться рядом. Именно поэтому я чувствую, как все болит. Его тут нет. Не сейчас. Не сегодня. Да и если подумать хорошенько… У меня есть сестра? Моя сестра белка? Грызун который? Еще и святой грызун? Белка… белочка… Сестренка. Эти рыжие косы, эти добрые глаза, полные зелени, жизни, света и добра… Я помню Белку. Я помню то, что она была со мной рядом. То что она плакала. Очень горько плакала. Я запомню ее вой на всю жизнь. Я помню, как подарил ей цветы. Какие цветы? Ромашки. Я дарил ей ромашки. Нужно покопаться и найти их. Вспомнить, где сестра теперь.

— Да держите вы его за руки, в бога душу мать! Сейчас кровью еще блеваться начнет, чистых тряпок не осталось!

Плохо мне. Я не помню, как чувствуется смерть. Я снова лежу и меня лапают чьи-то руки. Но они такие… живые. Теплые, активные. Они не ползают по тебе, не оставляют на тебе след слизи. Вместо слизи что-то, что приносит неимоверную боль. Щиплет грудь. Потом давит. Обвязывают. Не срывают одежду, а наматывают на тебя новой моток. Заботливо, хоть и явно на скорую руку. Как я смогу отблагодарить этих ангелов? Как мне проявить эту благодарность, если я даже не могу пошевелиться? Я застрял в этом черном пространстве лишь с одной белой точкой посередине. Мне нужно попытаться, мне нужно напрячься. Вдруг эта чернота уйдет и за ее границами я увижу тех, кто, похоже, сейчас спасают мою жизнь? Было бы что спасать… Но я не могу винить их за проявление подобной доблести. Я могу лишь пойти им навстречу.

— Стойте… Стойте, говорю, он просыпается!

— Уберите руки, живо убрали все!

Так шумно. Но, кажется, это хороший шум. Я начинаю видеть больше красок. Стены больше не черные. Они серые. А звездочка — всего лишь тусклая лампочка, свисающая на тонком проводе с потолка. Я слышу стоны таких же несчастных. Я не знаю, куда я попал и как именно. Но начинаю понимать, по какой причине. Я — Родион Святославич, капитан 58-й стрелковой дивизии, послан с братом Ульяном и сестрой Белославой на войну с захватчиками-фашистами во имя нашего Отца, лица всего Союза. Я прошел Битву за Смоленск, оборону Москвы, прошел Украину и Польшу, освободил Аушвиц вместе с лицом Польши, восставшей из пепла. До этого меня убили в Майданеке. Я выжил. Все время, до самого воссоединения с братом со мной был лишь один человек… Я прибыл с ним в Эльбу и встретился с лицом Соединенных Штатов Америки. Мы вместе поехали штурмовать Берлин. Зачем? Чтобы победить немцев. Зачем еще? Зачем, зачем…

— Белка! Где Белка?! — крикнул Родион. Все это время он лежал на картонке, прикрытый старым-пыльным покрывалом, что просто-напросто разорвался уже в некоторых местах. А теперь подпрыгнул под удивленные возгласы. На ноги встать он все равно не смог. Схватился за забинтованный бок и понял, что почти весь состоял из бинтов. Лишь голова была цела. Относительно.

— Лежи, лежи, — голос, что недавно орал на все помещение, был ласков и тих. Грубые, мозолистые руки, схватили Родиона за дрожавшие плечи. — Погеройствовал уже, хватит. Не нужно больше на немцев как живой щит бежать сломя голову. Полежи, пока кровь снова в жилах не начнет течь.

— Товарищ Замятин?

— Говорил же, никакой я тебе не товарищ уже, зови по имени, — крепкие объятия не дали договорить. Он выставил руки вперед, не зная, что и делать. Его обнимал юноша, покрытый кровавыми бинтами, но настолько активный, что сию минуту готов выскочить из импровизированного лазарета. Значит, кровь уже пошла потоком… Хорошо. Только бы еще ноги оклемались, было бы вообще шикарно. Раз такие тяжелые раны не помешали ему обнять крепко и со всей любовью, кем будет Замятин, если не ответит тем же. Он обнял парня, выдыхая. Сдерживал себя, чтобы не погладить по белой голове, окрашенной в красный. — Я тоже рад тебя видеть. Тоже скучал, — покивал Лев, пока эти жаркие объятия совсем ему не надоели. — Ну всё, всё, хватит! Щас прилипнешь, а мне перед командованием отчитываться!

— Прошу простить, капитан.

— Твоя формальность мне уже во по сюда, — потыкал капитан себя в кадык. — Ты мне уже как родной, поэтому повторяю, — хватит. А если не поймешь — то это приказ.

— «Родной»? — спросил удивленно Родион, прокашливаясь в кулак. Он заметил, как Замятин почти метнулся вперед, думая, что он снова начнет плеваться кровью.

— Как надпочечная грыжа.

29 апреля 1945. Почти 30 апреля. Скоро рассвет. Когда еще вы услышите, чтобы в немецком подвале, где держали раненых советских солдат, кто-то так солнечно и по-домашнему смеялся? А я слышал. И насколько же я был рад, что мой брат очнулся, настолько же и был расстроен, что он кинулся в объятия по пробуждению Замятину, а не мне. Все это время я был рядом. Относительно. Уходил за ключевой водой, чтобы промыть Русику раны. А когда вернулся, то уже заметил, что Родион не лежал в горячке, а сидел и смеялся. Хоть и прихватившись за бок. Я чуть не выронил ведро из рук. Но вот я подошел вплотную, и меня тогда наконец заметили. Честно, давно такой улыбки я не видел на лице Русика. Особенно, адресованной мне. Это не улыбка, когда вы встречаетесь спустя месяцы, не когда это обычная формальность, воспитанная вами в детстве. Это была теплая, родная улыбка старшего брата, который был горд младшеньким. Что бы младшенький не сделал. Моет ли он раны старшему или просто забил мяч в ворота. Какая разница?

Но могу уверить и себя и тех, кто читает эти записи — долго эта улыбка не задержалась на этом худом и бледном лице. Ведь скоро в подвал забежал американец, с срочным докладом из первых уст: «Дом Гиммлера разрушен, советская армия теснит войска СС.» Русик даже не спросил, когда они успели пробраться так далеко, что случилось за время, пока он был в отключке, откуда у него столько дырявых страшных ран? Нет, ему нужно было спросить лишь отчаянно: «Но что же о нашей сестре?» — спросил Родион — «что с Белкой?» Американец ответил просто: «Я не знаю».

На этом я предпочту закончить запись данной недели. Больше я не смогу перенести свои мысли на бумагу. То, что я перенес в последние два дня штурма — это то, о чем не пишут на бумаге. О чем не говорят десятилетиями, пока не перестанет болеть.

— Я знаю, что раны заживают на вас, как на собаках, но я все же волнуюсь, что ты снова свалишься в обморок по пути, — помотал головой Замятин, вылезая из подвала сразу за братьями и американцем. Родион даже не остановился, говоря на ходу. Что-то удивительное происходило с его телом. В одну минуту он был готов умереть, выдохнуть последний клубок воздуха. Но сейчас он срывает с себя бинты, наплевав на раны. Они заживали быстрее, чем у обычных людей, да. Но прямо сейчас три человека были свидетелями того, как мышцы и кожа стягивались у них на глазах. Даже не образуя шрама.

— Мы близки. Я не остановлюсь, пока не дойду. Вера в Победу нерушима, мы дойдем до Рейхстага и вздернем там каждого сукина сына! — голую кожу быстро сменила рубаха и куртка капитана. — И мы найдем Белку. Даже если придется убить каждого немца на моем пути, вскрыть каждый погреб, разорить каждый дом, я это сделаю без колебаний. Ульян! — брат тут же посмотрел на него. Он помнил, когда брат кричал на него в ярости. Но такого командирского тона не было никогда. — Отправишься с нашим новым товарищем на передовую к пехотным войскам. А ты, — он посмотрел на Сашу. Тот глядел на него во всем внимании. — Ты так же хорошо прыгаешь по зданиям, как и по деревьям?

— Так точно, капитан.

— Исполняй. И вынюхай любую информацию о моей сестре. Затем, возвращайся на передовую, найдешь Ульяна, уж потом и меня с капитаном Замятиным. Мы подоспеем к вам через несколько минут. И так… А вы, капитан, пришли с остальной 58-й дивизией?

— Она осталась у Эльбы, начала уже сдерживать отход немецкой армии вместе с американцами. Скоро там будут поля из трупов с железными крестами, — при упоминании своих ребят Саша заулыбался как довольный кот. Он и правда гордился ими. Достойная замена в его отсутствие.

— Хорошо, — выдохнул Родион. Ульян и Саша уже умчались вперед, сообщив, что подойдут к линии обороны, попытаются прорвать наступление. Тогда Родион повернулся, беря из рук Замятина свой автомат. Спросил он без всякого стеснения: — Вы ведь пришли не потому что соскучились по мне.

— Это первая из причин, — сухо отметил Лев, суя пальцы в походную сумку. Из нее он достает записную книжку, а раскрыв, протягивает Родиону письмо, запечатанное багровым сургучом. — А вот вторая. Это письмо от…

— У меня нет времени на сраные письма, — рявкнул Родион, поворачиваясь к Замятину спиной. Он побежал вперед, уверенный, что обсуждать им больше нечего. Но его остановила даже не сильная рука наставника. Это была всего пара слов, ударившая по голове как лезвие топора. Расколов черепицу пополам.

— Это письмо от лица всего Союза. Вашего отца.

Наблюдать на город с высоты птичьего полета, который рушат с каждой секундой — то еще развлечение. Особенно, если горят дома твоих врагов. Это счастье и большая честь — оказаться в Берлине во время решающего события войны. Какое счастье, что собственное правительство мало в чем способно его контролировать. Изначально он подписывался на эту авантюру, потому что ему лишь по собственному желанию и в силу своего эгоизма, он мог увидеть, как Берлин горит дотла и как каждая пешка Рейха падает на шахматный стол, поверженная точным ходом врага. Но эта игра больше не напоминала шахматы. Союз, сколько США знает его с рождения, всегда шел напролом, не увиливая и не заговаривая оппоненту зубы. И он видел тому прямое доказательство прямо под своими ногами, цепляясь за уступы, а затем прыгая по крышам. Советские солдаты — его люди. Стойкие, с горячей кровью храбрецы. Надо отдать юнцу должное. Он надобно воспитал свой народ, хоть и в рамках, которые Штаты презирали.

У него был план оставить малолетнего щенка и его братию сразу же по прибытию в городе. Скрыться, а затем внезапно заявиться к ним с головой Гитлера и Рейха в двух руках. На худой конец, с их скальпами. Но, похоже, к своему стыду и удивлению, он вжился в роль подчиненного. Он был готов выполнять чужие приказы, делать то, что умел лучше всего. Лазить по деревьям, да зданиям… и убивать. Он был готов выследить сестру этого юноши, чтобы тот обрел душевный покой. Ему хотелось видеть его благодарность, слезы счастья на глазах. Хотелось, чтобы он упал ему на руки и на весь мир провозгласил, какой он молодец. Но зачем? У него столько почитателей — целая страна, если посудить. А покорить сына Союза — это лишь малое, чем он может унизить своего оппонента. Он ведь все это время и занимался этим, по непонятной ему причине. Просто делал. Тот вечер под ливнем все ему похерил…

Американец не поймет своих намерений, лишь утвердит себя в том, что так он все равно остается в выигрыше. Узрел великую историю собственными глазами, историки напишут, что он помогал Советской армии в самом отважном сражении. Тузы будут у него в рукаве, когда Союз попробует заикнуться о том, что никто ему не помогал. Весь мир примкнет к нему, и все станет прекраснее, чем было до этого.

Кто в здравом уме строит планы по покорению мира (а не щенка, чья натура его так внезапно заинтересовала), скача по крышам как лань, в это самое время борясь с шизофреником, страдающим манией величия? Только лицо Соединенных Штатов Америки. Подлый сукин сын. Но какой обаятельный сукин сын.

Тут артиллерийский выстрел попадает прямо в стену дома, по которому лица Штатов сейчас пробегал. Он подпрыгнул, вытягивая руки вперед. Была некая надежда, что он кувыркнется и приземлится на ровную поверхность крыши, но он выпрыгнул за ее пределы. Руки потянулись к железной лестнице, еще державшейся за каменную стенку. Саша вцепился руками и ногами, ударяясь грудью и пахом об железные ступеньки. Не было времени ныть от боли — стена дома трещит по швам и вот-вот свалится на него сзади. Он ловко развернулся, отскакивая от лестницы и хватаясь за оконную раму. Лишь одной рукой успел зацепиться. Он быстро напряг все мышцы своего тела и уперся носками в кирпичную стену. Другая же стена, что трещала погромче залпов автоматов, посыпалась и обрушилась прямо на лестницу, обломки погнули и разломали ее в нескольких местах. Если каждый дом под его ногами будет сыпаться в труху, он вряд ли доберется до Рейхстага. Саша выдохнул, недолго скорбя по быстрому пути наверх. Счастье лишь то, что дом был из кирпича. Парочка домов повылезало в связи с землетрясением или по иным причинам. Можно схватиться за них, как за уступ, а потом прыгать по оконным рамам, пока под тобой не захрустит черепица.

Забраться на крышу — одно дело. Другое, это когда прямо у самого края стоял снайпер, сидящий и палящий в прицел. Он стрелял по головам, пуля стремительно пролетела у Саши над головой, в итоге попав в какого-то случайного красноармейца. Снайпер его не видел, но мог испытать честь и славу, убив лицо Соединенных Штатов, сам того не подозревая. Саше не хотелось доводить ситуацию до такой критичной точки. Он напряг плечи и вытянул руку вверх, хватая снайпера за воротник. Тот заорал что-то невпопад и явно в ужасе, но большего расслышать не удалось — его потянули вниз с ужасной силой. Теперь этот снайпер просто холодный труп, разбившийся в лепешку на улицах Берлина. Пара красноармейцев, что бежали на Рейхстаг, остановились и в шоке посмотрели в небо. Там никого не оказалось. Настолько все ужасно, что немцы падают с неба, лишь бы преградить им дорогу. Они перешагнули через труп. А тот уже успел истечь кровью. Саша посмотрел, как обезображенный бедняга лежал в луже собственной крови. И потом рванул вперед.

Еще перепрыгнуть пару крыш, сбросить несколько снайперов — и Рейхстаг будет как на ладони.

К вам присоединились Польские войска. Ты видел это лицо сто раз, но все еще в ужасе. Слышишь его победоносный рев, когда он видит, как от его гранат плавятся немцы на земле, как их укрытия на дорогах разрывает от зарядов его танков. Воды вытекают из канализационных люков. Где-то прорвало воду, говорят, что затопило метро. Просто отличная работа, скажи? Скажи то, что хотел сказать еще тогда, когда увидел, как не просто «быстро», а на твоих глазах затягивается страшная рана, не оставляя ни следа. В тебя так верят, верят в Победу. Но почему тебя это так расстраивает? Разве тебе не нужна Победа? Разве тебе не нужна жизнь? Разве тебе не нужен Я? Ты боишься меня, боишься, потому что боишься быть вместе.

— Нет… Нет.

— Сынок. В порядке? — Замятин перезарядил орудие. И увидел, как Родион замотал головой. Они бегут вперед, видят стены, колонны Рейхстага.

— …Нет. Не в порядке.

Ты больше никогда не будешь в порядке. Порядка нет. Ты его себе надумал. Весь мир тебя дурит, а ты и рад. Слушай меня, слушай, слушай, слушай. Ты прошел через боль, ты ее познал, ты ее почувствовал, ты ее понял. Но ты ее не принял. Тебе не нужна боль, никогда не нужна была. Ты боишься боли. Боишься, боишься, боишься. Рождаться больнее, жить больнее, умирать не больно. Больно мужать, больно решаться. Ты живешь, это больно, это больно, это больно. Если больно — то только тогда наступает смерть. Хочешь, убью тебя?

— Нет, не убивай!

Стены коридоров Рейхстага окрасились в красный, стоило только зайти и сделать первый выстрел. Этот солдат так умолял о пощаде, что даже заговорил на русском. Он стоял на коленях, тянул руки. Теперь он сидит у стенки. Его кровь окрасила белые стены в красный, уродливо багровое пятно тянулось от затылка по нему, стекая на пол. К Рейхстагу уже поспевают красноармейцы. Нужно успеть первым к штабу Рейха. Обозначить свое право на победу. Рейх умрет от руки Америки прямо в своем кабинете, и тогда ни у кого не найдется претензий и вопросов в его величии. Сестру белобрысого юноши он тоже найдет, да, конечно… Но позже. Спасет сразу после героического убийства!

Он рвется вперед по лестницам, вслушиваясь в эхо шагов по ступенькам. И вдруг слышит не только, как его сапоги топчутся по идеально начищенному полу, но еще и визг. Женский визг. Который быстро превращается в крик ярости и злобы. Даже он не помешает американцу дальше бежать наверх к своей цели. Правильно?

— Ох-х…

Тихое «fuck» можно было услышать в пустом холле. Он бежит в другую сторону, ориентируясь на звуки борьбы и воплей. Что, чёрт возьми, сподвигло его рвануть помогать, вместо того, чтобы сделать то, ради чего он сюда пришел? Америка знаменита своей отвагой, но уж точно не благородством! Тьфу, вот пообщайся с неполноценным лицом, и станешь таким же. Еще по пути, он бежал по крышам, его раздирало сомнение и думы о том, что ему придется сделать в первую очередь. Но вот решение сделано, а по итогу он направляется к кладовой, где происходит ожесточенная драка, судя по звукам, с ножами. За время, пока он добирался, перепрыгивая ступеньки и перила, он впервые услышал мужской крик, перемешанный с немецкой бранью.

С немецким солдатом, который, похоже, был в форме СС, боролась рыжеволосая девушка. Трудно сказать, натуральный ли это цвет волос. Она была вся в крови, с головы до ног, будто облили прямо из ведра. Лишь немного виднелась бледно-веснушчатая кожа. Волоски ее хоть и повылезали из заплетенных кос, уродливо торчали, как напряженные нервы, сами ее волосы отдавали огненным оттенком, а зеленые глаза мерцали в темноте кладовой, в которую ее пытались зажать. Она в двух руках держала нож, ее руки дрожали, но она не выпустила оружия. Как ни крути, натренированный солдат все равно был сильнее. Он мог уже давно ее убить. Но не убил. Почему он медлит сейчас?

— Dein Inhalt hat zu lange gedauert. Du warst nicht all diese Mühe wert, — немец щелкнул кобурой. Он доставал карательный пистолет. — Deine Brüder sind nicht gekommen, um dich zu holen, wie der Sturmbannführer es sich erhofft hatte. Und er hat dafür mit seinem Leben bezahlt. Du hast ihn getötet, als er dir das Essen auf einer Untertasse serviert hat. Er starb an deinen Händen, — щелкнул барабан. Он направил на девушку пистолет, целясь ей прямо промеж глаз. Она стояла, так и не сдвинувшись с места. — Und du wirst an meinem sterben.*

Раздался оглушительный выстрел. Стены Рейхстага вновь окрасились кровью. Труп упал на землю глухо, кровь потекла по полу. Рыжеволосая девушка большими глазами смотрела на красноармейца, что стоял на лестнице с пистолетом в руках. Немного погодя, она опустила руки. А затем метнулась в его объятия, по пути неуклюже спотыкаясь, со слезами на глазах. Солдат и не знал, что ему делать. Он выпучил глаза и сжал пухлые губы. Но положил руки на на ее дрожащие плечи, похлопывая, дабы побыстрее успокоить. Когда же та с ломаной улыбкой отошла от него, то тот заметил, что она так и не выпустила из рук ножа. На рукояти ножа была выгравирована советская эмблема — серп и молот.

— Вы лицо БССР?

— Откуда вы…? — такой прямой вопрос застал ее в ступор. Ни разу за четыре года никто не догадался, кто они на самом деле. А тут…

— Меня послали за вами ваши братья.

— Русик и Укроп здесь?! Я знала, когда услышала выстрелы из окна! Мы должны найти их как можно скорее, где они?! — она наверняка не осознавала, как сильно и отчаянно кричит. Из услышанного можно было понять, что похититель пытался превратить ее плен в сказку. Лицо, измазанное кровью, говорило об обратном.

— Они на пути к Рейхстагу.

— Мы должны их встретить, нужно им помочь!

Она рванула вперед, но не ступила и на одну ступеньку, как скрючилась от боли и свернулась пополам, упав на колени. Саша подбежал к ней, хватая под руки, не давая упасть лицом на землю. Она морщилась от боли, царапая поломанными грязными ногтями пол. Она глотала воздух ртом. Когда дыхание восстановилось, то Саша сказал ей без всяких умолвок:

— Вам больно.

— Больно, — кивнула огневолосая девушка. — Но я пойду. Я должна пойти. Я должна увидеть своих братьев. Вы не имеете права мне перечить!

— Не имею, — кивнул Саша, поднимая ее. Он держал ее за талию и закинул руку себе на плечи. И зацепился взглядом, с какой болью на лице она держалась за живот. — Но я буду перечить. Вы не в состоянии даже передвигать ногами дольше минуты! — он уже собирался винить судьбу в том, что будет не в состоянии добраться до Рейха самому. Он уже может быть убит кем угодно в эту минуту! Если он сам смог пробраться в Рейхстаг, не подняв шум и гам, то кто-то другой может тоже! Черт подери… Он понимает, что девушка набирает воздуху, чтоб со всей силой ему возразить, в ее глазах плескалась злоба и негодование. Но заткнулась тут же, как они оба услышали быстрые шаги по лестницам. Топ-топ, топ-топ. Если долго тут сидеть и слушать один топот… Можно сойти с ума.

— Белка!!! — крикнули оба голоса в унисон. Снизу прибежали братья, кидаясь в сестринские объятия. Они были сильными, крепкими. Жаркими, полными горя. Белка так была рада. Несмотря на то, как боль пронзила все ее тело от головы до пят. Она морщилась и давила из этой гримасы улыбку. Когда братья отошли от нее, искренне, почти по-детски смеясь, они сначала удивленно крикнули, когда девушка больше не смогла самостоятельно держать себя на ногах. Они подхватили ее, а та все равно улыбалась. Русик дрожащим голосом сказал: — Позови Замятина, — Укроп убежал тут же, крича солдатам этажом ниже. Мимо них уже пробирались солдаты, словно и не видели трагедии, что разразилась перед ними. Они спешили наверх. Саша следил за ними. И отметил, что пока никто не свернул к кабинету Рейха. А Русик стоял перед своей сестрой, аккуратно усаживая ее на землю. Он осмотрел ее с ног до головы. Ее платье порвано, покрыто пятнами крови. Сама кровь уже засохла, запеклась на рыжих волосах и аккуратном личике. Она протянула Русику нож, выдыхая. А тот взял его дрожащими пальцами.

Твой нож.

Мой нож. Возьми его. Засунь в пустующие ножны. Протяни ей ее цветы. Её Ромашки.

Я протягиваю сестре цветы, что все это время бережно держал в кармашке. На моих больших ладонях они выглядят как неловкое, даже жалкое подношение. Но она радуется. Медленно берет одну ромашку за другой, заплетая в свои неровные косы. Лепестков осталось совсем мало — два-три на каждый цветок, а стебельки погнулись…

— Он мертв? — спрашиваю я тихо, не замечая, как беру ее руки в свои и не слышу, как прибывает брат с Замятиным. Все, что я вижу, это следы от удушья на шее пеньковым галстуком. Пятна на ключице. Царапины, на руках, занозы по под ногтями. И светлую улыбку, появившуюся сквозь неописуемую боль. Белочка, моя хорошая, моя маленькая сестрёнка… Это моя вина. Это все моя вина.

— Больше никогда он нас не побеспокоит. Никогда, — кивнула Белка. Она подняла глаза. Сквозь улыбку прорвался смешок. — Капитан Замятин. Как давно я вас не видела, — ее голос стал слабее, тише. Кровь пошла носом.

— Нужно быстро отнести ее к докторам. Несите носилки, живо! — крикнул Ульян. Он повернулся к сестре, присаживаясь на корточки, гладит по плечу, щурит глаза, чтобы не заплакать. — Все будет хорошо. Я обещаю.

— Верю, — она засмеялась, моргая устало. Ее лицо теряло цвет.

— Нам нужно отнести ее. Я никому ее не доверю. Больше никогда. Русик, мы должны отнести ее вместе. Бери ее под ноги, сейчас положим на носилки и будь осторожен с лестницей.

— Я не могу пойти, — на эти слова Ульяну хотелось только крикнуть, но он запнулся, когда снова увидел, в каком состоянии прибывала Белка. Он наморщил нос, не осознавая, как злобно он показывает зубы, пока шипит:

— Как это «не можешь»?!

Я протягиваю ему конверт с багровым сургучом. Он смотрит на него, потом на меня. И ничего не говорит в ответ. Он просто зовет Замятина, махая рукой. На лице брата смесь негодования и отвращение. Чувство несправедливости плескается в его глазах. Замятин подходит и смотрит на Белку ни с чем, кроме как с ужасом. Он прикладывает ладонь к лицу, пряча дрожащие губы. Я бы никогда не поверил, что увижу такую картину. Сам Замятин, что занимался подобными зверствами, испытывает сочувствие к девушке, испытавшей… Я боюсь оказаться правым. Боже, я не хочу быть прав. Замятин стал мне так дорог. Дороже, чем я мог вообразить. Он стал мне как… Неважно. Но разве можно сестру доверить? Можно ли…

Он уже взрослый человек. У людей есть манера расти, и когда они растут, шкура лопается. трескается скорлупа, меняется облик, меняется натура. Появляется новый человек.

Я отдаю Белку в их руки. И прошу, чтобы брат следил за Замятиным. На вопрос «зачем» и «почему» я не дал ответа. Я поднялся на ноги как машина, чья цель — добраться в определенную точку. Туда, куда мне было сказано. Последнее, что я слышал, это то как Замятин утешал Белочку. Шептал ей: «Тише, милая, ложись. Все будет хорошо». А она ему, кажется, верила. Кивала и смеялась. Впивалась пальцами в волосы и истерично хихикала, умываясь собственными слезами. Никогда не видел, чтобы у Замятина от сдерживаемых слез сперло дыхание. Я никогда не видел, чтобы он плакал. Я рвусь вперед, но меня хватают за руку. Это Замятин. Он сует мне в руки красный флажок.

— Положи это где-нибудь… И вернись к нам поскорее. Живым и здоровым.

Мне остается лишь кивнуть. Я сворачиваю в сторону, но тут меня догоняют. Меня хватают за плечо и становятся рядом. Это американец. Саша, как я его назвал.

— Если ты идешь в кабинет Рейха, то и я иду с тобой. И не смей мне перечить.

Ты ничего не сказал этому нахалу? Какая жалость. Ведь ты мог пойти один. Мог увидеть то, что предназначалось только для тебя. Ты что, чувствуешь к нему привязанность? Чувство товарищества? Ох, бедное и наивное дитя… Мной было рассчитано все с минуты на минуту, тебе нельзя медлить и устраивать ссору. Иди, иди, и сделай, как я велю, как должно, приказано. Американец идет рядом с тобой плечом к плечу, как будто вы ровни друг другу. Но это лишь иллюзия на момент того, пока вы вдвоем не выйдите на мировую арену. Тогда все кардинально поменяется. Разве это не странная и не завораживающая мысль? Побереги спину.

Почему ты хватаешься за этот мерзкий, отвратительный символ? Кому ты веришь? Кому доверишься? Неужели фантазии? Неужели тому, что не существует? Бога нет, нет, нет. Ты сам себе хозяин, сам себе творец, ты это знаешь, но ты боишься, ужасно боишься. Тогда вырви меня, вырви, вырви с корнем, тогда станешь Богом. Ты перестанешь бояться, перестанешь чувствовать, перестанешь быть. Но я останусь. Я — панацея от твоего одиночества. Никто не разделит твои муки, никто не поможет. Воткнут нож в спину, ты воткнешь тоже. Эта Война подойдет к концу, но будет много других. Сотни, тысячи. Ты послужишь их началу. Все мы послужим. Начало гибели и раздору служит одно начало — Идея.

Скрипит большая деревянная дверь. И проходят сквозь нее два человека.

— Опоздали.

Человек, чьи волосы черны как ночь, сидит за столом на роскошном кресле с подушками. Стол стоял посередине просторной комнаты с большими окнами. Настоящие хоромы. Его руки раскинуты, на голове фуражка с железным черепом. Кровь стекает с его виска. На столе — револьвер.

Ты слышишь, как американец ругается сквозь зубы. Он первее тебя заходит в кабинет, пихая в плечо. Подходит к столу и осматривает каждую мелочь: револьвер, ящички стола, даже выражение лица. Мертвее мертвого, мертвее быть не может. Ты столько раз об этом думал, столько трепался языком… Но как видишь впервые, то лишь апатия пробирается во-внутрь. Ты впервые наблюдаешь, как Смерть покорила того, кто казался бессмертным. Кто был тем, что люди со страхом и гордостью называли «Вечным». Вечный Рейх, Бессмертный Рейх. Мы создаем Историю, чтобы победить своё Бессмертие. Все, что он делал для своего бессмертия — ввело его в могилу. Больше ничего. Никаких мыслей, никаких решений. Просто холодный труп посередине холодной комнаты.

Положи мое письмо на стол. Не открывай его. Сами откроют. Исполни мой последний приказ в этой войне: выйди к своим людям, что будут праздновать победу. И посмотри в небо.

— Эй, это что здесь такое?

Когда я уходил, то единственное, что я почувствовал, это запах дыма и гари в коридорах. Я иду по коридору, не смотря на исписанные стены. Не слышу эхо надрывистого плача из кабинета Рейха. Кажется, сквозь слезы голос кричал: «Папа, папенька!». Спускаясь вниз, я оставил за собой красный флажок, вставив его в лестничную клетку.

Мне кажется, я в бреду. Я потерян в своей истерии, моя голова отвергает реальность. Я слышу Отца, но он не рядом. Он вон там — на вершине Рейхстага, у огромного купола. Смотрит в даль, его плащ гордо развивается на ветру. Водрузили алый флаг, наше знамя. Знамя нашей Победы. Люди кричат победоносно, проносятся мимо меня с ружьями и флагами перед моим лицом, а за моей спиной проезжают танки и катят артиллерийские пушки.

«Победа! Победа! Победа!»

Отец поворачивает голову. И смотрит на меня, прямо мне в очи. В очи большие, с синими мешками под ними. Мое лицо заросло колючей щетиной, покрыто кровью. Чужой, не моей. У Отца нет второго горящего глаза. На его лице черная повязка. Если б я видел себя со стороны: опущенные руки, ружье весит мертвым грузом, упавшие плечи. И огромные голубые глаза, в которых можно увидеть целый мир. Целую историю, наполненную радостями и страданиями. Смехом и плачем. Сытостью и голодом. За четыре года Война изменила меня. В свои жалкие 22 года я познакомился с Жизнью и ее подружкой Смертью. Но так и не постиг суть Бессмертия. Я живу. Но чувствую, как гнию изнутри. Никуда эту гниль не деть. Она навсегда останется со мной. Как этот крест на моей груди. Как мой Отец. Гул вокруг меня сгущается. Я вновь слышу выстрелы, взрывы грохот и крики. Огонь горит внутри Рейхстага. Я вижу это. А Отец видит меня. И… мне кажется, что что-то влажное стекает по щеке… Это не кровь, нет.

Лишь горькая, одинокая слезинка.