Сколь ни пытаться, отрицать с каждой минутой всё труднее — фантасмагория чувств стала обретать причудливый вид новой зависимости.

Мучительный интерес больного сознания, распалённого обретённым внезапно близким, сплетается с немым очарованием и невысказанными за столь долгое время томительного ожидания словами, пылящимися ровными строчками в запертом столе, до крайности тонко перекликающимися с мыслью его.

Искрящий на щеках едва различимыми пятнами румянец, непривычный и неестественный, не то от полупустых бокалов, не то от застывшей на кончиках пальцев дрожи и смутного трепета в груди, спирающего дыхание, выдаёт с потрохами чрезмерное волнение.

Он его понимает.

И увлечение чужое пленяет, и сложно отвлечься от нервозного наблюдения, и мысль одна о том, что в глазах его предельное понимание каждой из выведенных со старанием строк, будоражит разум.

Единственный, кто Эдгара — наконец-то — понимает.

Каджи склоняет голову в раздумьи.

Оставленный в мягкой тишине под чутким надзором автора — отнюдь не тяжким, но крайне прельстительным, — он улыбается украдкой уделённому его персоне вниманию.

И чувство, разделённое на двоих, всё не унимающееся, щемящее, приятное до жути, будто только о нём сторонние мысли, — та жажда чужого участия, не дающая покоя своей желанностью, — преследует и отнимает концентрацию.

Мотоджиро манерно вскидывает ногу на ногу, и, отвлекшись от секундного забытья, возвращается вновь к бумаге.

Текст льётся мрачной полосой чёрного яда, впитавшегося в ладони и медленно окутывающего, заражая, мозг. Утягивает на дно, крутит в водовороте с трудом поддающихся осмыслению самых скверных из ощущаемых человеком эмоций, и леденящий кожу озноб, от ужаса ли или от чрезмерного возбуждения, накатывает волной. Текст течёт дальше, всё глубже, всё темнее, и — обрывается. Обрывается, оставляя со временем сходящую вместе с дрожью тревогу, навеянную беспросветной тьмой выцарапанных отчаянием фраз.

Каджи коротко вздыхает в попытке усмирить колотящееся сердце.

Несомненно, Каджи его понимает.

Представшая взору картина притягательна.

Аллан бережно поднимает ладонью чужое запястье и несколько опасливо, беспокоясь, быть может, что хрупкая кисть в ответ на подобную дерзость вот-вот хлестнёт по щеке, наклоняет голову. Едва заметно касается губами тыльной её стороны, отводит взгляд, стыдясь, вероятно, необыкновенного прилива нежности, почти для него несвойственного, и в смятённом ожидании ответа не произносит более ни слова, кроме имени: "Каджи".

Мотоджиро в безмолвии глядит внимательно, изучающе, с несколько секунд заставляя занервничать с новой силой, зачёсывает, чуть наклонясь, одёрнутой рукой чужие патлы, в беспорядке скрывающие лицо, и одаряет беспокойную душу поцелуем в лоб.

Счастье — сложная цепочка с изломанными прошлым звеньями, всё видимая тянущейся бесконечно, но пока замирает сердце, едва начинают литься ластящие слух речи, пока находится, о чём сказать друг другу, утопив сомнения в откупоренных бутылках вина, оно тешит своим неизменным присутствием, кружа голову непривычной сладостью.