Пожив немного у Сэма, Ник понимает, как выгодно водить дружбу с координатором: без дела они не остаются никогда, Сэм умело подбирает заказы, которые подошли бы и неумехе Нику, и Джеки, живущей дракой, с наслаждением дышащей ею. Отчаяние и голод заставляют их браться за любые дела без лишних вопросов; Сэм добр, но нахлебников не терпит, презирает (об этом он им в первый же день в лоб заявил), потому приходится зарабатывать самим, и мелочевка приятно позвякивает в кармане. Чаще всего — ничего сложного или опасного, но Ник уж понимает, что в Городе даже обычный отстрел бродячих собак может стать безумным рискованным приключением… Ему начинает это нравиться. Он не может сопротивляться мощному, вышедшему из берегов течению жизни, закинувшему его в грязный бедный Город.

Они относятся друг к другу со сдержанным недоверием, но медленно притираются. Привыкают. Сэм сам не выходит на дело, и Ник догадывается, что из того воин похуже его. Сам Ник палит по ржавым жестяным банкам на заднем дворе, и получается у него, как говорит Джеки, херово. Но он горит желанием научиться, стать кем-то значимым, полезным; пиявок-приживал здесь отстреливают точно в лоб. А Нику вот очень хочется показать Джеки, что он не забавная домашняя игрушка, которую она невесть зачем потащила за собой. А вроде как часть команды.

Правда, два человека — по сути полтора — маловато для таких громких слов, но Ник, прицеливаясь, прижимая щекой к прохладному прикладу, упрямо бодрится. Пофыркивая презрительно, Джеки ходит рядом, как тигр в клетке, и говорит, что ему нужно отрабатывать меткость. Ведь Ник попадает исключительно чудом. Теория вероятности на его стороне.

Они живут на чердаке, потому что другого места в лавке нет; Сэм не желает привлекать внимание чутких соседей и немногих посетителей и выводить их вниз. И Ник учится быть призраком, ступающим неслышно. А Сэм выходит к людям сам, чудно делает вид, что ничего не происходит. В актерском таланте мужику не откажешь. Нику интересно, он нередко сидит наверху лестницы, откинув люк на чердак; снизу его не увидеть, да и сам Ник не может различить лиц покупателей, зато чудно слышит. Сэм говорит особо громким, внушительным голосом, каким должно читать заумные лекции в огромных университетских аудиториях. Их беседы кажутся Нику удивительными и непонятными, точно он подслушивает настоящих волшебников.

И вот проходят недели, и ничего не меняется, и Ник постепенно успокаивается, создает вокруг новую клетку (которая, конечно, убьет его однажды). Город не кажется ему таким уж жутким, он гуляет по улицам, знакомится с потрепанными проститутками, которые умиляются ему, и Ник вновь и вновь чувствует себя кем-то типа лохматой комнатной собачки — в другом мире они были последним писком моды. Когда мир наебнулся, их сожрали первыми. Но вот Ник узнает улочки, учится их читать не по указателям — они есть не везде, сорваны, побиты, сцарапаны, — а по булыжной дороге под ногами. Примечает, где асфальт раздолбанный, где — гравий насыпан, а где некогда богатая плитка, что дыбится изломами. Бродить, уткнувшись взглядом себе под ноги, — это не так сложно, зато на неприятности не нарвешься. За косой взгляд тут и зарезать могут.

Дома поспокойнее. Тихо, неспешно: древние (еще десяток лет назад — самые заурядные) вещи не терпят спешки и грохота. Иногда Нику кажется, что он в библиотеке и тут нельзя кричать. Джеки приходит иногда — ошалелая, уставшая; застирывает испачканную одежду в тазу, скребет… Чаще всего они пересекаются по ночам: днем у них дел достаточно, а Ник и думать не хочет, куда иногда пропадает Джеки и почему возвращается с багровыми пятнами на рубахе и кровавыми разводами на лице.

Они вместе доживают один такой вечер. В углу тускло горит свеча в большом железном подсвечнике. Джеки соскальзывает ближе, ложится рядом с Ником на валяющийся на полу матрас — видно, свежа в ней память о том, как они лежали бок о бок на вмятой, старой постели в дерьмовой гостинице. Тогда они от холода жались, таили тепло, но теперь Джеки может закутаться с носом в мягкое пуховое одеяло — свое собственное. И все же выбирает его объятия. Ник неловко притягивает Джеки к себе, позволяя ей положить голову на грудь, слушать его мерно стукающее сердце и молчать, дышать, жить. Побыть на отломанный от времени кусочек ночи обычным человеком, а не бешеным псом пустыни.

Они врут, что брат и сестра, и Ник, случайно вдыхая запах ее волос, не чувствует ни грамма возбужденной горячности. Одно спокойствие, размеренность, защищенность. Может, вся грязь, смерть и тьма стерли у него все мысли о плотском, может, ему б и испугаться… Но некогда. А Джеки даже пахнет немного по-мужски: порохом, пылью, въедливым табаком, дешевым алкоголем (в баре деда никогда такое не наливали, у них же есть гордость!), ржавчиной. Пахнет, как безумный мир. Но плечи, вздрагивающие под рукой Ника, кажутся тонкими, хрупкими, девичьими…

— Трудно снова убивать людей, — доверчиво бормочет Джеки. — Пока сражаешься с Тенями, мнишь себя героем-спасителем, а тут… тошно от рук запачканных. Но знаю, что иначе — никак. Или они нас. Иногда я с сожалением вспоминаю то, кем была: беззаботным ребенком, который гонял в футбол и охотился за птицами с рогаткой. Я любила фильмы-боевики из девяностых… И всякое такое. Старье тоже ничего, я бы не отказалась пересмотреть сейчас что-нибудь. Знаешь, какой фильм был любимый?

Ник мычит неразборчиво; ему сложно гадать. Он никогда не мыслил о том, чтобы лишить кого-то жизни по-настоящему, а не в компьютерной игрушке или автомате, какие он туманно помнит из детства, потому наивно будет поддакивать и делать вид, что он очень ее понимает. А Джеки ждет ответа, сверкает глазами.

— «Хороший, плохой, злой» с Иствудом.

Тут-то Ник смеется, всхлипывая, потому что это вроде как и его любимый фильм тоже, и он наконец понимает, откуда у Джеки эта мания к широкополым ковбойским шляпам, и она легко вписалась бы в древний мир золотоискательной Америки, наглая, громкая и боевая… Какой мальчишка не мечтал быть таким же, как герой Иствуда?.. Выходит, на девчонках это тоже работало, а он просто не знал.

— Я никогда не думала, что смогу убивать кого-то, — говорит Джеки, один в один повторяя недавние жалкие мысли Ника, — а потом пришлось учиться по дороге. Эту шляпу я сняла с одного мертвого типа. Он был что-то вроде частного детектива, а таким положен особый стиль, вот он и таскался в дебильном плаще и шляпе. Иначе кто ему, блять, поверит, что он детектив?.. Пугало огородное. Но я ему нравилась, напоминала младшую сестру, что ли. Потом его прирезали в какой-то подворотне: перешел дорогу. Тогда я и узнала, что на жизни людей назначаются цены. Как на нас с тобой.

Бормоча, Джеки успокаивается: Ник чувствует, как спина ее становится менее напряженной. Ей помогают рассказы о прошлом, да и кого они не успокаивают. Приятно думать, что когда-то мир был спокойным глупым местом, в котором людей не жрали заживо, хотя друг друга они убивали исправно, отлично это умели… Даже угроза не заставила их прекратить грызться. Человечество помогает Теням уничтожать себя.

— Спасибо, чучело ты несчастное, — уютно утыкаясь носом ему в плечо, шепчет Джеки. — Хотелось поговорить с кем-нибудь. Ты славный, Ник, правда, я рада, что встретила тебя…

Она почти забывается, а Ник стережет сон. Почему-то прощает ей — и разрушенный родной город, и пьяные вспышки, и промотанные деньги. Она — единственное, что у Ника осталось, и потому, думая о Джеки, он чувствует небывалое тепло в груди. Что-то вроде звериной заботы о состайнике.

— Я тоже рад, — смущенно говорит он, отводит в глаза; довольная лыба Джеки как бы намекает, что все попытки тщетны, потому что они нос к носу лежат, греясь под одним одеялом: ночи в Городе чертовски холодные.

Это больная, нездоровая радость: Джеки сделала его будни куда безумнее и опаснее, сломала, вынесла дверь в его ебучую зону комфорта не ногой даже, а кинув в нее шашку динамита. Но Ник идет у нее на поводу: лучше лихо перепрыгнуть в совсем непривычную ему жизнь, чем стоять на обломках и разводить руками. Жить ему хочется. Это самый банальный инстинкт.

— Какой же ты забавный, — нежно ворчит Джеки. — А знаешь что… Я тут подумала… Мы ж до конца вместе — до самого Разлома? И ты никогда меня не предашь, а?

Она сует руку куда-то себе за пояс, и Ник шарахается в сторону с задушенным шипением, а потом пугается еще больше, потому что в руке у Джеки выкидной нож, какой-то старенький, разболтанный, с обломанным на самом кончике лезвием. Взмахивает перед носом Ника, продолжая улыбаться.

— Никогда, — предусмотрительно соглашается Ник.

Она неглубоко режет ладонь сначала себе, потом ослабшему Нику, пожимает руку, и ему в голову приходит что-то вроде детских глупых клятв. Ладонь у Джеки узкая, сильная, мокрая и липкая от крови, что ему страшно хочется отодрать ее в сторону, но Ник крепче сжимает пальцы. Рану печет, словно они творят древнюю магию.

— Мы с тобой одной крови, — заявляет Джеки, доверчиво заглядывая в глаза, — ты и я, ебаный Маугли.

От ее дыхания пахнет крепким виски и табаком, но Ник покорно кивает. Лишь в это мгновение он с легкой обреченностью понимает, что все это время Джеки была в дрова. Романтик в его душе хочет верить, что вискарь лишь делает ее более открытой и родной, такой «своей».

— Ты и я, — повторяет он.

На следующее утро Джеки шутит и зубоскалит, как и обычно; она стерла кошмар, выдернула сорняки из головы, пока вся быльем не поросла. Это ее способ сражаться с отчаянием, и каждому однажды приходится изобретать свой. Беда Ника в том, что он слишком отчетливо запоминает каждый день, бережно хранит воспоминания, как закрученные банки в подвале. Детали выпрыгивают у него из недр памяти, встают перед глазами. И он отчетливо помнит, откуда взялась кривенькая царапина на его руке, уже закрывшаяся тонкой кожицей, и каждое слово Джеки.

Зачем-то он хочет поговорить, когда Джеки снова возвращается домой, шипя и ругаясь, немного подволакивая за собой левую ногу — сквозь рваные клочьями джинсы багровеют крупные синяки. Она спускается в подвал, где обычно стирает, и Ник следует за ней.

У них не так много вещей, чтобы разбрасываться ими и менять после каждой вылазки Джеки; может, завтра он сам наденет эту клетчатую рубашку, и Ник достаточно навидался в этой жизни, чтобы молчаливо принять, что на ней недавно были чьи-то мозги. Он успокаивает себя, говоря, что это плохие люди; оправдание для первоклассника, если честно. Но Джеки как кобра: первой не бросится, если хвост ей не отдавить сдуру.

Себя Ник тоже считает тоже не то чтобы очень хорошим и достойным; в таком случае заказавшие их полностью правы, что как-то напоминает проеб в логике. Но Ник добавляет, что каждый плохой человек имеет право защищать свою шкуру — инстинкт. Просто у них это чуть лучше получается, чем у тех, кого Джеки отстирывает от их тряпок. Стоя у закрытой, но не запертой двери, Ник размышляет над этим, слушает, как Джеки остервенело плещется в тазу. Она все делает слишком резко.

Наконец плеск утихает, и Ник осторожно толкает дверь. Петли неожиданно оказываются совсем новыми, легко поддающимися, и он влетает в комнатушку всем телом, пораженно замирая.

— Ты… совсем без одежды? — глупо спрашивает Ник, будто и сам не видит; отводит глаза, пялится на старые обои, до желтизны вытершиеся, пытается отрешиться — не выходит.

— Как это — совсем без? — возмущается Джеки, легонько поправляя широкополую ковбойскую шляпу (потрепанную по краям, явно подбитую пулей) и довольно скаля на него острые белые зубы. — А вот?

— Она… на голове.

— Конечно, — кивает она. — Это шляпа. И где же ей еще быть? Странный ты, — заключает Джеки с чувством и проскальзывает мимо него из подвальчика.

Из одежды на ней лишь шляпа и ботинки. Ник стоит растерянный, глядя на мыльный таз и покачивающуюся на поверхности клетчатую рубашку, а потом неожиданно начинает бешено смеяться. Это точно истерика.

***

Когда эти люди приходят к Сэму, все замирает, чтобы отлипнуть уже иным, измененным. Это не беседа двух интеллигентных старьевщиков, магов в своем смысле — не как разрушительные Меченые; нет, это угрожающее змеиное шипение, предостережения, которые страшнее воплей и поколоченных витрин. Разлившийся по магазинчику страх Ник прекрасно чувствует, потому что он сам последний трус. Это боится Сэм.

Пока что он мало знает об этом человеке, однозначно может сказать, что Сэм педантичен и терпелив, что он добр в глубине своей медвежьей души, по-прежнему помнит школьные заветы про заботу о заблудшем молодом поколении… В этот миг становится ясно: Сэм страшно боится за лавку, ему она дорога, как и каждая вещица, он плотно к ней прирос, забыл зов дороги-сирены. Сам Ник начинает его понимать, а ведь он прожил тут меньше месяца.

Говорит Сэм совсем негромко и мало, а ведь он может часами рассуждать о какой-нибудь фарфоровой кукле с идеальным жутко неживым личиком и атласным платьем. Пока люди, которых Ник не видит, выходят, он молчит. Сливается с лавкой, становится ее стенами и потолком — и с горечью осознает угрозы. Ник улавливает все это по тяжелым шагам Сэма, идущего запереть дверь, по немного косолапистым движениям: только что у него выбили мир из-под ног, и петля осой удушливо впивается в шею. У Ника это что-то вроде звериного чутья, он умеет такие вещи понимать.

Сидят они в тишине. Тяжело опустив голову, будто бы дремлет в углу Сэм, одна рука его лежит на письменном столе, погребенном под бухгалтерскими выписками, наемничьими заказами и его собственными заметками о Тенях и Разломе, а другая сжата в кулак, замерла на его ноге. Это Ник видит не от богатого воображения и таинственной чуйки, а потому что сполз на первую ступеньку. Неосознанно он повторяет позу Сэма: горбится так же, голова свинцовая. Взглядом шаря по ступеньке, Ник различает на лакированной поверхности глубокую старую царапину, будто оставленную когтями. Наверно, тут когда-то жили с собакой… Может, эта псинка и была среди тех, кого они с Джеки постреляли.

Стоит вспомнить, она является — как чертик из табакерки. Джеки ходила на рынок, но еды сейчас почти не купишь, приходится перебиваться малым, но отваливать двойную цену. По ее довольному лицу можно предположить, что Джеки надыбала где-то мешок картошки, который, бахвалясь, обещала Сэму, но она тоже неплохо читает людей, потому старательно давит улыбку, оглядывается на Ника, словно надеется, что он ей все быстренько телеграфирует мысленно.

Не собираясь, по всей видимости, их ругать и обвинять, Сэм все равно выглядит мрачно. Они знали, что так случится: кота в мешке не утаишь, особенно — если речь о бешеном дворовом кошаке Джеки. А девки на улице, заполонившие весь квартал, продавали не только себя. На врагов беззаконной власти курс был куда выгоднее.

— Я уже говорила, над Артуром кто-то стоял, — повторяет Джеки в задумчивости, присаживается рядом с Ником и валит в ноги сетчатую сумку, в которой переваливается мелкая грязная картошка. Грязищи-то Джеки всегда натащит, а убирать потом Нику… Но сейчас он не хочет возмущаться, он внимательно на нее глядит и боится сбить. — Так вот, — продолжает Джеки, хмуря немного подпаленные брови, — Арта крышевали, позволяя заниматься баром, а он отстегивал бандам чуть не половину. Жить захочешь — еще и не на такое согласишься. Мы тоже платим налог с заказов…

— Ты же выяснила, кто стоит за Артуром? — спрашивает Сэм с надеждой — что все может быть не так плохо. Пока Джеки бурчит себе под нос, он берет тряпку и принимается протирать витрины от пыли. Это напоминает Нику о его прежней работе, от которой он теперь так сильно оторван. А Сэм — тот еще чистоплюй, заставляет чердак вылизывать, и это с его подачки Джеки все кровавые следы застирывает и с себя смывает, чтобы не тащить по всему дому.

— Мы потолковали перед смертью Артура, — морщится Джеки. — По старой дружбе. Он не все выдал, поэтому последние недели я ходила по следам, вызнавала, искала посредников: такие важные люди сами с вшивыми барменами не общаются. Вам я не говорила, так… безопаснее.

То, как Джеки расправляется с бывшими приятелями, настораживает, пробирает; Нику вспоминается ее тихий пьяный голос в полумраке: «И ты никогда меня не предашь?» Но помнит он и полнившийся слухами Город недели назад. Голову Артура нашли на барной стойке, она слепо пялилась на ворвавшихся посетителей: бар не открылся вовремя, поэтому они вынесли двери, а после застыли. Ник еще гадал, чем это Джеки ее откочерыжила… Много раз пытался представить жуткую картину, но почему-то видел на стойке собственную голову. Покосившись на нее сейчас, Ник успевает заметить то крохотное мгновение, когда Джеки выпадает из образа, когда у нее кривится все лицо, будто болью сводит зубы. Он хочет верить, что ей не плевать на смерть Артура. На его возможную смерть.

— Вчера я высунулась слишком, там была небольшая сделка за городом, куда меня привели шестерки, — рассказывает Джеки. — Они точно меня увидели. Пока шла сюда, видела пару ищеек.

— Кто? — отрывисто спрашивает Сэм.

— Смитсон. Глава «Ночных».

Это ни о чем не говорит Нику, но он впервые слышит, как Сэм матерится. Хватается за голову и никнет ниже к витрине, словно теряет равновесие. Это страшно похоже на инфаркт, который насмерть шарахнул деда, поэтому он подскакивает, ужаленный, хочет помочь, но Джеки его удерживает.

— Ты сможешь уехать, когда нужно будет? — спрашивает она, чуть ехидно поглядывая на Сэма, будто это продолжение разговора, который Ник не слышал. — Или свыкся со своей лавчонкой, старик? Подумать только, когда-то ты колесил по всей стране в поисках правды. Ты был бесстрашен, пока чувствовал жажду движения, пульс дороги, ее бьющееся сердце. Может, теперь ты не можешь найти след, потому что утратил это?

Ничего не отвечая, Сэм в упор глядит на Джеки, точно пытается измором взять, заставить ее смутиться, замолчать; с тем же успехом он мог бы попробовать дом сдвинуть взглядом, Ник-то знает, что Джеки — беспардонная наглая девица, ее ничем не перешибить. Сэм тихо рычит.

— Кто такой этот Смитсон? — спрашивает Ник, чтобы отвлечь их. Никогда он так не радовался собственной темности, неграмотности, как в этот момент, потому что Джеки и Сэм расцепляются взглядами, выглядя порядком растерянно. — Он что-то вроде правителя Города? Человек, который здесь все решает?

— Харви Смитсон из «Ночных дьяволов» — дрянное название для банды, лучше подошло бы для музыкальной группки. Официально Городом управляет не один человек, а несколько, — говорит Сэм своим лучшим учительским тоном. — Это соборный парламент, только выбирают в него не голосованием, а вроде как по заслугам. Сам понимаешь, какие дела ценят в беззаконном Городе. Но последнее слово остается за ним. У Смитсона много денег, есть связи с Вашингтоном. Он торгует с правительством — на том и стоит Город, когда все остальные разрушили.

— Что до твоего второго вопроса, — добавляет Джеки на удивление ладно, сработанно с Сэмом, точно они не готовы были горла друг другу перегрызть каких-то минут пять назад. — То благодаря нам на подъездах к Городу засели Тени, которые только и ждут, чтобы кто-то высунулся за границу. Ищут они нас, в этом я уверена, но не откажутся отобедать любой другой человечиной. Это, понятное дело, вредит делам Города, закрывает въезд и выезд. Все заперты.

— Он убьет нас, думая, что это заставит Теней уйти? — дрогнувшим голосом спрашивает Ник.

— Я лично его не знаю, — открещивается Сэм, — но по тому, что слышал… Он сделает что угодно, лишь бы лучше для Города — и, значит, для него. Он — это Город. Огромная жадная тварь, которая мечтает нас сожрать. И убить вас — самое простое решение, которое могло прийти ему в голову.

Простое. Лишить двоих человек жизни — это ведь правда так легко, так незначительно! Ник чувствует, что начинает задыхаться, сопит угрюмо, зло кусает губы, мотает головой. Что такое они — по сравнению с гниющим Городом? Будь у Ника дом, он бы тоже его защищал.

— При Смитсоне Меченый, — добавляет Джеки, — я видела его татуировки, точно маг. Из какой семьи — не разобрала.

— Настоящие? — спрашивает Сэм, кивая на перевитые магическими символами руки самой Джеки: — На тебе тоже их отметины, но ты, как я видел, не творишь чудес. Может, Смитсон рассчитывал, что ты увидишь этого человека, хотел напугать и выкурить нас из Города…

Они спорят еще недолго, а Ник следит. Ему дали бы право голоса, он уверен, но говорить-то и нечего — жутко. Страх скручивается внутри, идет дрожью, охватывающей руки. Сидеть становится неудобно — вот колотит уже его всего, Ник ерзает, пытается отрешиться, спрятаться в своей голове. Его убьют за то, что он последовал за Джеки, которая разозлила целую тучу магических злобных тварей; пристрелят в темном переулке или разорвут и сожрут Тени. Жить хочется — желание бурлит в груди, выливается, но Ник не произносит ни слова. Зато внимательно слушает.

Остро чувствуя, что они обречены, Ник оглядывает первый этаж лавки — будто бы в последний раз.

***

В Городе много подозрительных фигур. Пройдешь по улице — увидишь рядом наемника и вшивую проститутку, рано ободравшую цвет молодости грязью и запущением; ушлого вора, тянущегося к объемистой сумке какого-нибудь нищего — ко всему, что у него есть, к улиточному домику, — и потерянную семью с парой отощалых детишек. Город пережевывает их, обдает желудочным соком, спрессовывает вместе, в неразличимый темный ком, который катит по узким загаженным улочкам.

Странные тени появились вскоре после объявления Джеки о Смитсоне; они бродят рядом, как стервятники, надеющиеся, что добыча в муках издохнет. С каждым днем их становится больше, а расфуфыренные дамочки вот редеют, кочуют подальше от лавки Сэма — одна из них как-то говорит Нику, что там и раньше нечего было ловить, а теперь и вовсе появляться опасно.

Целыми днями Джеки и Сэм спорят, и Ник чувствует себя ребенком, у которого разводятся родители, мечется между ними. Сэм давит рациональностью, призывает к логике, потрясает руками бессильно; Джеки самому Нику куда ближе — она действует инстинктивно, напоминает зверя. Но она хочет драться насмерть, а ему это совсем не улыбается. Но Ника спрашивают снова и снова, просят решать, потому что голосовать вдвоем невозможно. Как выбираться, куда бежать…

Идут приготовления. Джеки бегает по Городу и выполняет все поручения, берется за грязную работу, но скапливает побольше денег, а Сэм выволакивает свой неприкосновенный запас из-под полы. На все это они покупают столько оружия, что можно на целую армию раздать. Джеки носится с машиной, что-то ремонтирует, валяется часами под ней, чтобы вылезти чумазым чертом. Однажды она приволакивает ведро гвоздей. Ник не задает вопросы.

В ту ночь они ожидают нападения. Не спят, сторожат на чердаке; Сэм мрачно сидит в углу, Джеки неслышно расхаживает, потому что подолгу на одном месте она оставаться не может, а Ник обнимает дробовик, точно трепетную девицу. Сумки собраны — в них припасы и все, что нужно в дорогу.

Когда внизу раздается звон, Ник в очередной раз поражается, как это точно Сэм и Джеки подсчитали день нападения. Кидаясь к заранее приоткрытому узкому окошку, они двигаются отработанно, неслышно; наступают на заранее помеченные половицы, что никогда не скрипят. Дышать Ник старается реже и тише, словно внизу его кто услышит. Там потрескивает огонь.

— Жгут, — говорит Джеки с хищной усмешкой.

— Все жгут… — тоскливым эхом соглашается Сэм.

Статуэтки свои драгоценные он не спас. Потому Сэм первым лезет в окно, едва не застревая в нем широкими плечами, следом змейкой проскальзывает Джеки, а замыкающим сбегает Ник. Пока внизу врываются и громят, они балансируют на узком бортике, что за окном; внизу — обрыв. Добираясь до лестницы, заранее оставленной, Ник пытается не оступиться и не соскользнуть вниз, сосредотачивается на ногах, чувствует каждый сантиметр… В старые, чуть подгнившие перекладины он вцепляется намертво, дробовик колотит по хребту. Но вот и твердая земля под ногами…

Они втроем тесно жмутся к стене, прячутся за углом. Машина Джеки, заранее поставленная поудобнее, стоит позади дома, но нужно проскочить незаметно… Возле нее расхаживает пара человек обычной, самой непримечательности наружности.

Джеки берет его за руку, и Ник удивленно пялится на нее: никогда так не делала! Но Джеки невозмутимо молчит, и это дает Нику надежду, что это действительно она, колючая и наглая, а не какая-нибудь хитрая магическая тварь. Нехитрый жест отвлекает его от лавки, первый этаж которой уже полыхает (отблески отлично видно в ближайшее окно), от людей, которые носятся возле главных дверей, готовые стрелять по тем, кто выбежит с воплем. Улица просыпается, гремит, воет, плачет…

Не теряя более ни минуты, Джеки отпускает его руку, и Ник чувствует, как что-то важное в нем испуганно обрывается; она бежит прямо на парочку наемников возле машины. Выхватывает пистолет-пулемет, срезает обоих грохочущей очередью. Одного — едва задев, что мужик хватается за бок, но тут же вскидывает руку с пистолетом… Ник вспоминает, как его учили стрелять, но все получается совсем иначе, никакого задержанного дыхания, тщательного прицела. Он дергает спусковой крючок, что-то оглушительно гремит, и человек падает. Замертво.

Времени оплакивать его нет; руки Ника постепенно пятнаются чужой кровью. Он заскакивает в машину, но не сжимается на заднем сидении, а валится, путаясь в руках, ногах и обрезе, подле Джеки. Она заводит отработанно, срывается с места, когда по колесам начинают палить, выбивает хлипкие задние воротца на подъезде к дому. Когда Джеки срывается с места, Нику остается лишь вжаться в спинку и молиться.

Улицы летят мимо, высунувшиеся в окна головы, прохожие, спящие по углам попрошайки. Следом несется рев, и Нику кажется, что Тени уже тут, но это наемники кидаются следом, и у них мотоциклы. Давно Ник таких не видел, стремительных механических зверей… Не сбавляя скорости, Джеки несется по Городу, сшибает кого-то, теряет в столкновении правое зеркало, и теперь Ник, к счастью, не может видеть мотоциклы, с каждой секундой все больше приближающиеся. Звучат выстрелы, и народ кидается в разные стороны, начинается давка…

Когда их почти настигают, Джеки умудряется свернуть куда-то. Маленький проулок, о котором и не догадаешься, если не знаешь заранее; не зря она бродила по Городу, готовилась, искала путь! Радостный смешок вырывается у Ника, когда он осознает, что у них есть шанс. Имя ему — Джеки. Она крепко держит руль, выкручивает его, когда проносится по пустому узкому проулку, обтирая о стены бока машины, высекая искорки. Позади — визг шин, это мотоциклисты спешно разворачиваются.

Но Ник не успевает следить за всем и анализировать. В голове мелькают отрывистые, очень короткие мысли: скорость, погоня, увлеченный крик — это Джеки, оглушительное молчание — Сэм. Окна закрыты до конца, но Нику все равно кажется, что он чувствует ветер в волосах. Сердце кидается прочь из груди, и дорогу себе оно точно пытается проложить через горящую глотку.

— Держи-ись, блядь! — увлеченно орет Джеки.

Она выруливает на окраины, тут совсем свободно, зато по бокам выныривают две машины, а позади рычат мотоциклы. Погоня, охота. И они — желанная дичь, которой мечтают размозжить голову. Не от жадной увлеченности, а ради общего блага. Выстрелы бьют по машине, чиркают по железу, и Джеки злится, встряхивается, точно это ее решетят.

Граница рядом. Вон она — тонкая полосочка, которую Ник видел — с другой стороны, правда, но она везде одинакова, опоясывает и охраняет Город. Они летят прямо на нее, и погоня тормозит, отступает. Ник слышит позади прерывистый хрипловатый вздох Сэма.

Полоска пролетает под колесами, и они оказываются на свободе. Беззащитные и надеющиеся только на удачу. Бежать, бежать скорее, потому что эта охота куда страшнее настоящих хищников, которые поднимаются из ночи, отделяются от нее… Их бросают люди Смитсона, останавливаются, светят фарами.

По обочине стелется крупная мощная Тень, и у Ника едва получается сдержать испуганный вопль.