***

      — Брат передал, что ждет меня. Он хочет, чтобы я приехала к нему… — Эовин запнулась на новом для себя названии, — на Кормалленское поле. Там они празднуют. Брату хочется, чтобы я тоже… порадовалась. Как будто я отсюда порадоваться не могу.

      — Тебя ведь только просят, а не приказывают.

      — Посмотрела бы я, как Эомер попробовал бы мне приказать! — не утерпела ввернуть она. Конечно, ей не составило бы никакого труда отвильнуть. Сослаться на не до конца-де еще обретенное здоровье, на неудобства путешествия со сломанной рукой и еще на десяток причин. — Было бы даже интересно остаться и посмотреть, что будет. Далеко это поле?

      — Если очень захотеть, можно, наверное, добраться дня за четыре. С повозками путь займет неделю.

      Эовин и Фарамир стояли на стене и смотрели за Реку, на восток.

***

      …Эомер навещал ее дважды: на следующий день после того, как она пришла в себя, и еще день спустя. Оба раза она еще находилась в постели, но больше для того, чтобы брат не корил ее за нарушение предписаний. Они разговаривали. Как ни старался Эомер уклониться от темы, Эовин теперь точно знала о смерти дяди и заплакала. Эомер тоже часто моргал глазами и шмыгал носом. Но горевать вместе было легче. Утешая друг друга, они примирялись с потерей. Потом речь зашла о подробностях битвы, а там добралась и до самой Эовин. Брат воздавал хвалу ее деянию, удивлялся, как ей это удалось, и напоследок не утерпел попенять на ее своеволие. У него, выговаривал ей Эомер, чуть свет перед глазами не перевернулся, когда он увидел ее на поле битвы и счел погибшей; и, не будь она сейчас такой болящей, ох и всыпал бы он ей. Эовин не особенно возражала, а похвалы и вовсе были приятны дальше некуда. Но пусть она не думает, что ей это сойдет с рук, продолжал Эомер. Он непременно надерет ей уши потом, когда вернется. Так Эовин узнала, что окончена только битва, а война еще продолжается. Прямо завтра, едва отдохнув, Эомер и тысяча эорлингов вместе с воинами Минас Тирита выступают в поход на Мордор. Войско поведет Арагорн — и сердце Эовин снова сильно стукнуло при звуке его имени — так что пусть она и не думает беспокоиться. Если даже она одолела самого главного назгула, то уж Эомер-то запросто накрутит хвост всем прочим.

      Все уехали на битву, погибать или победить, опять оставив Эовин одну-одинешеньку ждать в бездействии. Она пыталась убежать от этого самого ненавистного положения в Марке, чтобы снова попасть в него здесь. Здесь было даже хуже — дома у нее были хоть какие-то дела. А тут приходилось валяться целый день в постели, заняться было совершенно нечем и не с кем было даже толком поговорить — дел у служительниц было по горло, они не могли просиживать рядом с ней с утра до ночи. Вести о происходящем снаружи ее не достигали. Даже переживать о своих любовных неурядицах, день-деньской глядя в надоевший хуже горькой редьки потолок, не получалось. Но не в деятельной натуре Эовин было покорно подчиняться судьбе. Если в Палаты не доходят новости, она разузнает их сама. В поход к Мораннону отправилась только тысяча эорлингов, остальные были где-то тут, в Минас Тирите. Их-то она и навестит. Конечно, она совершенно не знала города, но дорогу всегда можно спросить. И разумеется, пообещала себе Эовин, если она устанет или почувствует себя хоть сколько-нибудь нехорошо, она тут же повернет обратно. Хватит уже безрассудств.

      Эовин встала и кое-как оделась. Больше всего хлопот доставили штаны — натянуть их было только полдела, а завязать их одной рукой она смогла только с десятой попытки. О косах ее позаботилась приносившая завтрак служительница, так что показаться на людях теперь было не стыдно. Чувствовала Эовин себя прекрасно, не только не испытывая ни малейшей слабости или недомогания, но даже наоборот: после четырех дней постельного ничегонеделания она была словно застоявшаяся в конюшне лошадь.

      Выход из Палат она нашла очень быстро, как-то сразу выбрав путь, оказавшийся верным. Волей случая ей даже не встретился никто из служителей и не стал докучать вопросами, почему она бродит по коридору вместо того, чтобы лежать в постели. Но уже почти в дверях дорогу Эовин преградили самым недвусмысленным образом. Один из двоих то ли стражников, то ли охранников, бывших там, встал поперек коридора и непреклонно, хотя и вежливо, сказал, что покидать Палаты запрещено. Эовин растерялась, попробовала уговаривать, возражать и спорить, но из этого ничего не вышло. Распоряжение целителей, им лучше знать — вот и весь разговор. Удивление Эовин очень быстро переросло в возмущение. Несмотря на явный перевес стражников, она попробовала бы растолкать их — чтобы хотя бы узнать, достанет ли у них наглости применить к ней силу. Но с рукой на перевязи не очень-то потолкаешься, и Эовин пришлось вернуться в опостылевшую комнату и снова уставиться в потолок.

      С Эовин сталось бы сбежать через окно, и сломанная рука нисколько бы ее не остановила, благо окно было на первом этаже. Но оно смотрело на небольшой окруженный стеной сад, бывший при Палатах, а выход из него вел только один — обратно в Палаты. Ну, или на стену, но оттуда можно было разве что переломать себе остальные кости о крыши домов тридцатью футами ниже. С досады и от нечего делать Эовин принялась изучать сад. Множество дорожек, выложенных плитняком, делили его на небольшие участки. Между камнями плит пробивалась трава. Никакой из участков не пустовал. На одном кудрявилась тройчатыми кружевными листочками рута, на другом был шалфей — Эовин, не осмелившись рвать здесь что-то без спроса, тронула его сизую зелень и понюхала пальцы, — тут росла вербена, там мята… Некоторые растения она знала — а будь они в цвету, узнала бы и больше. Но сейчас была еще только ранняя весна, и мало чему настало время, кроме неунывающих ноготков.

      Сад показался Эовин странным. Конечно, она не знала гондорских обычаев и вкусов, и, может быть, здесь было принято не держать в саду ни роз, ни белых лилий, ни шпажника, ни душистого солнцеворота. Но что тут делали подорожник и чистотел?! Да и тысячелистник не очень годился в садовые цветы. Но на заполонившие все сорняки это тоже не походило.

      Побродив по дорожкам еще немного, Эовин догадалась, что это были не цветники, а грядки; не сад для красоты, но аптекарский огород. Конечно, полезные травы наверняка собирали где-то в лугах и лесах, а здесь посеяли самые необходимые для повседневных или неотложных надобностей и ухаживали за ними.

      Небольшие деревья тоже были в этом садике, но по краям, вдоль стен, чтобы, как рассудила Эовин, не давать лишней тени травам. Возле самих Палат росли мирты и несколько можжевельников, очищающих воздух и делающих его приятным. Около входа, в углу, куда солнце светило сильнее всего, топорщились невысокие диковинные растения с узкими мясистыми листьями, края которых были как редкозубые пилы. Обходя садик дальше, Эовин встретила боярышник — он еще только распускался, но Эовин сразу узнала его по чуть изогнутым, в палец длиной, шипам. Еще там были бузина и шиповник, и пара деревцев с кожистыми листьями, чем-то похожими на вишневые. А под самой дальней стеной полоса земли была окружена черной металлической решеткой примерно по грудь высотой. Входить внутрь можно было через калитку, но сейчас на ней висел замок. Все это привлекало внимание — ведь здесь не было других оград. Эовин подошла и принялась разглядывать росшие там травы. Ничего особенного она не высмотрела и потянулась здоровой рукой сквозь решетку, чтобы хоть потрогать ближайшие листья.

      Тут ее окликнула одна из целительниц, как раз вышедшая в садик.

      — Эти растения огорожены не просто так, — строго сказала она. — Они ядовитые и опасные.

      — Зачем же вы держите здесь такое? — удивилась Эовин. — Вы ведь не отравители.

      — В малых количествах они бывают лекарствами. Вам лучше не ходить около них, госпожа.

      Неожиданно в голову Эовин пришла идея.

      — Буду ходить! — воскликнула она. — Если вы не выпустите меня отсюда, я прямо сейчас перелезу туда, нарву листьев и отравлюсь ими!

      То ли вид Эовин в этот момент был очень уж решительным, то ли целительница была робкого десятка, но она как-то стушевалась и вместо очередного строгого внушения пробормотала:

      — Такие дела не в моей власти. Об этом вам надо говорить со Смотрителем Палат, госпожа.

      Ах, да, подумала Эовин, как же она сама не сообразила этого! Должен же здесь быть кто-то главный.

      — Ведите меня к нему! — заявила она безапелляционно.

      Смотрителю Палат Эовин наговорила всякой ерунды, так что самой было стыдно потом вспоминать. С другой стороны, он сам был виноват: в ответ на ее вопросы он плел что-то невразумительное о том, что было в Гондоре в стародавние времена… Какое дело было Эовин до седой древности?! Она хотела знать, почему ее не выпускают.

      — Я не могу этого сделать, госпожа. Вам еще неделю надо лежать в постели, так мне было приказано.

      — Кем приказано?! — взорвалась Эовин. — Кто командует в этом городе?!

      Должна же была быть управа и на этого Смотрителя. Но к ее пущему возмущению Смотритель замешкался и с ответом даже на такой простой вопрос.

      — Я точно не знаю, — промямлил он наконец. — Это, знаете, совсем не мое дело… Вроде бы лорд Хурин, как мне сказали. А людьми Рохана распоряжается Маршал… как-то на «э»… простите, госпожа, я не запомнил, чужие имена для меня сложноваты, — извиняющимся тоном добавил он.

      Кто остался главным над эорлингами, Эовин было известно и так. Но помогать Смотрителю она не собиралась, а только продолжала сверлить его гневным взглядом.

      — Лорд Фарамир теперь должен быть по праву Наместник Гондора, — совсем неуверенно сказал Смотритель, — но я даже не знаю…

      — Есть ли у него право или нет?! — фыркнула Эовин. — Похоже, вы вообще ничего не знаете.

      — Так оно и есть, госпожа, — тихо пробормотал Смотритель, но Эовин вряд ли это расслышала.

      — Вот его я и хочу видеть!

      Идею потребовать встречи с Эльфхельмом Эовин отвергла — с этого ничего не знающего Смотрителя сталось бы, чего доброго, заявить, что Эльфхельм ему не указ. А собственному Наместнику пусть только попробует возразить.

      Но против ее ожиданий Смотритель воскликнул:

      — Это можно устроить! Идемте, госпожа, — и бодро направился к двери.

      Все выглядело до того просто, что не вызывать подозрений не могло.

      — Лорд Фарамир здесь же, в Палатах, на моем попечении, — на ходу рассказывал Смотритель. — Я только что видел его в саду.

      Ах, чтоб тебя, подумала Эовин. Надо было требовать разговора с Эльфхельмом.

      Уже знакомым ей путем они вышли наружу. Смотритель повертел головой, оглядывая сад, и двинулся навстречу спускающемуся со стены человеку. Эовин ощутила себя несколько выбитой из колеи. Она предполагала, что будет разговаривать с кем-то пожилым — ведь Наместник, она это помнила, был уже стар. Тот же, кто сейчас шел по садовой дорожке, выглядел только лет на десять старше Эовин. Высокого роста, черноволосый и очень бледный, осунувшееся лицо с впалыми щеками… Конечно, в Палатах Врачевания странно было бы встретить человека, пышущего здоровьем. Могла бы и сама догадаться, укорила она себя, ведь ей же ясно назвали имя. Это Фарамир, а того звали Денетор. Наверное, что-то с ним случилось с тех пор, как его посланники привезли в Дунхарроу Красную Стрелу.

      Они встретились почти в центре сада, на пересечении дорожек. Обязанности целителя взяли верх над этикетом:

      — Достаточно ли хорошо вы себя чувствуете, лорд Фарамир, — спросил Смотритель, — чтобы подниматься на стену в одиночку?

      — Вполне, — услышала Эовин голос с четким выговором. — Головокружения больше не повторяются, случайно со стены я не упаду.

      Смотритель, должно быть, удовлетворился ответом и теперь, приняв церемонный вид, чуть посторонился:

      — Мой господин! Вот госпожа Эовин из Рохана, она пребывает в Палатах для исцеления. Она чем-то недовольна и пожелала говорить с Наместником.

      Фарамир слегка кивнул, и Смотритель, истолковав это, наверное, как распоряжение, ушел, оставив их в саду.

      Эовин почувствовала, что ее изучают. Наместник, вдруг подумала она. С отрочества Эовин привыкла, что выше нее только брат и дядя. Наместники Гондора были полулегендарными фигурами где-то далеко за краем привычного мира. Сейчас она будет разговаривать с одним из них. Такого не случалось делать ни брату, ни, наверное, дяде.

      — Вы леди Эовин, племянница короля Теодена? — Фарамир спросил так, будто проверял уже известный ему ответ.

      — И сестра короля Эомера, — сказала она.

      Не то чтобы Эовин так гордилась своим новым положением, но это пристальное внимание увеличило ее растерянность, и ей надо было собраться с мыслями. Ее запал куда-то испарился. Или, может быть, все выплеснулось на бедного Смотрителя.

      — В чем же ваша забота, леди? Если это в моей власти, я постараюсь облегчить ее.

      — Меня не выпускают отсюда, и я хочу, чтобы Смотритель позволил мне входить и выходить. Нет, — тут же пояснила она поспешно, чтобы этот неожиданный Наместник не принял ее за неотесанную дикарку, которая боится каменных стен и вообще людей, — не поймите неправильно. Здесь меня все устраивает, и уход лучше, чем я могла бы пожелать. И, честное слово, я не собираюсь сбежать вслед за войском, — заверила Эовин, вспомнив свою выходку, приведшую ее сюда. — Но это просто унизительно, что меня держат взаперти! Здесь не темница, а я не пленница! Так прикажите же Смотрителю! Пожалуйста.

      — Именно этого я и не могу, — сказал Фарамир. — Я и сам пленник этих Палат и выйду отсюда не раньше, чем позволят.

      — Как?! — несказанно удивилась Эовин. — Вы же Наместник!

      — Бывают обстоятельства, которым даже Наместник вынужден подчиниться.

      Эовин тихо фыркнула от досады. Разговор получился совсем не тот, на который она рассчитывала, но скандалить ей больше не хотелось.

      — Что же, — воскликнула она, — совсем ничего нельзя сделать?! И мне придется сидеть в этих стенах и умирать от скуки, не зная даже, что делается снаружи?!

      — Рано еще ждать вестей о том, что вас, должно быть, интересует. На путь от Города до Мораннона войску понадобится неделя.

      Эовин подсчитала мысленно:

      — Еще пять дней…

      — И раньше этого срока вряд ли там произойдет что-то существенное.

      — Но здесь невыносимо скучно, — пожаловалась она. — За эти пять дней вместо исцеления я заболею снова. Теперь уже с тоски.

      — Что ж, могу предложить свое общество.

      — Не надо, — сказала Эовин и слегка смутилась. — То есть я не хотела сказать, что ваше общество плохая замена. Но, раз вы Наместник, у вас, наверное, даже здесь хватает дел и без того, чтобы развлекать меня.

      — Нет, мне так же, как и вам, совершенно нечем заняться. Правда, — добавил Фарамир, — теперь получается, будто я набиваюсь вам в компанию только от нечего делать.

      Их беседа, по мнению Эовин, сделалась какой-то слишком уж учтивой. Может быть, по здешним порядкам это был совершенно обыкновенный разговор, но в Марке за такими речами вполне могли скрываться любовные шашни. Вот уж чего ей совсем не нужно!

      — Но ведь это не так?

      — Конечно, нет, — со спокойной улыбкой сказал он. — Прежде у меня редко бывало время, чтобы я мог свободно тратить его на беседы. Я должен пользоваться им, пока оно у меня есть. И если я кажусь вам подходящим собеседником, мы оба могли бы скрасить наше ожидание. Слова лечат многие печали, леди Эовин.

      — Да, наверное, это правда, — сказала она. — Разговор с вами немного облегчил мои. По крайней мере, с позволения Наместника мне можно не лежать в постели целыми днями.

      Эовин отдала вежливый поклон и вернулась в свою комнату. Занятий там у нее было не больше, чем прежде, но достоинство сохранять стоило.

      Она положила себе не высматривать нарочно, есть ли кто в саду или нет. Она будет выходить на воздух потому, что сама так хочет, и не станет искать встреч. Вечером она бродила снаружи одна, и в сумерках сад показался ей красивым не меньше, чем при свете дня. А на следующее утро Эовин едва не столкнулась с Фарамиром у выхода. Поприветствовав друг друга, они отправились гулять по дорожкам.

      Они быстро преодолели неизбежное неловкое отчуждение двух незнакомых людей, принужденных общаться в силу обстоятельств, и вскоре перешли на «ты». Фарамир действительно был прекрасным собеседником. Бесспорно, он очень много знал и умел рассказывать, делая это так, что его рассказы не утомляли. Слушать он тоже умел, и в его обществе Эовин перестала чувствовать себя скованно.

      Ей тоже было что рассказать, начиная с того, как она вообще попала сюда. И о той же битве — конечно, Эовин видела только небольшой кусок сражения, но Фарамир не видел его вовсе. Быв ранен при отступлении, он пролежал без памяти больше двух суток, а когда очнулся, все уже было кончено.

      И ничего геройского, сказала она, когда речь дошла до Ангмарца. Герои не боятся, а ей было страшно до слез. Ей просто повезло, честно добавила она без всякого кокетства. С тех пор у нее было время восстановить случившееся в памяти и рассмотреть его мысленным взором. Если бы не хольбитла со своим кинжалом, следующий удар Ангмарца оставил бы от нее мокрое место. Оба они, Эовин и Фарамир, прошли на волосок от смерти от одной и той же руки. В каком-то смысле это объединяло.

      Недавние события в Марке тоже интересовали Фарамира. Вряд ли он мог совсем ничего не знать о них, но ведь Эовин была очевидицей и участницей. Она старалась не уступать Фарамиру в искусстве рассказа, тщательно припоминая последовательность происходившего и каждую мелочь и разговор.

      Их прогулки не были долгими: проводить на ногах несколько часов кряду Фарамиру еще удавалось с трудом. В саду не было скамей, и сидеть можно было только на земле под деревьями. Но для этого еще было холодновато, да и, что греха таить, такое сидение шло не на пользу одежде, а у Эовин с переменой платья сейчас было не очень. Из Дунхарроу она выехала, собравшись по-походному и взяв с собой только смену белья, и теперь разгуливала в мужском наряде. Это ее нисколько не смущало — даже и знатные женщины Марки носили штаны, если в том была надобность. Но любая чистка одежды на какое-то время запирала бы Эовин в ее комнате. Приходилось быть осмотрительной.

      В положенную меру ее беспокоила сломанная левая рука, но во всем остальном Эовин чувствовала себя совершенно здоровой. Перелом — это, конечно, неприятность, но не настолько, чтобы торчать из-за него в лазарете. В Городе наверняка было полным-полно гораздо более пострадавших, которым нужнее были и комната, которую занимала Эовин, и хлопоты служительниц, которые тратились на нее.

      Конечно, теперь, когда тайна «Дернхельма» оказалась разоблачена, ей не слишком-то удобно было бы жить в лагере эорлингов в окружении сплошь одних мужчин. Но если здесь решили оказать гостеприимство сестре нового короля Марки, можно было найти ей другое жилище. Тем более, что пышных покоев Эовин вовсе не требовалось. Зачем же занимать ею целую комнату в Палатах Врачевания?! В которых наверняка и так не хватало места тем, кому действительно нужна была помощь.

      Порой они поднимались на стену, и почти весь Город был перед их глазами как на ладони. Эовин дивилась такому количеству каменных домов и улиц и засыпала Фарамира вопросами, что находится здесь, а что там. Фарамир отвечал ей охотно и подробно. Видно было, что он любит Минас Тирит. Эовин опять жалела о том, что заперта в стенах Палат — ей хотелось пройти по этому прекрасному Городу, заглядывая во все его уголки. Она обещала вслух, что непременно сделает это, как только ее выпустят отсюда.

      Если же Эовин оборачивалась назад, над стеной она видела верхушки строений Цитадели и гордую белую башню, возносящуюся в небо на фоне скалистой массы Миндоллуина. Шпиль явно предназначался для флага, но сейчас флага на башне не было, и Эовин это показалось странным.

      — Почему там пусто? — спросила она.

      — Потому что нет того, чье знамя должно там быть, — ответил Фарамир.

      Ответ показался Эовин не очень понятным — кто имелся в виду? Арагорн, который, как она слышала, скоро должен был сделаться здесь королем, или прежний Наместник, который, как она догадывалась, недавно умер? Но переспросить она не успела — Фарамир показал на участок стены, окружающей Цитадель:

      — Оттуда прежде мы с братом смотрели на Город.

      Лучше брата во всем Гондоре для Фарамира не было никого. Боромир погиб меньше месяца назад. Сумев избегнуть опасностей многих месяцев пути, он сложил голову в какой-то мелкой стычке на самой границе Гондора. Какой обидной и несправедливой была эта смерть!

      Из близких родственников у Фарамира ныне оставался только дядя, брат его матери князь Имрахиль. Это тоже как-то объединяло: у Эовин оставался теперь только Эомер.

      С Боромиром ей довелось встретиться — прошлым летом он проезжал через Марку в своем путешествии на север, из которого так и не вернулся. Эомер говорил, что Боромир больше похож на эорлингов, чем на гондорцев, — много он понимал! Боромир был другим. Они все были другими — другого склада, покроя, воспитания, манер, образа мыслей, даже выражения лица. Сейчас Эовин видела эту разницу. Ее бабка Морвен была из благородного гондорского семейства и, приехав в Марку, пыталась, сколько возможно, поддерживать вокруг себя гондорские обычаи. Дядя говорил на всеобщем так же хорошо, как на родном, и знал эльфийский. Но все это растворялось в окружающем укладе. В дядюшкином доме Эовин получила самое лучшее воспитание, какое только могло быть у благородной девицы из рода Эорлингов. А на эльфийском она умела произнести только несколько слов и даже на всеобщем говорила с ошибками — она поняла это, слушая речь Фарамира, и пыталась исправляться.

      Интересно, какой видел ее Фарамир?

      За пределами Города, частью скрытый стенами, расстилался Пеленнор, весь испещренный следами недавнего побоища. Люди трудились там, заравнивая траншеи, убирая остатки осадных машин. Эовин попробовала отыскать то место, где несколько дней назад она стояла против Короля-чародея, но не смогла — она совершенно не запомнила, где это было. Далеко севернее, где зелень была не выбита тысячами ног и копыт, Эовин скорее угадала, чем разглядела большой табун лошадей — конечно, лошадей эорлингов, потому что других там быть не могло. Ее конь, серый Виндфола, тоже должен был быть там.

      Широкая лента Великой Реки огибала Пеленнор с его полями. На другом берегу поднимались горы, над которыми висела тяжелая мгла. Как близко отсюда был Враг, рукой подать! Где-то у северной оконечности горной цепи, теряющейся в серо-синей дали, был Мораннон, единственный вход во Вражье царство. Именно там что-то сейчас происходило или вот-вот должно было произойти. Что будет, если все кончится совсем не так, как с бравадой уверял ее Эомер? Она посмотрела на Фарамира — ей казалось, что он знает ответ.

      — Тогда через какое-то время у нас снова будет возможность совершать подвиги в битве.

      — И о нас сложат песни.

      — Может быть. Но это не так уж важно.

      — Почему?

      Фарамир жестом обвел Город под их ногами, словно приглашая Эовин еще раз посмотреть, потом обернулся к Белой Башне. Эовин сделала то же самое.

      — Если все это сохранится, я обошелся бы без прославления меня в песнях, — сказал Фарамир.

      Эовин помедлила, глядя на Цитадель. Башня, отстроенная почти заново Эктелионом, но не дедом Фарамира, а другим, носившим это имя за восемь поколений до того. А в первый раз эту башню возвели еще при королях, и у Эовин дух захватило от таких глубин времени. Конечно, она знала, что Гондор был древним уже тогда, когда ее предки пасли свои табуны где-то далеко на севере. Но сейчас отвлеченное знание сделалось наглядным и едва ли не осязаемым. Сколько людей ходило по этим улицам, сколько событий видел Город, сколько хранил в себе… Эовин понимала теперь, что на Пеленноре защитники Минас Тирита сделали нечто большее, чем отбили нападение давних врагов. Они сохранили белокаменное сердце целого мира. Эовин с невольной гордостью подумала, что в этом была и ее доля заслуг.

      — Да, наверное, я обошлась бы тоже. Но если все же про меня захотят спеть, — добавила она, — я не стану отказываться.

      В середине шестого дня, снова стоя на стене под пронизывающим северным ветром, они почувствовали, как дрогнул под ногами камень. Над мрачной цепью Эфель Дуата, клубясь, поднялась туча, темная, как ночь, с просверками молний, словно готовая закрыть собой весь мир. Вершину ее разметывал ветер, и, подчиняясь его напору, медленно, будто нехотя она вытягивалась к югу. Потом донесся низкий и страшный гул, от которого, казалось, камень стен содрогнулся снова. Дело разрешилось, но к добру или к худу, они не знали. Опять им оставалось только ждать.

      Эовин думала, что ожидание растянется еще на неделю, но все оказалось по-другому. Должно быть, существовал какой-то быстрый способ прихода вестей, потому что уже на следующий день после полудня она услышала о победе у Мораннона, и что Саурон пал, и, как считалось, навсегда. Точных потерь еще не знали, но, успокоил ее Фарамир, Эомер не получил ни царапины. Спрашивать об Арагорне Эовин было неловко — ей казалось, что такие расспросы сразу выдадут с головой все ее сердечные тайны. Но и здесь долго томиться в неведении ей не пришлось. Служительница, принесшая ужин, была, как обычно, полна желания поговорить. У старой трещотки, как и у всех, дел было выше головы, но молоть языком они ей отнюдь не препятствовали. За то короткое время, что требовалось на поправку постели и прочие хозяйственные мелочи, Иорет успевала наболтать столько, что иной не управился бы и за полдня.

      — Ты ведь слышала сегодняшние новости? — спросила Эовин для затравки, помешивая ложкой суп, чтобы чуть остыл.

      Иорет как будто только того и ждала.

      — Ах, госпожа! — начала она без предисловий. — Кто бы мог подумать! Ведь у нас теперь будет король! Настоящий, какие, как говорят, у нас когда-то были. Я-то всегда думала, что это только пустая болтовня, мало ли что когда бывало, я и сказала-то случайно, просто так, потому что к слову пришлось, мол, кабы был тут король. А Митрандир мне тут же и говорит, не забудут, мол, люди твои слова, Иорет, потому что король как раз и есть, и он сейчас всех вылечит от этой напасти. Или наподобие того.

      И она начала рассказывать про чудесные исцеления. Эовин уже знала эту историю от брата, но не стала отказываться послушать еще раз. Это была приятная история, она как будто связывала Эовин и Арагорна невидимой нитью. За последние несколько дней любовные переживания Эовин слегка поутихли, и рассказ был как нельзя более кстати, чтобы оживить их снова.

      — А какой обходительный! — тараторила Иорет с искренним восхищением. — Сразу видно, что король! Так-то жалостливо посмотрел на вас, госпожа, и говорит: прекраснейшая, прямо как белая лилия, никогда красивей никого не видел. Только, говорит, какое горе мне, ему то есть горе, что оставил вас в тоске и печали и не может на любовь вашу ответить.

      Эовин не поверила своим ушам. Ее лицу вдруг стало жарко, и она поняла, что краснеет.

      — Не может быть! — не удержалась она от восклицания.

      Поглощенная своим рассказом, Иорет приняла ее негодование за недоверие и горой встала на защиту собственной правдивости.

      — Стану я вам врать, госпожа! Прямо так и сказал, этими самыми словами. И добавил еще, что, мол, с того самого дня, как оставил вас всю в отчаянии где-то в Дун… Дан… вот не запомнила я, да вы лучше меня это знаете, госпожа, вот, сказал, с того самого дня в печали он находился и только за вас больше всего и боялся. Я это слышала и важные господа, которые с ним были, тоже слышали. Вот брат ваш и Митрандир, и другие, я их не знаю — все слышали. Все чистая правда.

      Оцепеневшей Эовин хотелось двух вещей: чтобы Иорет поскорее убралась из ее комнаты и чтобы ей самой провалиться сейчас сквозь землю так глубоко, чтобы никто и никогда больше ее не видел. Еле дождавшись, пока закроется дверь за почтенной служительницей, она доплелась на нетвердых ногах до кровати и рухнула лицом в подушку, неловко завалившись набок, потому что рука на перевязи мешала ей.

      Никогда в жизни Эовин не знала такого стыда и унижения. Тот, которого она в своем воображении видела воплощением величия, благородства и средоточием всех достоинств, без всякого стеснения трепался перед чужими о сокровенных движениях ее души, о том, что подразумевалось быть вечной тайной между ею и им. Здесь, в этой самой комнате. Прямо рядом с ней, лежавшей в беспамятстве, не могшей даже протестовать. Это было такое поругание, что рассматривай они ее голышом, было бы только немногим хуже.

      И брат — он ведь был при этом. Почему он это позволил?! Почему допустил?! Почему хотя бы не оборвал эти охальные речи?! Или согласен был терпеть все ради исцеления Эовин? Но никакое чудотворство не давало Арагорну права так себя вести.

      И он, вдруг подумала о Фарамире Эовин, он тоже знает. Они гуляли в саду, разговаривали — и все это время он знал. Не мог не знать — та же Иорет столь же охотно должна была поведать ему свой рассказ о чудесных исцелениях. Или кто-нибудь другой с ее слов. Конечно, вот почему Фарамир никогда не спрашивал, отчего она, едва будучи воином, помчалась на битву. И кем все эти дни была Эовин в его глазах? Беспутницей, которая, позабыв о всяком достоинстве и девичьей гордости, предлагает свою любовь первому встречному и, даже получив отказ, никак не уймется, продолжая бегать за ним. Какой стыд! Да если бы знал один только Фарамир! Эовин, может быть, не слишком еще была искушена в жизненных тонкостях, но длину людских языков представляла себе хорошо. Та же Иорет в свободное время с упоением должна была точить лясы со своими товарками, вволю полоща имена и нового короля и его незадачливой обожательницы. А эти товарки в свою очередь разнесут сплетни домашним и соседям, пересказывая в меру собственного разумения то, что было, и добавляя то, чего не было.

      Она хотела славы, расхохоталась Эовин все в ту же подушку. О да, она ее получила.

      Под утро она все же смогла забыться, но неглубокий сон был коротким — его прервали шаги служительниц с их ранним обходом. Сразу после обычных и необходимых утренних церемоний Эовин вышла в сад. День сегодня был под стать ее настроению: пасмурный и хмурый. Серое небо опустилось едва ли не до макушки Миндоллуина. Задувал резкий холодный ветер и трепал полы плаща, в который Эовин кое-как пыталась закутаться. Она надеялась, что в такую погоду будет здесь совершенно одна, но ошиблась — в саду уже был Фарамир. Он стоял, опираясь на ограду той самой запретной делянки, и, казалось, был поглощен ее рассматриванием. Во всяком случае, Эовин он пока как будто не замечал. Она ощутила неудовольствие — сейчас ей хотелось одиночества. Бродить по дорожкам в чьем-то присутствии было бы неуютно. Но возвращаться обратно в комнату было еще больше неприятно, и Эовин поплелась отдать дань вежливости. Вид на себя она напустила воинственный, чтобы Фарамиру не взбрело в голову задавать лишних вопросов — хоть зеркала у нее не было, от служительницы она знала, что ее глаза до сих пор красные и припухшие.

      Но если Фарамир и сделал некие выводы, то оставил их при себе. Он ограничился коротким приветствием, словно был погружен в какие-то свои мысли. Может быть, подумала Эовин, сейчас ему точно так же хочется одиночества, как и ей. Тогда ей бы следовало уйти — кто первее, тот правее, а сад только один и такой небольшой, что два человека никак не найдут в нем уединения. Но сразу разворачиваться и уходить тоже было неловко и, наверное, невежливо. Эовин перевела взгляд на огороженную делянку.

      — Красивые листья, — сказала она о каком-то растении, просто чтобы что-то сказать.

      — Это аконит, — ответил Фарамир. — Летом, когда зацветет, он будет еще красивее.

      — Если он здесь растет, значит, он очень ядовитый?

      — Даже пчелы отравляются, собирая его нектар. У харадрим есть легенда о девушке, которая с детства питалась одним только аконитом и сама стала настолько ядовитой, что взгляд ее убивал людей.

      — Хотела бы я быть такой! — против воли вырвалось у Эовин.

      — Тогда я бы умер.

      — А я смотрела бы не на тебя, а в сторону. Я не хочу, чтобы ты умирал.

      — Спасибо, — сказал Фарамир.

      — Но откуда ты все это знаешь?! — удивилась она.

      — Из книг.

      Эовин снова отправилась к Смотрителю и вежливо попросила дать ей какую-нибудь книгу о травах, лучше бы с картинками, пообещав крайне бережно с ней обращаться. Надо же ей как-то коротать вечера, а, гуляя по саду и разглядывая растущее там, она обнаружила, что ей это очень интересно. Смотритель, должно быть, весьма обрадовался, что на этот раз все обошлось мирно, и уже через час Эовин принесли толстенный том, переплетенный в красно-коричневый сафьян. На обложке среди затейливого тиснения красовалось «Парв селебейн»*. Эовин даже испугалась. Она никак не ожидала, что книга будет на непонятном языке. Хорошенько рассмотрев сначала все завитушки на переплете, Эовин осторожно подняла верхнюю крышку, будто открывая ларец с сокровищами — в Марке книги были редкостью, ибо мало кто питал там охоту к чтению.

      Внутри книга оказалась еще лучше, чем снаружи. Пронумерованные страницы были исписаны ровным и четким почерком, даже просто разглядывать который было одно удовольствие. Эовин вспоминала собственные каракули и близко не могла представить, сколько надо потратить времени и труда, чтобы научиться так красиво писать. Тарабарским оказалось только название, содержание же было на всеобщем. Некоторых слов она не знала — всеобщий ведь не был ее родным языком. Эта книга казалась настоящей драгоценностью; на какое-то время Эовин даже забыла обо всех своих печалях. Там были знакомые названия и названия незнакомые, и описания трав и деревьев, растущих поблизости и растущих где-то за тридевять земель. К описаниям прилагались картинки. Прорисованные тонким пером в мельчайших деталях и тщательно раскрашенные, они показывали растения со всеми их корнями, цветами и листьями так подробно, словно те были живые. Каждая картинка была подписана названиями на всех языках. Должно быть, понадобился бы целый год, думала Эовин, чтобы прочесть и запомнить все это. Аккуратно переворачивая страницы, она отыскала аконит и узнала его равномерно-затейливо вырезанные листья. Цветы на рисунке показались ей надутыми и будто прикрытыми шлемами, а темно-синие лепестки выглядели сейчас черно-коричневыми. Необычные то были цветы, но действительно красивые. Они завораживали, притягивали воображение и не отпускали. «Волчья погибель», — прочла Эовин одно из названий под рисунком.

      Эовин перестала выходить в сад. Теперь ей не хотелось встречаться с Фарамиром. Почему-то именно в его обществе она чувствовала бы себя зазорнее всего. Зато в ее распоряжении был этот забавный хольбитла. Кажется, его-то никто в Палатах не удерживал, но он все равно оставался тут, ибо идти ему было все равно некуда: он никого здесь не знал. Поэтому мастер Мериадок был готов к разговорам хоть весь день напролет. Рассказывал он много и охотно, не особенно заботясь о сохранении тайны — ведь Гэндальф уже сам открыто поведал о Фродо и его миссии. Эовин слушала захватывающие истории о полном опасности путешествии по неведомым и далеким землям, удивляясь странностям судьбы, приведшим Мерри и его спутников в эти края и сплетшим их пути с путями ее и Эомера; а заодно и тому, какого, оказывается, могучего врага ей удалось победить. Мерри тоже оплакивал Теодена, и за разговорами скорбь в душе Эовин окончательно сменилась светлой печалью. Имя Арагорна теперь не заставляло ее сердце сладко замирать, но она не пропускала ни единого слова, пытаясь понять, что он за человек. Это надо было делать до того, как влюбляться, думала она, или хотя бы прежде, чем открывать свою любовь, но лучше поздно, чем никогда. Ее путь в мир чувств начался с крутого поворота, эту науку надо было постигать.

      Мерри простодушно пересказал ей слова Леголаса о том, что перед Арагорном не устояла даже холодная северная дева — Эовин и бровью не повела. Самый сильный удар уже был нанесен, и сделанная им лихорадка уже отгорела. Если Арагорн так легко делился ее тайной с кем попало, то, конечно, своим друзьям должен был похвастаться победой еще раньше. Ничего нового. Услышать о существовании невообразимо прекрасной дочери Элронда было больнее. Эльфийская дева передала Арагорну в дар собственноручно вышитое знамя с короной и звездами, и ее братья привезли ему это знамя с Севера. Сам Мерри подарка не видел, но видел его товарищ, другой хольбитла, — говорил, что очень красивое! Арагорн любил Арвен с юности, и она тоже полюбила его, и они обручились; но Элронд был против их союза и потребовал от Арагорна невозможного. Прежде чем получить руку Арвен, Арагорн должен был сделаться королем здесь, в Гондоре и где-то на Севере. Но Арагорну удалось преодолеть все — хоть он еще не взошел на трон, его уже называли королем, и надежда его вот-вот должна была сбыться.

      Это была возвышенная любовь, про какую складывают легенды и поют в песнях. Но что мешало Арагорну сказать об этом Эовин?! Пусть без подробностей и красот, но хотя бы просто дать ей понять, что у него уже есть невеста. Почему он этого не сделал?! Или почему, на худой конец, не отказал в ответ на ее наивные, но настойчивые искательства внятными словами?! Эовин усмехнулась про себя: потому что хотел оставить запасную тропинку для отступления. Ни ясного «да», ни ясного «нет», надейся, девица. Вдруг не получилось бы стать королем, и прощай, невеста — тогда очень кстати оказалась бы знатная роханская дурочка, которая сама вешается на шею. Потом Эовин усмехнулась еще раз: теперь понятно, почему ее не выпускают из этих Палат. Со своей нелепой и буйной влюбленностью она только доставляла бы неприятности. Так уж чтобы Арагорну не приходилось оправдываться перед родовитыми братьями своей нареченной. Но все же как Эомер позволил такое обращение с сестрой? Кто и как уговорил его на это? Ее брат — что греха таить — был неравнодушен к богатству и золото любил, Эовин это знала. Но сестру он не продал бы никогда. Неужели ее заперли тут без его ведома?! Что-то здесь было не так.

      Если разобраться, странностей вообще было много. Эовин нашла объяснение своему заточению в Палатах, но оно никак не делало понятным, почему ее никто не навещает. Эорлингов в Городе было предовольно, и им должно было быть известно, что она здесь. Тот же Эльфхельм — он был ее дальним родственником с отцовской стороны, он знал ее с самого детства, Эовин удрала в поход с его согласия и его пособничеством. Неужели он не мог найти времени, чтобы хоть иногда справляться о ее здоровье?! Ведь не заразные же они тут.

      И что делал в Палатах Фарамир? Конечно, он пострадал много сильнее, чем Эовин, и, наверное, рана его была серьезной, но разве правителей и их наследников не должны были лечить дома? И разве не было у них собственных, личных целителей? И пусть даже Черное Дыхание было здесь за пределами знаний, и для исцеления от этой напасти требовалось чудо, и Фарамира, как прочих больных, доставили к чудотворцу — ибо хлеб за брюхом не ходит — то почему после этого сын Наместника не вернулся обратно в Цитадель? От его болезни уже не осталось следа, кроме некоторой слабости. Если Фарамиру еще нужны были какие-то перевязки, настои и зелья, то неужели все это не могли доставить к нему домой? Почему вместо этого Наместник находится в обыкновенных Палатах Врачевания?

      И разве у него нет никаких дел? Эовин плохо представляла себе, чем занимаются Наместники Гондора — ее дядя-король знал только повседневные хлопоты, лишь немного выходящие за пределы обычных хозяйственных дел в любой вотчине; раз в месяц по заведенному порядку вершил суд — любой из эорлингов имел право обратиться за правосудием к королю; да иногда объезжал свои владения. В Гондоре, конечно, все должно было быть намного сложнее, и дел у здешних Наместников должно было хватать по горло. Кто же занимается ими, пока Фарамир сидит здесь и тратит время на беседы с северной дикаркой?

      Всякий раз, когда она спрашивала Фарамира о чем-то подобном, он отвечал охотно, но давал столь неопределенные ответы, что пять минут спустя Эовин даже не могла вспомнить, какие именно. Переспрашивать и уточнять она стеснялась — ей не хотелось выглядеть тупицей.

      Мастер Мериадок тоже ничем не мог помочь, ибо ничего об этом не знал. Но хотя бы часть должны были знать целители, и Эовин не стала откладывать дела в долгий ящик. Судьба явно благоволила ее замыслам — ужин принесла давно уже знакомая болтушка Иорет. Эовин перебросилась с ней несколькими фразами, а потом задала простой вопрос:

      — А как сюда попал лорд Фарамир?

      Спрошенная Иорет округлила глаза в деланном ужасе и даже прикрыла ладонью рот. А потом затарахтела с вящим упоением:

      — Ох, госпожа, это такой страх, такой страх, что у меня и язык не повернется рассказывать! В тот самый день, — Иорет оглянулась по сторонам, как будто проверяя, что больше никто ее не слышит, — в тот самый день, когда была битва, Наместник тронулся в уме, сам сжегся и хотел лорда Фарамира живьем сжечь.

      — В каком смысле сжегся?! Что ты несешь?! — не выдержала Эовин. Да, она прекрасно видела, что Иорет обычная старая сплетница, но всему должна была быть граница.

      На этот раз Иорет нисколько не возмутилась.

      — Да, госпожа, знаю, что в такое не верится, я и сама не поверила, как услышала. Но все так и есть. Один из Стражей, вы его не знаете, и еще один периан, вот такой же, как маленький господин Мериадок, его друг — они оба там были и всё видели своими глазами. И Митрандир еще, ну, колдун этот. Приказал Наместник принести дров, поджег их и в тот костер и бросился. Сумасшедший он был, как есть безумный, совсем не соображал, что делает, так что, может, его, беднягу, и винить-то нельзя.

      — А до этого? — и, видя, что Иорет не поняла вопроса, Эовин добавила: — До этого соображал? Разве так бывает, чтобы человек сошел с ума прямо сразу?

      — Вот чего не знаю. До этого в здравом рассудке был, так что любому грех жаловаться.

      — А за что…

      — Сжечь-то хотел за что? Как я слышала, вроде думал, что лорд Фарамир уже умер или вот-вот умрет, оттого так и расстроился. Ведь лорд Фарамир два дня как без памяти лежал. Может, хотел, чтобы и тел врагам не досталось. Тут ведь уж и городские ворота враг ломать стал… — Иорет словно и сама вспоминала последние, самые темные часы осады. — Да, всем в ту ночь тяжело было, тяжелее некуда. Уж думали, все, на этот раз точно пропадем. А оно вот как все повернулось, никто и не ждал. Очень страшно было, госпожа.

      — Да, так про лорда Фарамира, — напомнила Эовин, возвращая почтенную служительницу к теме разговора.

      Нет, Эовин не была ужасно черствой, и послушать истории жителей Города ей было бы интересно, но Иорет не могла развлекать ее болтовней бесконечно — служительницу, наверное, ждали и другие подопечные.

      — А! А лорда Фарамира сюда принесли, прямо чуть ли не из костра вынесли.

      — Почему же сюда, а не в его дом? Или костер был в доме?

      — Нет, это в усыпальницах было. Вы, наверное, не знаете, где это, госпожа, — предположила Иорет и, увидев, что Эовин покачала головой, продолжила: — Я и сама толком не знаю, мне там бывать не по чину, да и незачем, мои-то все вон за Городом на кладбище. Это если отсюда выйти, кругом вот так обойти, — рукой Иорет показала, как именно, — и на той стороне будет вход, там усыпальницы для благородных господ, вот там-то все и случилось. Говорят, так горело — страх! Огонь до небес, и даже крыша упала.

      — В самом деле? — снова усомнилась Эовин. Слишком уж цветисто все это звучало, хоть сейчас в песню.

      — Вы не думайте, госпожа! Язык у меня мелет что твоя мельница, я и сама знаю. Но я хоть и много лишней чепухи болтаю, но не вру никогда, и если уж о чем сказала, что сама видела или слышала, то так оно и было, ни слова сверху не прибавлено.

      — И лорд Фарамир знает обо всем этом?

      — Теперь уже знает, — вздохнула Иорет. — Нет, госпожа, не от меня. Хоть меня хлебом не корми, дай поговорить, ничего во вред лорду Фарамиру я в жизни бы не сказала, хоть меня на части режь. Я ему рассказала, конечно, когда лорд Фарамир сам меня спрашивал, но я видела, что он уже знает. Кто-то еще раньше сказал.

      — Кто же?! — зачем-то поинтересовалась Эовин. Ответ вряд ли бы ей пригодился.

      Иорет поджала губы в осуждении:

      — Мир не без добрых людей, чтоб у них языки поотсыхали.

      — Да, тут ты права, — согласилась Эовин. — Что же было дальше?

      — Да, почитай, уж ничего особенного. Вот принесли лорда Фарамира сюда и охрану около комнаты поставили. Она там и сейчас есть.

      Эовин вспомнила о тех стражниках, которые не выпускали ее наружу.

      — А от кого охранять? Разве у лорда Фарамира есть враги?

      — Да что вы, госпожа! Какие враги?! Все в Городе его любят. Наверное, положено так. Не знаю. А потом, после битвы, вспомнила я те слова о короле, а дальше…

      Эовин прекрасно знала, что было дальше, и поспешила поблагодарить за рассказ — судя по виду Иорет, та говорила бы еще долго и с удовольствием; наверное, ее дела на сегодня были закончены. Служительнице ничего не оставалось, кроме как пожелать Эовин спокойной ночи и убраться восвояси.

      Эовин принялась осторожно разбирать ворох собственных мыслей. Впору было начинать бояться Иорет — каждый разговор с ней оборачивался потрясением. Только что Эовин услышала странную, страшную и дикую историю, одну из тех, в которые отказываешься верить, даже видя их собственными глазами. Это произошло совсем рядом… В самый день битвы… Может быть, пламя заполыхало как раз тогда, когда Эовин стояла против Короля-чародея. Может быть, если бы у нее было время смотреть по сторонам, она могла бы увидеть дым этого костра…

      Такие вещи случались меж эорлингами. Бывало, что в кровавых родовых распрях одни сжигали других в их деревянных домах. Бывало, что побежденные, поставленные перед выбором, предпочитали такое сожжение позорной сдаче на милость победителя. Бывало, что сожжение вместе с ними по доброй воле принимали их жены, дети и рабы. Но все это было уделом дремучего северного прошлого, оставшегося только в песнях о древних временах. Поступи так кто-нибудь в Марке сейчас, вряд ли ему нашлось бы оправдание. А здесь, в этом белокаменном городе, показавшемся Эовин таким красивым… Как, как это могло быть?! Неужели эта дикость случилась взаправду?!

      Против воли Эовин представила смерть от огня, которую во всем ее ужасе принял прежний Наместник и которой едва избегнул Фарамир, и содрогнулась. Нет, лучше не надо, не надо такое видеть даже мысленно. Не надо.

      Сжечься самому… Пытаться сжечь родного сына… Так мог поступить только безумец!

      И как может быть настолько спокойным Фарамир?! Ведь ему все известно. Невозможно же, чтобы ему было все равно. Или он уже успел свыкнуться со случившимся? Но разве это бывает так быстро?

      Или, подумала Эовин чуть погодя, Фарамиру просто не остается ничего другого? Ведь что бы он ни думал, что бы ни чувствовал, это дело нельзя было сделать тайной. Весь Город, наверное, знал о том, что произошло с прежним Наместником, и пищи для пересудов тут было предостаточно. Каково было Фарамиру осознавать, что кругом шушукаются о сумасшествии его отца?

      Эовин отчасти представляла себе, что это такое. Ее дяде уже случалось порой делать странные вещи, которые нельзя было объяснить ничем, кроме подступающего старческого слабоумия, и Эовин прекрасно помнила то чувство неловкости, которое охватывало при этом ее. Но дядя покоился сейчас в Цитадели, и эорлинги славили его как героя, а лучшее, что оставалось Фарамиру, — это запереть все внутри себя и делать вид, что ничего не случилось. Чтобы все поскорее забыли прежнего Наместника и никогда больше не вспоминали о нем.

      Как хорошо, что Эовин никогда не касалась этой темы и ни разу не спрашивала Фарамира о его отце или обстоятельствах, сделавших Фарамира Наместником! Что бы он отвечал ей? Эовин даже не могла высказать ему ни слова сочувствия — ведь это разрушало бы тщательно создаваемую Фарамиром видимость, а значит, делало бы только больнее. И вообще она теперь не представляла, как будет видеться с ним. Эовин опасалась, и не без оснований, что не сможет скрыть от Фарамира эту свою осведомленность. Он легко прочтет все по ее лицу. Эовин не сможет притворяться незнающей. Не перед Фарамиром.

      Как ни была Эовин ошеломлена всем этим рассказом, соображения она не утратила. Что-то тут не ладилось. Эовин знала, сколько дров нужно, чтобы сжечь тело, — эорлинги часто сжигали трупы врагов. Ведь не сам Наместник таскал эти дрова, не сам принес Фарамира в усыпальницу… Там с самого начала должно было быть достаточно народу. Но если при этом кто-то был, то почему Наместника не остановили?! Еще до того, как он все это натворил? Именем Митрандир здесь явно называли Гэндальфа. Во всяком случае, другие колдуны, вхожие к правителям, тут вряд ли водились. Но даже если бы каким-то невероятным образом в усыпальницах присутствовали бы только Гэндальф, неизвестный Эовин Страж и кто-то вроде хольбитла, неужели они втроем были бессильны против одного уже старого человека?! Когда сама Эовин и хольбитла как-то умудрились справиться даже с Королем-чародеем. Дома, в Медусельде, Эовин собственными глазами видела, на что способен Гэндальф. Почему он ничего не сделал здесь?! Да что же там происходило?! И ведь ей и узнать-то теперь было не у кого — никого из троих очевидцев уже не было в Палатах, а расспрашивать Фарамира — Эовин раньше откусила бы себе язык.

      Вытянувшееся из-за нагара пламя свечи напомнило, что пора спать. Утро вечера мудренее, сказала себе Эовин. Она что-нибудь придумает.

      Под утро Эовин проснулась. Внезапно, словно кто-то ее разбудил. В этих рассказах Иорет о чудесных исцелениях она вдруг заметила совершенно невозможную деталь. Настолько невозможную, что даже странно, как она могла не видеть ее раньше. Эовин думала и так, и сяк. Объяснения не находилось. Сон не возвращался. Небо медленно серело, возвещая приближение рассвета. В миртах за окном защебетали, завозились птицы. Вот-вот должно было взойти солнце.