О сигарах, отцовстве и сером небе

Дверь кабинета захлопнулась с таким грохотом, что на столе подпрыгнула разрисованная мелками пепельница, а виски, отжатое у недобросовестного торговца с пограничных рынков, дрогнуло в граненом стакане.

      Сэйвика только что вышвырнула на лестницу горе-торговца, набравшегося наглости настолько, чтобы осмелиться попросить денег на починку своей лавки с мусором, недавно разрушенной какими-то неотесанными пьянчугами. Выбив пару зубов, несчастному указали на выход.

      — Обмудок, — прокуренным голосом гаркнула Сэйвика.

      — Обыкновенный попрошайка, — пренебрежительно отозвался Силко. — Интересно только, как он сюда пролез. Не просветишь? Мы с тобой вроде как условились проверять их, прежде чем пускать ко мне.

      Раскурив папироску, наемница лишь небрежно пожала плечами: «Как-то прошмыгнул».

      — Ладно, свободна.

      Сэйвика зажала сигарету в зубах и удалилась из кабинета. Ее тяжелые шаги отозвались на скрипучей лестнице, а после затихли, потонув в гуле музыки с первого этажа «Последней Капли».

      Силко костлявыми пальцами подцепил не успевшую потухнуть сигару из пепельницы, затянулся и на пару секунд задержал дым во рту. Пряный вкус с древесным оттенком — лучшее лекарство, чтобы расслабить шалящие нервы.

      Самыми качественными считались ноксианские сигары, и протаскивали их в Заун контрабандой. Через пилтоверские Солнечные врата проплывал какой-нибудь пиратский барк родом из Билджвотера, нагруженный добром со всех уголков света, с нарочито неприметными парусами, и швартовался под видом торгового судна среди прочих приплывших толкнуть свою добычу. Лоцман корабля давал на лапу портовым работникам, чтоб помалкивали и как бы ненароком забывали об описи товара. Самых честных припугивали блеском начищенных сабель, но подобное случалось редко. В доле был и Маркус, так что миротворцы тоже закрывали глаза на делишки Силко с контрабандистами. Какие-то крохи привезенного утаскивали в лавчонки на улицах Пилтовера, но бо́льшая часть награбленного утекала на пограничные рынки Променада.

      Толстосумы из Верхнего города, конечно, скорее удавятся, чем признают, что их пагубные привычки спонсируют грязные пираты, а вот Силко было плевать. Мораль и этика давно стали антиподами Зауна. Возмущенное «а что подумают?» в местах, находившихся чуть ниже башни Колледжа техномагии, давным-давно утопили в токсичных лужах. К тому же Сэйвика уже который год водила дружбу с командой особенно вонючих и особенно скверных билджвотерцев, поэтому поставки шли без перебоев, и Силко мог вовсю наслаждаться сигарами и заморским алкоголем.

      Выпустив вихрящийся завитками дым, Силко откинулся на спинку кресла. Он тягостно вздохнул. Скорее от усталости в целом, нежели из-за произошедшего.

      Не сказать, что его сильно раздражали приходящие время от времени попрошайки, оборванцы и наемники. Когда-то он сам таким был — готовым голыми руками придушить кого угодно за кусок серого хлеба и похлебку из овощных очисток — поэтому, хоть и с деланным пренебрежением, но выслушивал незваных гостей.

      Одни поднимались аж из самых Сточных ям, банально чтобы выпросить денег, а некоторые предлагали свои услуги: кто покрупнее и посуровее просился в наемничью охрану; чумазая ребятня за лишнюю монету была готова пролезть в самый грязный угол Зауна и подслушать самые гнусные секреты. Одноразовые сделки нередко приносили пользу. Ведь если хочешь узнать о недовольстве людей и их желаниях, в первую очередь прислушиваться стоит к улицам.

      Причем к улицам Антресольного уровня, напоминающего дышащий химическим смогом улей. Обкрученное чугуном, мутно-зеленым стеклом и пропитанное неоновыми огнями сердце Зауна. Средоточие культуры, как бы абсурдно это ни звучало, и не всегда легального (в основном нелегального) бизнеса. Слабаки здесь с переломанными костями подыхали в лужах, давясь кровью и грязью, а сильнейшие в своей изворотливости достигали небывалых высот. Обитатели Нижнего города славились цепкой хваткой: друг за друга и за жизнь в первую очередь.

      Если наверху торговля с недавних пор процветала посредством хекстека, внизу деньги приносил преимущественно химтек. Мерцание. Благодаря его производству Силко жил припеваючи. Он приобрел союзников в лицах преступников, собственноручно выдранных из объятий нищеты, чтобы править Зауном, — химбаронов. Каждый из них контролировал определенную территорию и следил за оборотом производимой химии.

      За год, прошедший со смерти Вандера, многое переменилось. Город потихоньку привыкал к новому покровителю. Поначалу среди жителей находились те, кто открыто высказывал недовольство, но с каждой поломанной челюстью протестующих становилось все меньше. Зато желающих ощутить прилив ложной силы, что давало мерцание, все больше. Уважение к Силко строилось на страхе, а страх шагал рука об руку с авторитетом и уважением.

      Впрочем, покровитель сменился не только у Зауна.

      — Как тебе не противно курить эту гадость? — раздался тоненький голосок с потолочной балки.

      — Ну, у каждого ведь свои игрушки, — театрально взмахнув сигарой, Силко поднял глаза к потолку. — Тебе нравятся лошадки, мне — дорогие сигары.

      На широком массивном бруске, с которого на леске свисали жестяные фонарики, сидела маленькая девочка. Она поблескивающими глазами разглядывала пропитанный флуоресцентным светом пейзаж за большим мутным окном.

      С полгода назад Паудер обустроила в кабинете Силко укромное местечко. Немного оправившись от шока после потери сестры, друзей и приемного отца, она первым делом заявила, что комната слишком мрачная и такое никуда не годится. Чтобы это исправить, ей нужны мелки. До кучи к фонарикам она разрисовала пепельницу, маленький чугунный чайничек и чашку.

      Силко понятия не имел, как правильно обращаться с детьми, и считал, что категорически не подходит на роль заботливого родителя. У него даже младших братьев и сестер не было. В принципе, кроме Вандера у него вообще никого никогда не было. Но судьба подбросила ему Паудер, поэтому пришлось учиться быть отцом. Или хотя бы подобием отца.

      Доверие между ними с Паудер строилось на роднившем их горьком чувстве предательства. Силко когда-то бросили подыхать в воде, окутанным тягучим ледяным одиночеством, Паудер — захлебываться слезами в догорающем пожарище. Оба были поломаны. Оба умерли в душе, чтобы переродиться.

      Предательство — очень глубокое чувство, наравне с любовью, а травмированным ребенком оно ощущалось с троекратной силой. И если у Силко рана от ножа в спину затянулась уже давно, оставив после себя уродливый рубец, то у Паудер все еще кровоточила.

      У ожесточенного заунской жизнью Силко благодаря маленькой девочке внутри затеплился крохотный огонек — привязанность. Он хотел заботиться и оберегать, и его это удивляло. Суровые плотно сжатые губы то и дело подергивала скупая улыбка.

      Впервые Силко отчетливо осознал свои чувства, застав Паудер разрисовывающей новенький гроссбух, в котором едва успели заполнить первые страницы. Кому-нибудь другому за подобную проделку он приказал бы сломать пальцы, но тут лишь раздосадовано вздохнул, махнул рукой и отдал книжку Паудер в качестве альбома. В благодарность она частенько притаскивала демонстрировать новые рисунки. Их сюжеты пугали, картинки сопровождались корявыми подписями со словами сожаления, но Силко все равно ее хвалил.

      «Пау-пау» достаточно скоро сменилось звучным «Джинкс», прозвище прижилось и стало полноценным именем.

      Джинкс окружили специфической заботой по-заунски: например, как-то раз она пожаловалась, что ее самодельные бомбы не работают, и Силко отрыл среди наемников подрывника. Тот растолковал Джинкс, что к чему, и, припугнутый Сэйвикой, искренне пытался вести себя с ребенком не как уголовная шваль. К слову, это зрелище Силко откровенно повеселило.

      Авторитетное положение и заработанные деньги позволяли Силко доставать для Джинкс то, чем не мог похвастаться ни один ребенок в Зауне. В то время, как большинство довольствовалось неумело сшитыми игрушками из грубой материи, для Джинкс в лавочках пилтоверских мастеров заказывали деревянных лошадок и музыкальные шкатулки. А на смену дешевым масляным мелкам пришли настоящие краски и карандаши.

      Новоиспеченную дочь Силко особо не ограничивал. Единственным строгим запретом стало излюбленное всеми голодранцами Зауна развлечение — по проржавевшей лестнице забираться на Голодуху и оглядывать с нее окрестности. Ни для кого не было секретом, что дети частенько разбивались насмерть, сорвавшись с башни. Также он запретил уходить ниже антресолей, проще говоря, спускаться на полнящийся больными уровень Грязевика.

      Силко как-то даже не отдавал себе отчета в том, сколько для Джинкс значит все, что он делает. Он просто делал, потому что в его поломанной жизни появился любимый человек. Он не видел в ней изъянов, не ругал за проделки и изрядно подбешивал этим свору верных псов. В первую очередь Сэйвику. Но Силко было глубоко плевать на мнения наемников. Он им слишком много платил, чтобы те осмеливались высказывать претензии, притом не по делу.

      В особо скверные дни Силко задумывался, не вредит ли он Джинкс. Ну чему, скажите на милость, он мог научить ребенка? Родители ведь закладывают в детей основы их личности, понятия о добре и зле, так? А что мог дать маленькой девочке человек, пренебрегающий моралью? Он — не Вандер.

      Вандер. От одного только имени по спине пробегали противные мурашки. К черту Вандера, Силко справится сам. Его Джинкс будет идеальной.

      Она уже идеальная.

      — Слезай давай, — сказал Силко, затушив сигару. — Или ты уже не хочешь этот свой ореховый пирог?

      Заслышав о лакомстве, Джинкс неуклюже спрыгнула на пол. Приземлившись на ноги, она расставила руки, чтобы удержать равновесие. Глаза ее загорелись.

      Волосы за год у Джинкс сильно отросли, и теперь были заплетены в две косички вместо одной. А с появлением новой одежды отпала нужда залатывать изношенную.

      — Хочу, — сказала она, стараясь не казаться взволнованной. Будто последние три дня не жужжала о сладостях из кондитерской Эллины.

      — Так идем, пока я не передумал.

      Спускаясь по лестнице, проталкиваясь через толпу в зале «Последней Капли», идя по людной улице, Джинкс цеплялась за рукав Силко. Просто на всякий случай. Говорила, что, когда он рядом, «они» побаиваются ее трогать.

      Силко не признавался себе, что потакает всем прихотям дочери, чтобы заглушить голоса у нее в голове. О, он знал, но не говорил об этом, даже не намекал. Напротив, внушал, что его Джинкс сильная. Что у нее нет недостатков.

      А еще он отказывался принимать правдивость слов Вандера, хотя стал прямым им подтверждением.

      Ты против собственной воли меняешься, обретя что-то дорогое сердцу. Что-то, что до дрожи в руках боишься потерять.