Даже потрясающая новость не имеет значения, если не с кем ей поделиться. Для человека-невидимки это просто невозможно, не стоит и пытаться. Ничего сверхъестественного, разумеется, но если живёшь в долг, то непроизвольно чувствуешь себя именно так: я невидимка практически для всех обитателей этого дома, за редким исключением на меня никто не обращает внимания. Временами я всё-таки пытаюсь, но это ни к чему не приводит.

      Я смотрю на спину отца, пальцы которого быстро перебегают по клавишам компьютера. Его совершенно не волнует, о чём я говорю. Он только механически соглашается с каждой фразой, после которой наступает пауза.

      — Я сессию завалил.

      — Да.

      — И никакой пересдачи на этот раз.

      — В самом деле.

      — А ещё я, кажется, триппер подхватил.

      — Конечно.

      И что бы такого сказать, чтобы он на меня хотя бы раз обратил внимание? Последняя попытка, которая непременно должна сработать:

      — А ещё от меня подружка залетела.

      — Что?! — Отец тут же поворачивается ко мне. — Кто она? Немедленно устраиваем её на аборт. Ещё не хватало, чтобы ты повторил судьбу своей непутёвой мамаши!

      Я — один из скелетов в шкафу этого семейства. Он не отец мне, а дед. Усыновил меня, чтобы избежать скандала: моя мать (его дочь) забеременела ещё в школе и скрывала беременность до тех пор, пока не стало поздно делать аборт, так что ему пришлось. Теперь официально я являюсь младшим (восьмым) сыном магната Тораямы, а мать где-то за границей, куда дед выслал её немедленно после родов. Видеться со мной он ей запретил, а про биологического отца я вообще ничего не знаю.

      Жаловаться мне не на что. Идеальный избалованный наследник многомиллионного состояния — вот что обо мне думают окружающие, не посвящённые в семейные дела. Я учусь в элитной академии, куда не так-то просто попасть даже со связями, мне гарантировано поступление в один из самых престижных университетов страны. У меня есть всё, о чём простые люди только мечтают, даже личный шофёр. Хоть я и не могу претендовать на наследство (есть ведь и прямые наследники, а я так, с боку припёка), дед ясно дал понять, что безбедное существование мне обеспечено, раз уж он дал мне свою фамилию.

      И вот он вопит, вопит, вопит на меня… Не такого внимания мне от него хотелось. Так что я говорю:

      — Да ладно, я пошутил. У меня и подружки-то нет: в академии одни парни, ты же знаешь. Я просто хотел, чтобы ты поговорил со мной.

      Выяснив, что опасность роду и репутации Тораямы не угрожает, отец тут же теряет ко мне интерес. Он отворачивается, машет рукой в сторону двери и говорит:

      — Не отвлекай меня, я занят. Если нужны деньги, можешь взять в сейфе. Код знаешь.

      Я со вздохом подхожу к сейфу, набираю код и достаю оттуда приличную пачку денег. Можно не церемониться, их тут всё равно никто не считает.

      — Ну, я пошёл?

      — …

      Да уж…

      Вот так я и живу. У меня есть всё. Всё, кроме семьи.

      Бессмысленно оставаться здесь, я кладу деньги в карман и отправляюсь восвояси, насвистывая и размышляя, на что потратить нежданную наличность.

      Если я начинаю свистеть, обычно появляется Чизуо (мой старший брат, а вернее — дядя, первый сын деда) и начинает меня отчитывать. Например:

      — Что ты выдумал! Не свисти, это неприлично.

      — Ну извини, — говорю я, но ни капли не сожалею: если это ещё один способ привлечь внимание, то я и попой мелодии насвистывать готов.

      — И никаких «ну»! — Он так похож на отца, что мне начинает казаться, будто это дед меня отчитывает. — В обществе, частью которого ты являешься… — Бла-бла-бла.

      Я делаю вид, что слушаю. Чизуо любит морализировать. Он безупречен во всех отношениях, но я не понимаю, к чему быть таким сухарём. Почему бы немного не расслабиться? Но вслух я, конечно, такого не скажу: это вылилось бы в новую тираду нотаций. Так что я покорно киваю:

      — Я приму это к сведению.

      Чизуо тут же успокаивается, полагая, что я внял его советам, напоследок делает мне замечание насчёт спущенных гольфов и удаляется к себе в комнату. Я вздыхаю и подтягиваю гольфы, потому что если мне встретится Акира (второй сын деда), то ситуация повторится с угрожающей точностью: он такой же зануда, что и Чизуо, только непременно упомянет, что я тут на птичьих правах и не стоит выпендриваться лишний раз.

      И вот тут кто-то хватает меня и тащит куда-то. Это Ки-Таро (младший сын деда, у нас разница всего несколько лет). Он единственный, кто уделяет мне внимание. Правда, его внимание несколько иного толка.

      — Опять тебе прилетело? — весело спрашивает он, кидая меня на софу в своей комнате.

      Я только пожимаю плечами, глядя на его смеющееся лицо. Он не слишком церемонится со мной. Презерватив, в который затянут его член, тихонько поскрипывает, софа тоже. Ки-Таро придерживает меня за колено и вращает бёдрами, торопливо вталкивая в меня член. Его лицо сразу же становится красным (наверное, у него от секса подскакивает давление), и это представляет странный контраст с его высветленными волосами. И он трахает, трахает, трахает меня, пока не выдохнется.

      Я ничуть не возражаю против такого обращения. Ки-Таро мне нравится, он хотя бы иногда интересуется моей жизнью. Думаю, это потому, что мы похожи: он сын любовницы деда, так что прочие сыновья относятся к нему настороженно и отчуждённо.

      — Ну, что на этот раз? — спрашивает Ки-Таро, отсаживая меня. Его член качается, он придерживает его ладонью, избавляется от презерватива и запихивает пенис обратно в штаны.

      — И никаких «ну», — передразниваю я Чизуо, и Ки-Таро хохочет, откидываясь на спинку софы. — Да как обычно.

      Он фыркает и отвешивает парочку не слишком лестных комплиментов брату. Я между тем кувыркаюсь на софе, стараясь натянуть обратно бельё и окончательно съехавшие гольфы. Тело ноет и разгоняет мурашки по коже. Ки-Таро ловит меня за коленки, тискает мои ягодицы… но я вырываюсь из его рук. Ки-Таро тоже ничуть не возражает: он получил что хотел и позволяет мне улизнуть.

      А мне пора на занятия. В академии строгие правила насчёт внешнего вида, введён дресс-код, приходится соответствовать: бриджи, гольфы, лакированные туфли, рубашка, галстук, жилет, пиджак с эмблемой факультета. Я расчёсываю волосы и брызгаю непослушный вихор лаком. Бриллиантовая заколка для чёлки, шёлковый носовой платок в грудном кармашке, швейцарские часы… Я выгляжу настолько безупречно, что самому противно.

      В портфель я непременно пихаю пачку денег. Я редко возвращаюсь домой сразу же после учёбы: в городе куча мест, куда я хочу попасть и в которые мне, разумеется, запрещается ходить.

      Потом я спускаюсь вниз. Горничные робко выглядывают из кухни и шёпотом желают мне удачного дня. Прислуге запрещено разговаривать с хозяевами. Я не вижу ничего дурного в том, чтобы разговаривать с ними. Иногда мы даже вместе пьём чай на кухне. Бояться, что меня застукают, не стоит: к прислуге никто никогда не заглядывает, отец считает это ниже своего достоинства, так что тут распоряжается дворецкий, которому и я могу приказывать, потому что я тоже Тораяма.

      Возле машины уже ждёт мой шофёр. Это единственный человек в доме, к которому я по-настоящему привязан. Он всегда интересуется моей жизнью, непременно расспрашивает меня, как прошёл день в академии. Ему я могу рассказать что угодно, он всегда меня выслушает и даже может что-то посоветовать, если у меня какие-то проблемы. К отцу с таким подходить не стоит: он или не заметит меня, или скажет, что я сам виноват, — вот и всё его участие. Я вполне трезво смотрю на вещи. Возможно, шофёру просто платят, чтобы он со мной нянчился, но у меня всё равно теплеет на душе, когда я с ним разговариваю.

      — Ничего не забыл, Мицуру? — Он забирает у меня портфель и открывает передо мной дверцу.

      Он всегда зовёт меня по имени, хотя ему и влетает за это, если кто слышит. Тогда он ведёт себя точно так же, как и я: делает вид, что слушает выговор, кивает и непременно отвечает в конце: «Я приму это к сведению». Думаю, он ничуть об этом не сожалеет. Удивительно, что его до сих пор не уволили за подобное поведение!

      Я киваю и залезаю в машину, шофёр закрывает дверцу, садится за руль, и мы едем в академию. Я то и дело поглядываю на его отражение в зеркале. Его вихрастые волосы торчат из-под фуражки, цвет которой удивительно подходит к его зеленоватым глазам. В его губах торчит трубочка от чупа-чупса, он перекидывает её из угла в угол тем чаще, чем сложнее ситуация на дороге, пригибается к рулю, заглядывая на светофор, смотрит в боковое зеркало…

      — Эй, — окликаю я его, когда мы останавливаемся на очередном светофоре, — Сугуру?

      — М-м-м? — Его глаза в зеркале заднего вида смотрят на меня. — Что такое, Мицуру?

      — Я хочу чупа-чупс.

      — У меня больше нет. — Он слегка пожимает плечами и снова смотрит на меня в зеркало заднего вида.

      — Тогда свой отдай, — требую я.

      Сугуру смеётся, оборачиваясь, вытаскивает чупа-чупс изо рта, облизывает его и протягивает мне:

      — Только до ворот академии. Ты же знаешь правила.

      С этим в академии строго. Кажется, на всё на свете есть своё правило, в том числе и на сладости, и даже за обычный леденец можно получить дисциплинарное взыскание. В кафетерии разрешается купить конфет к чаю, дорогих конфет из натурального шоколада, но съесть их можно только здесь же, в кафетерии, как десерт к обеду. Я их никогда не покупаю, я их терпеть не могу!

      — Конечно знаю. — Я наклоняюсь вперёд, клацаю зубами, но Сугуру дразнит меня, отдёргивая леденец. — Сугуру!

      — Прости, не удержался. — Шофёр запихивает чупа-чупс мне в рот и возвращается к дороге: светофор уже сменился, отвлекаться больше нельзя.

      Я перекидываю палочку в губах, рот наполняется вязкой сладкой слюной. На этот раз клубничный… Я на секунду вытаскиваю чупа-чупс изо рта и размышляю, можно ли это считать «непрямым поцелуем».

      — Приехали. — Сугуру глушит мотор, разворачивается ко мне и манит пальцем, требуя вернуть леденец.

      У меня ещё есть время, так что я не тороплюсь. Я держу чупа-чупс на безопасном расстоянии: моя очередь дразнить шофёра. Тот смеётся и пытается поймать мою руку ладонью, хотя это и против правил. Наконец мне надоедает с ним играться, я соглашаюсь отдать леденец, и Сугуру открывает рот, но я жульничаю: быстро наклоняюсь и целую его, предоставляя ему мой язык вместо леденца. Сугуру смеётся сквозь поцелуй, ничуть не возражая, и у нас обоих во рту становится сладко. Захваченный эмоциями, я пытаюсь перетянуть шофёра к себе на сиденье. Он подхватывает свалившуюся с головы фуражку, отбирает у меня чупа-чупс и возвращает его к себе в рот со словами:

      — Ну всё, всё, поиграли и хватит. Тебе пора.

      Я разочарованно вздыхаю, хотя и понимаю, что он прав. Сугуру открывает передо мной дверцу, подаёт мне портфель и желает удачного дня. И мы уже опять шофёр и хозяин, без какого-либо намёка на интим. Но я всё-таки его подзадориваю:

      — Не забудь забрать меня.

      Его глаза вспыхивают. Он на секунду наклоняется ко мне, делая вид, что подправляет что-то в моих волосах, и шепчет мне на ухо:

      — Я ещё отыграюсь, будь уверен!

      Я только хмыкаю и чинно шествую в академию, зная, что шофёр будет стоять и смотреть, пока я не зайду внутрь.

      В холле я отвечаю на приветствие вахтёра, расписываюсь в журнале и иду переобуваться. К форме полагаются сменные туфли, которые студенты оставляют на ночь в академии. Вечером их чистит обслуживающий персонал, так что с утра они сияют как новые. Они не такие удобные, как обычные туфли, но это делается специально, чтобы походка у студентов была несколько натянутая и чопорная. В них не побегаешь, не попрыгаешь — в них только и делать, что выхаживать по коридорам, соблюдая устав. (Впрочем, это не значит, что правила не нарушаются.)

      До звонка я успеваю дойти до аудитории и поздороваться с однокурсниками. Я их терпеть не могу, а меня они вообще ненавидят: я по всем параметрам, включая финансовое положение, лучше их. Но мы натягиваем фальшивые улыбки, приветствуем друг друга и мило беседуем на перерывах, потому что так положено. К тому же я состою в студенческом совете, связываться со мной лишний раз — себе дороже.

      И вот начинается лекция, шелестят тетради, скрипят ручки, а я вспоминаю, как скрипела софа сегодня утром подо мной и Ки-Таро, и мысли ускользают далеко из этой скучной комнаты.

      На стол хлопается свёрнутая бумажка, я накрываю её ладонью и кошу глазами в сторону, откуда она прилетела. Такаши показывает большой палец. Я разглаживаю бумажку и читаю: «На следующем перерыве». Такаши ёрзает и ждёт ответа, я никуда не тороплюсь и неспешно приписываю свою резолюцию, которая сводится к двум словам: «Где обычно». Следя одним глазом за преподавателем, я приподнимаю локоть и щелчком отправляю бумажку обратно к Такаши, он ловко прихватывает её, читает и сияет как начищенный пятак.

      Перерыв длится полтора часа, давая возможность студентам неторопливо отобедать и отдохнуть. Можно отправиться в рекреацию и посмотреть видео для релаксации, утонув в мягких креслах, поставленных там специально для подобных случаев. Можно пойти в музыкальный класс и насладиться живой музыкой, там в это время репетирует фортепианный клуб.

      Вместо этого я выхожу на улицу, делаю вид, что прогуливаюсь, а потом быстро сворачиваю к подсобным помещениям, расположенным как раз за спортивным полем. Пять или шесть зданий одного типа стоят в ряд, расстояние между ними всего полтора метра. Тени от их стен смыкаются, и в образованном проулке всегда стоит полумрак и прохлада. Но я иду туда не для того, чтобы подремать в тенёчке. Там меня уже ждёт Такаши, это наше с ним секретное местечко. Вне академии мы не встречаемся, мы слишком разные, но во время обеда, когда мы втискиваемся в этот узкий проём, все различия стираются и забываются.

      Ничего не значащее приветствие сопровождается поцелуем. Я целуюсь и невольно сравниваю Такаши с Сугуру.

      Такаши возится с плавками, оттягивает их, они пружинят и хлопают его по заднице, он ойкает. Я терпеливо жду, времени у нас предостаточно: мы обедаем за двадцать минут, приходим сюда за десять, так что у нас есть ещё целый час, чтобы наиграться вдоволь. Такаши избавляется от плавок, они соскальзывают почти до щиколоток, в его руках появляется презерватив, и он ещё пару минут возится с ним. Я ёжусь, потому что тут гуляет сквозняк, и тру покрывшуюся мурашками задницу.

      — Слушай, откуда у тебя пятна? — удивляется Такаши, поворачивая меня к себе спиной.

      Я прислоняюсь животом к бетонной стене и прихватываю ладонями ягодицы, чтобы скрыть следы:

      — Брат отшлёпал.

      — Да ну? — поражённо переспрашивает Такаши.

      — Серьёзно. — Я прихватываю ягодицы ещё сильнее и приподнимаю их повыше, раздвигая и открывая ему полный доступ к моему анусу. — Я же говорил, что у меня строгая семья.

      — И за что? — Такаши безоговорочно верит, уж такой он человек, и просовывает палец, чтобы пощекотать моё колечко.

      Он не знает, что буквально час назад оно растягивалось вокруг твёрдого толстого члена, и мысль об этом меня конкретно возбуждает. Я с трудом сдерживаю стон и выдыхаю:

      — За проступок, конечно.

      — Какой проступок? — Он убирает палец и толкается в меня членом. У него не такой уж и толстый, если сравнивать с Ки-Таро, но сейчас мне и этого кажется много.

      — Какая разница? — Я кусаю губы и вжимаю лоб в холодный бетон.

      — Мицуру…

      — Ну ладно, попался за мастурбацией, — выдумываю я.

      Причина должна быть веской, должна стоить шлепков и быть достаточно пошлой, чтобы подзадорить Такаши. Хотя, если подумать, кто бы стал шлёпать взрослого парня за подобные пустяки? Такаши такой глупый…

      — Мастурбацией? — восклицает он, и я чувствую, что он начинает думать об этом, потому что член откликается на его мысли и наполняет меня пульсацией.

      — Ага. — Я разжимаю пальцы, и ягодицы плюхаются обратно, зажимая ту часть ствола, что ещё не вошла в меня.

      Такаши стонет и хватает меня за попу, проделывая с ней почти то же самое, что утром делал Ки-Таро: мнёт, массирует, раздвигает, и всё это сопровождается непрерывным движением его пениса, ритмично исследующего меня изнутри. Я позволяю себе застонать, немного сдвигаю колени, чтобы выставить попу вперёд. Это помогает, и теперь его ляжки стукаются о мои бёдра, и по моему заду бегут мурашки, взбираясь на позвоночник и добираясь до самого подбородка. Я стискиваю зубы, царапаю ногтями бетонную стену и сквозь зубы говорю какие-нибудь непристойности. Такаши это заводит (да и меня тоже), и тогда он особенно хорошо трахается, загоняя в меня член так глубоко, что я чувствую, как его мошонка вминается в мою и отлетает обратно. К этому моменту мы уже плохо себя контролируем: я вскрикиваю, не стыдясь того, что звуки моего голоса эхом отдаются между стенами; Такаши рычит что-то, всё грубее лапая меня за ягодицы, и насаживает меня так, что я едва ли не подскакиваю. После этого процесс можно считать завершённым, Такаши кончает через пару минут, хрипло констатируя:

      — Кончаю! Я кончаю…

      Почему-то он считает, что непременно должен это сказать, как будто я и сам не догадаюсь. Его член вздрагивает и трётся внутри меня ещё какое-то время, пока хриплое бормотание парня не становится совершенно бессвязным, и отчётливо слышится лишь последнее слово:

      — Всё, кончил…

      Я стою, уткнувшись лицом в руку, и, переводя дыхание, жду, когда Такаши придёт в себя и разожмёт ладони. Они до сих пор на моих ягодицах, так что следов там точно прибавилось. Наконец Такаши подаётся назад, откидывается спиной на вторую стену, сдирает презерватив и наблюдает, как тычется в разные стороны, прячась от его ладони, торчащий палкой член. Я оборачиваюсь и по стенке сползаю вниз, на корточки, чтобы перевести дух, охладить сквозняком горящий зад и вообще отойти от секса.

      Такаши — эгоист, он не думает ни о ком, кроме себя. Он никогда не спрашивает, было ли мне больно, понравилось ли мне, и вообще не задумывается, что я ещё ни разу не кончал во время секса с ним. Меня это, впрочем, не расстраивает. Мне просто нравится нарушать правила (а секс на территории академии, думаю, точно не вписывается в устав, хотя там ничего подобного, конечно, не упомянуто). А уж как заводят мысли о том, что мы такими вещами занимались прямо у всех под носом!

      Мы натягиваем штаны, избавляемся от малейших следов (капли пота, к примеру), перепроверяем всё ещё раз и возвращаемся, предварительно спрятав использованный презерватив в дырку в фундаменте.

      И снова лекции, бессмысленные разговоры на переменах и такой долгожданный звонок.

      Если в этот день есть заседание студенческого совета, то я должен там присутствовать, если нет — иду на факультатив. По пятницам я занимаюсь в художественном классе, по средам у меня музыка, во вторник занятия по экономике. Каждый из них оплачивается отдельно и не является обязательным, но так уж принято, что студенты должны посещать дополнительные курсы.

      Сегодня четверг, самый незанятый день в моей неделе, так что я смело могу отправляться домой. Я переобуваюсь, отмечаюсь у вахтёра и иду на улицу вместе с другими студентами. За некоторыми приезжают родители, но такие случаи редки. В основном их забирают шофёры.

      Я окидываю улицу взглядом. Сугуру ещё нет, мне приходится поставить портфель на скамейку и сесть его дожидаться. А может быть, он стоит за углом и потихоньку наблюдает за моим недовольством, а потом уже садится в машину, которую остановил где-нибудь поблизости, и подъезжает ко мне. Я бы не удивился, это вполне в его духе.

      Иногда приходится разговаривать с кем-нибудь из студентов, если они тоже сидят на скамейке. Возможность похвастаться или утереть другим нос — вот что такое эти разговоры на самом деле.

      — Мы устраиваем в будущем месяце приём на полторы тысячи приглашённых… разумеется, из высшего общества…

      — Когда мы были в ресторане… в том самом, где в прошлом месяце обедал сам министр…

      Я тоже включаюсь в игру:

      — Сегодня я взял с собой… посмотрим, сколько…

      С этими словами я достаю пачку денег и начинаю пересчитывать. Вот за это меня и не любят. Отец так богат, что наличные за деньги не считает. Его сейфы ломятся от хрустящих банкнот, счета в пяти или шести странах переполнены, проценты набегают так быстро, что не успеваешь потратить и тысячной доли. Пересчёт меня утомляет, я обмахиваюсь веером из денег и краем глаза слежу за вытягивающимися лицами студентов. Они ничего не знают о моём положении в семье и считают меня самым счастливым человеком на свете — «младшеньким, любименьким сыночком» магната.

      По счастью, из-за угла выезжает машина и останавливается возле нас. Я прячу деньги и толкаю со всей силы портфель вышедшему из машины Сугуру, он даже отступает на шаг и не успевает открыть передо мной дверцу. Я самостоятельно открываю её, залезаю на заднее сиденье и захлопываю её перед самым его носом, лишая его возможности выполнить свои прямые обязанности. Сугуру делает вид, что так и надо, кладёт портфель на сиденье рядом с водительским и нажимает на педаль газа. Я смотрю в окно на пролетающие мимо дома и деревья и краем глаза вижу, что шофёр поглядывает на меня в зеркало заднего вида.

      — Опять опоздал… — бурчу я, отвечая на вопрос, который он непременно задал бы, если бы я его не опередил.

      — Пробки, — тут же оправдывается Сугуру.

      — Ну конечно… врун несчастный…

      — Pardon me?

      — Пф! — И я молчу всю дорогу, чтобы подстегнуть в нём чувство вины, но, когда машина сворачивает на шоссе, нарушаю молчание: — Езжай помедленнее.

      — Не хочешь домой? — проницательно спрашивает шофёр.

      Я не считаю, что на этот вопрос нужно отвечать, и добавляю:

      — Отвези к берегу.

      Сугуру ни о чём больше не спрашивает и сворачивает с шоссе вниз, по покатому каменистому склону, и останавливает машину на остром выступе, откуда открывается отличный вид на осеннее море. Я вылезаю из машины и сажусь на капот, погружаясь в созерцание. Ни о чём не думаю, просто смотрю на серую воду и хилое солнце. Сугуру тоже садится на капот, вертит на пальце фуражку и то и дело посматривает на меня, ожидая приказаний. Я играю в молчанку, пока мне это не надоест, потом валюсь спиной на капот и вытягиваю вверх ноги, пиная небо:

      — Сугуру…

      Шофёр прекрасно понимает, что это значит, и кладёт фуражку рядом со мной. Я тут же хватаю её и напяливаю себе на голову. Она мне велика, и я дёргаю её, пока она не застрянет у меня на ушах. Сугуру тем временем колдует между моих коленей, расстёгивая пуговицы на штанах.

      — В академии что-то произошло? — мимоходом интересуется он.

      — Ничего особенного.

      — Повздорил с кем-то?

      — Да нет. — Я выворачиваю колено и забрасываю его шофёру на плечо, принуждая его наклониться. — Просто ты опоздал.

      — Пробки, — возражает он, пряча улыбку, и накрывает ладонью моё колено, ведя пальцами вверх по ляжке, пока его рука не оказывается на лобке.

      Я натягиваю фуражку поглубже: не хочу, чтобы наши глаза встречались, пока он это делает. Но из-под неровного края мне всё-таки видно, как Сугуру никнет между моими коленями, водружая себе на плечо и второе моё колено, и аккуратно прихватывает губами крайнюю плоть. Я весь день был растревожен, и теперь его рот доставляет мне то самое удовольствие, которого я так ждал.

      Я часто дышу, и мне кажется, что воздуха не хватает, что воздух терпко пахнет хвоей, хотя поблизости нет ни единого дерева. Потом я соображаю, что это запах фуражки — запах его шампуня или кондиционера для волос, терпкий, дразнящий ноздри запах. Я прижимаю фуражку ладонями к лицу так, что дышать становится совсем невозможно. По нервам бегут электрические импульсы, мышцы конвульсивно подрагивают, и я с придушенным стоном как никогда ярко чувствую каждое движение его языка, ласкающего мой член.

      Но, к сожалению, времени разлёживаться нет: навскидку у нас всего минут десять, нужно возвращаться домой. Сугуру прекрасно это понимает. Может быть, он даже поглядывает на часы, поскольку его язык выгибается и начинает энергично тормошить мою головку, буквально заставляя меня кончить. Я не могу и не хочу сдерживаться и отпихиваю фуражку, широко раскрывая рот в последнем стоне, который скорее похож на крик, чем на стон: шофёр несильно прикусывает мой член, как бы в наказание за то, что я так вёл себя по дороге. Ещё минуты две он обсасывает мой пенис, позволяя мне побиться в эйфории, потом поднимает голову, облизывает губы и составляет мои ноги со своих плеч обратно на капот.

      Я какое-то время лежу не двигаясь, только громко дышу, прижав ладонь к животу, и по коже бегут мурашки, потому что ветерок забирает и холодит потную кожу. Сугуру ждёт немного, стаскивает меня с капота, ставит на ноги и застёгивает на мне всё то, что расстегнул до этого. Я послушно поднимаю и опускаю вялые руки и ноги и без возражений сажусь в машину, а Сугуру меж тем платком оттирает капот и пытается выправить измятую фуражку, стуча ею о колено.

      Всю дорогу до дома мы не разговариваем, но наши глаза то и дело встречаются в зеркале. Я сонно думаю: какие же всё-таки у него красивые глаза…

      Дома меня опять тайком приветствуют горничные. Я отправляюсь в свою комнату, чтобы принять душ. Через полтора часа в доме звонит колокол — знак того, что пора ужинать. Отец считает, что все должны ужинать вместе, и этот фарс на семью происходит каждый вечер ровно в шесть часов. В столовой за одним столом, похожим на офисный, собираются все братья, сам отец и я.

      Нельзя разговаривать, пока тебя не спросят. Нельзя наклоняться и горбить спину. Нельзя дуть на чай, если он слишком горячий. Аппетит пропадает начисто, потому что всё время приходится думать об этих правилах, но придётся через силу отправлять в рот ложку за ложкой: нельзя оставлять недоеденную тарелку.

      Если отец соблаговолит, он спросит Чизуо о делах в компании. Если отец позволит, Акира расскажет, как прошёл его день. Если Ки-Таро осмелится, он вмешается и что-нибудь скажет. Я просто молчу и терпеливо жду конца этой экзекуции (нормальным ужином назвать язык не поворачивается), встаю из-за стола самым первым, как требует очередное правило, и возвращаюсь в свою комнату. Они этого даже не замечают, будто меня и не было за столом. Я задерживаюсь на секунду за дверью, полагая, что они, может быть, что-нибудь скажут и обо мне, но скупой разговор крутится вокруг биржевых ставок, подоходного налога и оффшорных компаний.

      Уроки сделаны, и я размышляю, чем заняться. Телевизор включен, но мне совершенно не хочется его смотреть. Я ныряю под кровать и достаю оттуда журнал, который я купил накануне во время очередной вылазки в город. В середине большой плакат, я вытаскиваю его и приклеиваю над кроватью. Плакат провокационный, — на нём голый мужчина, его член торчит как палка, каждая вена и каждая складка снята так чётко, — но можно не бояться, что мне за это прилетит: в комнату заходят лишь горничные, когда убираются, отец здесь ни разу ещё не был. Я могу делать что угодно, но мне совсем не хочется. Покончив с декором, я листаю журнал, разглядывая откровенные фотографии, пробегаю глазами по статьям, не менее откровенным, но меня сейчас это ничуть не тревожит: я полностью удовлетворён, во всех смыслах. Но всё равно это скучно.

      Я гляжу на часы: одиннадцать. Должно быть, все уже легли спать. Я забрасываю журнал под кровать и едва ли не на цыпочках крадусь из дома во флигель, где располагаются комнаты слуг. С кухни тянет кофе, слышится голос дворецкого и отрывистое хихиканье горничных. Я иду дальше и толкаю дверь в крайнюю комнату, из-под двери которой в тёмный коридор пробивается узкая полоса света.

      — Сугуру? — тихо зову я, входя.

      Шофёр полулежит на кровати, читая книгу, и едва поднимает на меня глаза. Я прокрадываюсь к нему, залезаю на кровать и подлезаю под его локоть:

      — Что ты читаешь?

      — Книгу.

      — Какую?

      — Такую.

      — Я хочу, чтобы ты мне почитал… — бормочу я, прижимаясь к нему ещё сильнее.

      Он пожимает плечами и начинает читать вслух. Это какой-то бульварный романчик, и слух режут слова «жеребец», «эрогенный» и прочее. Я не вслушиваюсь в содержание, меня успокаивает голос Сугуру.

      Обычно я засыпаю, а когда просыпаюсь — я уже в своей комнате. Должно быть, он относит меня из флигеля наверх, но делает это так аккуратно, что я даже не чувствую этого.

      А завтра наступит новое утро, мало чем отличающееся от предыдущих, и я снова буду искать правила, которые могу нарушить…

      Ночью мне снится какая-то чушь, и я очень радуюсь, когда приходит время просыпаться.

      Сегодня лекции начинаются с утра, так что я встаю раньше всех и завтракаю в полном одиночестве. И этот завтрак по-настоящему похож на завтрак: никто не следит за мной, и я могу качаться на стуле, подбирать под себя ноги, не подвязывать салфетку, говорить во время еды… Можно даже поперхнуться, если заторопишься, и тогда дворецкий или горничная непременно постучит по спине и нальёт воды в стакан — запить вставший в горле кусок.

      Но это утро не кажется мне таким уж и хорошим, потому что сегодня меня отвезёт в академию другой шофёр: мой с утра у дантиста. За последний месяц Сугуру уже раз пять был у стоматолога: из-за того, что он постоянно грызёт леденцы, у него проблемы с зубами. Думаю, мне то же самое грозит, но меня это ничуть не расстраивает. У семьи Тораяма личная клиника с полным арсеналом врачей, беспокоиться не о чем: если мне что-то понадобится, они сделают всё в лучшем виде. Сугуру почему-то тоже ездит в неё, насчёт остальных слуг — не уверен. Иногда я хочу у него об этом спросить, но постоянно забываю.

      Как бы то ни было, Сугуру нет, и возле машины меня встречает монохромный шофёр одного из братьев. Настроение у меня подпорчено, заговаривать с ним я не решаюсь, потому что это было бы нарушением правил, а он наверняка им до буквы следует.

      Дорога кажется особенно долгой. Я втайне завидую школьникам, которые толпой стоят на перекрёстке, шумят, толкаются… Это ученики какой-то из государственных школ, где обучение бесплатное, куда ходят пешком или ездят на велосипедах, потому что материальное состояние родителей не позволяет даже взять такси. У них помятая форма, портфели испачканы чернилами, но они смеются так, как будто они счастливей всех на свете.

      Заметив, что монохромный шофёр смотрит на меня в зеркало, я отвожу взгляд в другую сторону и делаю вид, что мне безразлично происходящее на тротуаре. К тому моменту, как мы сворачиваем к академии, подобные персонажи с улиц пропадают. Это элитный район, по тротуарам прогуливаются дамы с дорогими собаками, асфальт вылизан и вычищен так, что можно ходить без обуви. Самый безрадостный вид изо всех возможных!

      Монохромный шофёр открывает передо мной дверцу, я вылезаю из машины, забираю портфель и иду в академию, и всё это в полном молчании. Я вздыхаю и думаю, что это будет долгий, долгий день…

      Рутина разбавляется внеочередным тестом. Я перекидываю в пальцах карандаш и пытаюсь вспомнить, какую формулу нужно использовать. Преподаватель мерно ходит по аудитории, следя, чтобы никто не списывал, но это формальность. Я открываю рабочую тетрадь и листаю её в поисках нужного решения, шорох слышен по всему классу. Преподаватель останавливается и многозначительно смотрит на меня. Раскрытая тетрадь лежит под моей рукой, но он ничего не может мне сделать, ведь я член студенческого совета, а в нашей компетенции практически всё, в том числе и финансирование учительских премий. Ему ничего не остаётся, как идти дальше, а я продолжаю листать тетрадь, пока не нахожу нужную страницу и не переписываю оттуда решение. Думаю, сегодня стоит покаяться перед остальными членами совета, что я опять воспользовался своим положением на уроке. Ещё одна формальность…

      В громкоговорителе щёлкает, объявляют, что сегодня после обеда будет медосмотр, так что нас просят не задерживаться и приходить в медпункт по объявленному графику. Члены совета идут первыми. Обследование занимает всего пятнадцать минут, в личную карточку ставится штамп и вписывается рекомендация.

      До звонка ещё минут двадцать, я забегаю в уборную, чтобы потом не отвлекаться. У подоконника крючатся несколько третьекурсников.

      — Чем это вы тут заняты? — считаю нужным спросить я. Это сборище явно глумится над уставом, и раз уж я состою в студенческом совете…

      — Будешь? — Они пропускают меня к подоконнику, и я вижу рассыпанный на вырванном из тетради листочке белый порошок.

      — Кокаин? — Я не удивлён, подобными вещами тут многие балуются.

      Но я отказываюсь. Я уже пробовал наркотики, и меня это ничуть не впечатлило. Так что я делаю им замечание, предупреждаю насчёт возможных санкций и запираюсь в кабинке, чтобы сделать свои дела. Они пыхтят там, чихают, хихикают и спорят об очерёдности. Разумеется, я не собираюсь сдавать их совету. Я прекрасно знаю, что у председателя такая же проблема: он частенько балуется препаратами, чтобы снять напряжение. Это небольшое отступление от устава держится в большом секрете от руководства, потому что помогает студентам справляться со стрессами. О том, откуда на территории закрытой академии появляется кокаин, говорить не принято, но я догадываюсь, что ниточки ведут именно к председателю, ведь его семья владеет самым большим в стране фармакологическим производством.

      После занятий я отправляюсь в кабинет студенческого совета. Остальные уже собрались, секретарь раскладывает распечатанные заранее бюллетени. Нужно обсудить наш бюджет и решить, какая из спортивных команд будет участвовать в спортивном празднике. Я слушаю вполуха. Председатель дёргает очки и зачитывает поступившие предложения, от его голоса меня клонит в сон, но я стараюсь держаться. Потом начинается обсуждение, я только механически тяну руку, когда требуется проголосовать. Я не интересуюсь спортивными мероприятиями и плохо себе представляю, чем команда гандболистов отличается от ватерполистов и почему стоит отправить именно её. Наконец председатель объявляет результат голосования, секретарь заносит решение в протокол, и можно расходиться.

      Машина уже ждёт меня, Сугуру сидит на капоте. Судя по количеству окурков возле колеса, он уже давно меня ждёт. Я довольно улыбаюсь: на этот раз ему пришлось ждать, а не наоборот! Шофёр замечает меня и поднимается, чтобы открыть дверцу. В машине пахнет лекарствами, я приоткрываю окно, чтобы запах выветрился.

      — Что у дантиста делал?

      — Пломбу поставили. — В зеркало видно, как Сугуру приподнимает верхнюю губу и показывает на левый верхний ряд зубов.

      — Это всё из-за чупа-чупсов, — резюмирую я. — У тебя есть, кстати?

      — Есть, но мне ещё час ничего нельзя…

      — Дай мне.

      — Нетушки.

      — Что? — Я ошеломлён его отказом.

      — Не хочу завидовать, глядя, как ты ешь, так что сегодня обойдёмся без сладкого.

      — Бу-у… — презрительно отзываюсь я, но его ничуть не волнует мой надутый вид. Нет смысла это продолжать, и я говорю: — Отвези меня в город.

      Сугуру морщится, но подчиняется. Ему не нравится, что я бываю в подобных местах, но запретить он мне этого не может. Конечно, он мог бы сдать меня отцу, но почему-то этого не делает и послушно едет в самую оживлённую часть города, куда категорически запрещено ездить. Здесь в узких улочках пестрят вывесками бордели.

      Делаю я это, всего лишь чтобы нарушить очередное табу. Ведь что может быть неприличнее, чем свидание с проституткой? Если бы отец узнал об этом, что бы он сделал? Наверное, прикрыл бы всю эту лавочку к чертям, власти хватило бы, но вот только он ничего не знает. А я наведываюсь сюда время от времени, чтобы прочувствовать позвоночником все прелести запретных плодов Токио.

      Но сегодня всё идёт наперекосяк. Я оставляю Сугуру в машине и иду по улочке к борделю, в котором бываю чаще всего. Сегодня мне хочется пощекотать нервы, так что я думаю затребовать кое-что особое. Но на полпути меня окликает какой-то парень:

      — Эй, хочешь развлечься?

      Мне стоит пройти мимо, но я всё-таки подхожу к нему. Он выглядит помято, хотя на нём костюм, какие обычно носят парни в хост-клубах, — дешёвка с претензией на шик.

      — И сколько ты берёшь? — спрашиваю я, разглядывая его.

      — Сойдёмся на сотне, — подумав, отвечает он. — Если у тебя есть деньги.

      Я наполовину вытаскиваю из кармана пачку, демонстрируя, что платежеспособен. Парень впивается в деньги глазами и следит, как они скрываются обратно в кармане. Мне нужно бы обратить внимание на этот вспыхнувший взгляд, но меня отвлекает пришедшее на телефон SMS.

      — Тогда идём. — Парень подталкивает меня к отелю.

      Я иду следом за ним, уткнувшись в телефон, и едва не врезаюсь в его спину, потому что он останавливается и отпирает дверь в номер. Внутри становится понятно, что этот отель затрапезный: мебель тут дешёвая, а простыни плохо простираны (на них виднеются желтоватые разводы).

      — И что ты от меня хочешь? — спрашивает между тем парень, задёргивая шторы.

      — Чтобы ты меня немножко придушивал во время секса. — Я кладу портфель на стул, отправляю туда же пиджак и забираюсь на кровать, расстёгивая рубашку.

      — Я попробую, а ты скажешь, правильно или нет, — предлагает парень.

      Я киваю. Он кладёт руки мне на шею, и я невольно подмечаю, что у него холодные и липкие ладони. Он сдавливает мне горло, я чувствую, как в висках несильно постукивает от этого. У него отлично получается, и я киваю ему, чтобы он меня отпустил. Но он не обращает на мой кивок никакого внимания и ещё крепче сжимает пальцы. Я пытаюсь убрать его руки, но он сильнее и продолжает душить меня. Я бью ногами по кровати. Воздух почти не поступает в лёгкие, я хриплю, стараясь ударить его по лицу, но мои руки с угрожающей быстротой слабеют.

      Всё плывёт, глаза начинают закатываться, и я запоздало сожалею, что согласился пойти с ним. Должно быть, он просто решил меня задушить и забрать все деньги. В глазах мельтешит, и я совсем уже готов распрощаться с жизнью.

      Но вот какой-то тенью в комнате возникает Сугуру, и я чувствую, что руки душителя разжимаются, а сам он летит в угол, отправленный туда точным ударом. Кажется, что время замедляется, и выбитые зубы висят в воздухе, растягивая во все стороны кровавые слюни.

      Я с кашлем качусь по кровати, в ушах шумит. Мне нужно несколько минут, чтобы прийти в себя, а Сугуру всё это время пинает парня, который уже захлёбывается собственной рвотой и кровью.

      Я сажусь и хрипло говорю:

      — Оставь его, с него хватит.

      Сугуру поворачивается, а я вздрагиваю. Он очень зол, я никогда не видел у него таких глаз: как будто вместо глаз камешки, сухие и колючие. Два быстрых шага — и я в шоке хватаюсь за щёку, которую обжигает увесистая пощёчина. В голове звенит, кровь приливает к лицу, но я шокирован не болью, а тем, что он посмел меня ударить. От обиды глаза заволакивает слезами.

      — Одевайся, — отрывисто приказывает Сугуру, бросая мне пиджак. — Живо.

      Я очень хочу закатить истерику, но боюсь этого колючего взгляда. Руки дрожат, голова всё ещё кружится, я с трудом попадаю рукой в рукав. Шофёр поджимает губы, берёт меня за руку и волочит из отеля на улицу, к машине. Эта грубость и раздражает, и пугает. Не знаю, чем я напуган больше: тем, что меня пытались задушить, или поведением шофёра.

      Сугуру зашвыривает меня в машину и так захлопывает дверцу, что, кажется, стёкла готовы вылететь. Я вздрагиваю и съёживаюсь. Он обходит машину и садится на заднее сиденье рядом со мной. Я не решаюсь на него даже посмотреть, но краем глаза вижу, что на его скулах бродит краска, а грудь взрывается частым дыханием. Нам обоим нужно успокоиться. Я тихо растираю горло, в котором до сих пор першит. Сугуру снимает фуражку и зажимает лоб ладонью, я замечаю, что его чёлка влажная от пота.

      — Сугуру? — решаюсь произнести я.

      — Молчи, — резко обрывает он и хватает меня за плечи, встряхивая. — Что ты выдумал? Идти с каким-то проходимцем…

      — Но…

      — Ты хоть представляешь, чем это всё могло закончиться, если бы не я?

      — Он бы меня задушил. Не думаю, чтобы кто-нибудь расстроился… — усмехаюсь я.

      — А со мной что было бы? — Сугуру опять встряхивает меня. — Мне бы за тебя голову сняли!

      Я кривлю губы. Он беспокоится о собственном благополучии. Его бы тоже не расстроила моя смерть. Накручивая себя так, я выкрикиваю:

      — А эта пощёчина? Как ты посмел меня бить? Кто ты такой, чтобы руки распускать? Меня вообще никто никогда и пальцем не трогал!

      Я думаю сказать ещё много гадких вещей, но Сугуру вдруг хватает меня за плечо, вжимает лицом себе в грудь и глухо спрашивает:

      — Ты хоть представляешь, как я испугался?

      Я вздрагиваю и замираю, потому что слышу, как стучит в этот момент его сердце. Оно не может обманывать. Я глотаю подступивший к горлу комок и мямлю какие-то оправдания, хотя это как раз он должен оправдываться. Щека горит, в глазах покалывает, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зареветь. Его пальцы ворошат мои волосы, и он шепчет куда-то мне в затылок:

      — Ну прости, прости, я не должен был так делать. Главное, что всё обошлось…

      И мне от его участия становится очень стыдно за то, что я на него кричал.

      Мы сидим так очень долго.

      — У тебя кровь на рукаве, — потом говорю я.

      Сугуру разглядывает манжеты, забрызганные кровью, и вздыхает:

      — Придётся отдавать в химчистку.

      Он сдвигает колено, чтобы вылезти из машины, но я удерживаю его за локоть:

      — Сугуру…

      — Что?

      — Какие у тебя сегодня простыни? — отводя взгляд, спрашиваю я.

      — Обычные.

      — Постели́ шёлковые.

      — Ладно… — И он пересаживается на водительское место.

      Я приободряюсь.

      За ужином Чизуо вдруг обращается ко мне:

      — Что с твоей шеей?

      Я клацаю зубами о вилку, настолько это неожиданно. А Чизуо ещё и обращает внимание на то, что у меня распухшая щека. Я проглатываю застрявший в горле кусок и очень надеюсь, что отец сделает ему замечание и избавит меня от необходимости отвечать. Щека у меня красная и припухшая, потому что Сугуру ударил не сдерживаясь, а на шее, должно быть, остались пальцы того парня. Но отец повторяет вопрос, и мне уж точно приходится отвечать.

      — Случайность, — на ходу выдумываю я. — Сегодня у нас были занятия по самообороне. Я пропустил удар.

      — По самообороне? — кривит рот отец. — Какая глупость! Тебе незачем посещать эти занятия. Такие проблемы решают телохранители. Ясно?

      Я с облегчением соглашаюсь, и на меня больше никто не обращает внимания.

      После ужина я ненадолго ныряю на кухню, чтобы наложить в пакет льда и приложить его к щеке. Лёд приятно охлаждает, и жар начинает спадать. Я держу его у лица, пока пакет не становится вязким и лёд не растает. Я гляжу на себя в зеркало и начинаю думать, что поступил опрометчиво. А если бы Сугуру не пришёл мне на помощь?

      «Нужно быть осторожнее», — решаю я и обещаю себе, что больше не буду заговаривать с незнакомцами.

      Щека пульсирует, я прикладываю к ней ладонь и понимаю, что Сугуру был во всём прав. Но меня до сих пор коробит его грубость, и я невольно начинаю придумывать для него наказания, одно лучше другого. Конечно же, я не в силах исполнить ни одного из них, но мысли об этом меня успокаивают и тешат моё самолюбие.

      Нужно садиться за уроки, но мне сейчас не до них. Я делаю их абы как, отшвыриваю тетрадь и откидываюсь на стуле, растирая горло. Наверняка я буду хрипеть ещё несколько дней, пока не восстановятся пережатые трахеи.

      Маятник часов мерно отсчитывает время, я то и дело пересаживаюсь со стула на кровать и обратно, не зная, как убить время. Но вот часы бьют одиннадцать. Я переодеваюсь в пижаму и тихонько крадусь к комнате Сугуру.

      Из кабинета отца просачивается свет. Должно быть, он ещё не ложился. Но это не беда: он никогда не проверяет меня, так что можно не бояться.

      У Сугуру тоже горит свет. Я проскальзываю внутрь и обнаруживаю, что мужчина сидит в кресле с очередной книжкой, но не читает: нельзя ведь читать книжку вверх ногами, а именно так он её и держит. Меня больше интересует кровать. Я падаю на неё ничком, трусь щекой о простыню. Шофёр действительно постелил шёлк, бирюзовое постельное бельё, такое гладкое и прохладное на ощупь. Елозя по кровати, я добиваюсь того, что пижама слазит с меня. Я хватаю подушку и зажимаю её коленями, и шёлковая наволочка приятно холодит внутреннюю сторону моих бёдер.

      — Эй, эй! — Сугуру не слишком доволен этим. — Прекрати. Мне на ней ещё спать.

      Он поднимается и пытается забрать у меня подушку, но я крепко держу её за угол, и Сугуру падает на меня, ставя руки напротив моего лица, а колени — по обеим сторонам моих бёдер.

      — Ну, что на этот раз? — спрашивает он.

      Шёлк — это сигнал. Когда я прошу его перестелить кровать шёлком, это значит, что я хочу провести с ним ночь. Если я прихожу и вижу, что он в самом деле перестелил кровать, значит, он не против заняться со мной сексом сегодня. Я продолжаю елозить по кровати, стараясь выбраться из-под него, и обхватываю коленями его талию. Шофёр легонько наклоняет голову в знак согласия, и скоро его пенис мягко стучится в меня, заходя чуть глубже с каждой новой фрикцией.

      Я прикрываю глаза и, нащупав его руки, перекладываю их к себе на шею. Я глупый, мне нужно было просто попросить его об этом, тогда ничего бы не случилось. Сугуру принимает мои правила, и его руки слегка сжимают мне шею. Он делает это именно так, как мне и хотелось. Сердце заходится стуком, виски наполняются кровью, и я очень остро реагирую на секс. Мне кажется, что мой анус чувствителен как никогда, и трение твёрдого ствола о мышцы приводит меня в полный восторг.

      Я кладу ладони на руки шофёра, поглаживаю их, заставляя его сжать пальцы чуть сильнее, и почти кончаю от удовольствия. Сугуру часто дышит, и его бёдра быстро движутся в такт дыханию. Мой сфинктер слабо подёргивается, пытаясь сжать его член, но он движется быстро, и мои мышцы просто скользят вокруг него, наливаясь жаром и сладкой болью.

      — Если хочешь, можешь кончить в меня, я не против, — шепчу я, замечая, что он старается сдержать оргазм.

      Сугуру разжимает руки, его голова оказывается на моём плече, и я чувствую, как в меня вливается горячая струйка. Я всем телом чувствую его дрожь, а потом его рука протискивается между нами, и я почти кричу от накатывающего удовольствия: он делает так, что я кончаю в два счёта.

      И мы долго лежим так, сплетённые, склеенные, задыхающиеся от ощущений, и никто не хочет сделать первого движения, чтобы нарушить этот порочный баланс.

      — Мицуру…

      — Что? — отзываюсь я.

      — Прости, что ударил.

      Я почти забыл об этом. Его слова должны вернуть меня в реальность, но мне не особенно-то и хочется.

      — Никогда больше так не делай… — бормочу я.

      — Ты тоже, — возражает он, и комната снова наполняется молчанием.

      Возможно, Сугуру позволит мне остаться здесь на всю ночь. Мне бы не хотелось сегодня оставаться одному.