Искусство, которому он столь предан, искусство — иначе не именовать, — посредством неделимо повязанной с ним самой Смерти сменяя в мгновение зачерствелый монотонной скукой порядок, — неуёмный интерес его, безо всяких сомнений, достоин безоговорочного восхищения.

И Эдгар презреет любого, кто готов отозваться нелестно — ведь Каджи, Каджи!.. Идеи и образы его, недоступные низким их душам и оттого сташащие лишённые стремления к возвышенному умы, кратно больше пустого желания иных к разрушению.

— Трепет клеток сливается воедино, и мелодия эта разверзает звоном воздух...

И то, что так волнует его сознание, и что он, исполненный смятённого волнения, коим способен заразить, стремится постигнуть, не может не возбудить живого любопытства.

И больная эта одержимость, разбитая пополам, связывает крепче, чем всё прочее, что можно вообразить, увлекает за собой, вынуждая отдаться себе.

И внимать ему, и лицезреть его, ловя обжигающие прикосновения в порыве страстного воодушевления — то высшая степень наслаждения.

И очарование хаоса, застывшей крови и ядовитого дыма, неразрывно идущее рука об руку с самим его существом, бьёт в голову, занимая мысли, ведь вопрос увлечения феноменом, называемым "смертью", представляется неиссякаемой темой для совместных рассуждений.

Эдгар перехватывает каждый томный вздох из уст его, описывая круги своеобразного вальса в цепких объятьях, не упуская ни единого слова, позволяет себе прижать ближе, ухватив за чужую талию, и за то удостаивается звонкого смеха.

И не столь пугающа безжалостность, — Аллану ли, отчаянно жестокому в своей манере письма, которая, сродни оружию, проистекает далеко за границы его книг, её бояться? — и оттого более желанны разговоры и частые встречи, и приятны взгляды, и восторг этот предельно просто объясним — чувства взаимны.

— Улицы — моя лаборатория...

— Заполнены лимонными бомбами.

— И они вдохнут в них новую жизнь!..