Погаснет свет, и деревья начнут бояться друг друга.

Шагаю по кругу.

Вой ветра волосы истрепал и нервы,

И небо затопит тротуары слезами,

Чтобы я замер и понял,

Что в этом городе нет тебя.

Элли на маковом поле «Прятки»

Шиничиро Сано целуется так же, как дерётся. Хаотично. Жадно. С полной отдачей процессу. От его поцелуев, как и от ударов, остаются следы, не болезненные, но заметные. Хотя на белой коже Вакасы видно вообще всё, её можно читать, как книгу, как следы на снегу. Касания губ и пальцев застывают на нём молчаливо-кричащим свидетельством. То теряются в россыпи синяков, то остаются алыми ликорисами на белом полотне, как в традиционной живописи, где пустота порождает новые смыслы.

Новые смыслы вьются вокруг них шепотками. Шиничиро всё равно. Вакасе весело. Вакасе интересно: во что остальные больше не могут поверить — в то, что их лидер не так уж и «слаб в любви», или в то, что Белый леопард дался кому-то в руки, позволил этим рукам уложить себя на лопатки, на мягкие простыни, не отгрыз эти руки не до не после. Вакасе действительно весело оттого, как все о них плохо думают.

Хотя, наверно, когда ломаешь людям кости одним ударом, тебя начинают побаиваться. А когда с девушками разбегаешься после первого свидания — посмеиваться.

Вакаса думает, что эти девушки многое теряли. И что далеко не каждая отшивала Шиничиро сразу же. Иначе где бы он научился так целоваться? Или это Вакаса такой талантливый, так объясняет, что всё понято, принято, применено на практике с первого раза. С мурчащего, насмешливого, чуть отчаянного «давай покажу, как правильно», с тихого, неверящего, чуть дрожащего «давай». С мягкого толчка к стене, плавного прогиба спины, рук на шее и в волосах, с касания губ, языка, с тихого вздоха после.

Со странного, нервного желания убежать и скрыться, обратить всё в шутку. Потому что Вакаса перестал надеяться на что-то после четвёртой девушки, после сорок четвёртого непонятого намёка.

Но Шиничиро Сано всё ещё сама неожиданность. Шиничиро Сано может мирить враждующие банды, может гнуть фонарные столбы ударами, может возглавить тех, кого все считают чуть ли не выползшими из легенд чудовищами, может просто не отпускать Вакасу.

А Вакаса может делать вид, что ему всё ещё спокойно, что его не бьёт внутренней дрожью от тёплых пальцев, держащих за талию, от ладоней под футболкой. Может делать вид, что он всё ещё кошка, просто забавляющаяся с добычей, не решившая ещё — убьёт или отпустит. Вакаса может наклонять голову, приподнимать уголки губ в усмешке, спрашивать: «Непонятно?»

Получать в ответ: «Нет. Но я, кажется, начинаю понимать. Замри ненадолго».

Вакаса может замереть, как хищник перед прыжком, напряжённый и опасный. Но не успевает. Получается лишь застыть от жара первого поцелуя в шею. Вспыхнуть от холода, когда дыхание Шиничиро отстраняется. Замереть всё же на секунду, две, три, на четыре поцелуя в шею. А потом всё же не выдержать, сорваться на новые поцелуи, то мягко вылизывая, то кусая почти до крови. Чтобы точно понял. Понимает, кстати. Если не голова, то руки уже точно, руки у Шиничиро Сано вообще золотые, и скользят по телу так уверенно, будто всегда только этим и занимались. Тем, что подхватывали Вакасу под бёдра, заставляли сбивать дыхание.

— Не здесь, — говорит Шиничиро, когда Вакаса проходится языком по ключице, прихватывает кожу зубами.

— Да поебать.

— Это я понял, — ну наконец-то он что-то понял, умница, молодец, но на зачёт автоматом пока не наработал. — Но не у стенки же.

Ворот его футболки под пальцами Вакасы трещит так выразительно, что уже и не нужно ничего отвечать. Портить шмот не планировалось. Вообще ничего этого не планировалось. Но Вакаса выходит из-под собственного контроля, и ему это нравится. Шиничиро, кстати, тоже.

— Я за спину твою переживаю.

Вакаса не переживает. Этого всего он прямо сейчас не переживает, ещё чуть-чуть и не переживёт. Ему сначала было слишком страшно получить отказ, потом слишком хорошо не получить. У него откат. Ему будто вкатили ударную дозу анальгетиков. Если ему сейчас ногу прострелят, он не заметит. Сначала только оторвёт стрелявшему голову, а потом не заметит. И продолжит целовать Шиничиро так глубоко и долго, как у них обоих хватает дыхания.

— За свою попереживай лучше, — шепчет в ухо, прикусывая мочку, ведёт ногтями — когтями? — от позвоночника к рёбрам, ещё не расцарапывает, лишь пускает мурашки, вырывает хриплый выдох.

— Вдруг завтра забив, а я одного из лучших бойцов угроблю, как я пацанам об этом скажу? — говорит Шиничиро неожиданно серьёзно. Вакасу едва не колотит нервным смехом. Потому что Шиничиро Сано и правда хороший лидер. К несчасть, даже в такие моменты.

— А ты рассказывать собрался? — мурчит Вакаса ему на ухо. — Прямо в красках?

— Да нет, — краской заливается сам Шиничиро, на которого запоздало накатывает осознанием, — ч/б с них хватит.

С них — да. С Вакасы — нет.

— Ты меня не угробишь, — говорит и ведёт ногтями уже ощутимее от затылка по шее к ключицам. — Много о себе думаешь.

— Это что, вызов?

— Это развод на слабо. Или вызов на дуэль, — Вакаса не ебёт. Шиничиро, к несчастью, тоже.

— В подсобке есть диван.

— Ну да, на этом диване моя спина в безопасности, — Вакаса почти фыркает. Почти, потому что Шиничиро ловит его губы раньше, и на то, что на спине засосы будут чередоваться с отпечатками пружин, становится так глубоко поебать. Очень глубоко, Вакаса надеется.

— Ну я осторожно, — обещает Шиничиро, мягко улыбаясь.

— Я не развалюсь.

— Ты — нет, диван — да.

Шиничиро Сано и его приоритеты. Возможно, поэтому от него сбегали все девушки. Возможно, поэтому Вакаса от него никогда не сбежит.

Диван даже не скрипит, когда Вакаса на него едва ли не падает. Сначала спиной и правда ощущается каждая пружина, а потом ощущается так много всего, что Вакаса забывает про них. Про дыхание иногда тоже. Про то, что не хотел так сразу показывать, как безумно влюблён — совсем. Не хотел отзываться так на каждое касание. Не хотел быть настолько открытым. Хотел оставить себе немного защиты. На всякий случай. Для подстраховки. Но Шиничиро любил и хотел сильнее.

Планы рушатся вместе с тщательно выстроенным образом холодной недоступности. От этого немного страшно. Потому что вдруг Шиничиро именно это нравилось. Где-то в промежутках между «Шиничиро, пожалуйста» и «если ты, блядь, из-за дивана осторожничаешь…» Вакасе немного страшно.

Наверно, поэтому он всё же царапает Шиничиро спину. Наверно, поэтому кусает его за плечо. Наверно, поэтому хриплым голосом говорит:

— Если ты потом подумаешь, что это было по пьяни, по приколу, в качестве эксперимента, со скуки и ещё какую-нибудь хуйню про меня и загонишься, я тебя убью, — ничего получше придумать не выходит, потому что думать — это сейчас не к нему, да и психолог из Вакасы, конечно, так себе.

Но Шиничиро понимает, что Вакаса хочет сказать, он сегодня вообще внезапно понятливый, всё ещё умничка, хороший, блядь, мальчик. У Вакасы к горлу подкатывается истерический смех, а с губ срывается всё равно стон.

Шиничиро смотрит с благодарностью за то, что Вакаса понимает всю хуйню в его голове. Может, ещё и за то, что в голове у самого Вакасы нечто подобное сейчас сливается в сплошной белый шум. Шиничиро с этой благодарностью и нежностью в глаза смотрит. И это слишком. Всё остальное — нет. А это вот — да. Это чуть больше, чем образ крутого, неприступного, того, о ком могут лишь мечтать, может выдержать. Но Шиничиро хотя бы сейчас это своё «спасибо» не проговаривает, обещал же поосторожнее, слово держит, а то Вакаса и правда развалится. Вслух Шиничиро выдыхает короткое:

— Не убьёшь.

Не сейчас.

Не ты.

***

Вакаса Имауши всегда тяжело просыпается, потому что он ночной зверь и чаще всего заваливается спать под утро. Шиничиро под его этот ритм не так уж сложно подстроиться. Ему вообще хватает четырёх часов сна, чтобы чувствовать себя человеком. Ему хватает чувствовать сонное тепло Вакасы рядом, чтобы утро казалось не таким уж ужасным.

О том, где и с кем проводит ночи Шиничиро, знают примерно все. Даже Майки с Эмой, но эти хотя бы — Шиничиро очень надеется — без подробностей. Хотя Эма немного обижалась, потому что у неё тоже были планы на Вакасу. Вакаса с этой информации сначала выпал — вот будто сам не знает, что выглядит то ли как принц из сказки, то ли как ёкай из легенд, — потом поржал, потом сказал, что должно же Шиничиро по праву старшинства хоть что-то перепадать. Шиничиро от Вакасы достаточно много перепадает, тут он не жалуется. Не жалуется, даже когда Вакаса немного перегибает палку — и не только палку, — а Шиничиро потом не может согнуть спину нормально. Майки — зараза мелкая — шутит про старость. Обидно, кстати. И не объяснишь же, что Вакаса иногда совсем ручной, а иногда совершенно бешеный. Фазы луны на него влияют, что ли?

Вакаса щурится на солнце сонным котом, зевает, прикрывая рот узкой ладонью. Придвигается ближе, пытаясь спрятаться от солнца где-то между подушкой и плечом Шиничиро.

— Ты вставать сегодня собираешься?

— Нет, — неразборчиво бормочет Вакаса.

— Мне в мастерскую надо, — говорит Шиничиро, приглаживая растрепавшиеся за ночь белые волосы. Вакаса чуть подаётся навстречу его ладони. — Слезешь с меня?

— Нет.

— Это совсем окончательное нет, или есть шанс, что ты подумаешь?

— Если бы кто-то слез с меня не в третьем часу ночи, я бы подумал, — Вакаса всё же отрывает голову от подушки и смотрит на Шиничиро из-за-тебя-я-спал-три-часа взглядом.

— Но если бы кто-то слез с меня не во втором часу…

— Возражение отклонено.

Вакаса снова зевает, сонно трётся носом о шею Шиничиро. Всё же медленно и неохотно поднимается на вытянутых руках. Рассеянно трёт шею и кажется, что следы от поцелуев размажутся вслед за движением, словно пятна краски. Вакаса смотрит в окно, где только-только выглянуло солнце, после того как всю ночь лило. Его силуэт почти тает в белёсом свете, волосы застывают сияющим ореолом. Шиничиро тянется, проводит рукой вдоль позвоночника, просто чтобы понять, что Вакаса настоящий. Но этого не хватает. Шиничиро обнимает его со спины, целует обнажённое плечо.

— Сначала говорил слезть, а теперь сам… — конец фразы тает в медленном выдохе, когда Шиничиро целует шею, скользит руками по рёбрам вверх.

— Был неправ. Каюсь, — губы касаются выступающего позвонка на шее. Одна рука находит ладонь Вакасы. — Замри так ненадолго.

Так — путаясь в белом свете, как в простынях, слишком красивый, чтобы быть настоящим, слишком мягкий, ещё не выпустивший клыки и когти. Почему-то становится вдруг тревожно. Почему-то страшно, что всё это вдруг кончится. Почему-то страшно больше сюда не вернуться.

— И как тебя тут такого оставить? — смеётся Шиничиро.

Вакаса оборачивается через плечо, чтобы увлечь в поцелуй, долгий, глубокий, такой, что Шиничиро каждый раз пробирает до самых костей. Чтобы выдохнуть потом в самые губы:

— Я никуда не денусь.

Не я.

***

Шиничиро Сано всегда держит слово. За это его уважают, за это его боятся, за это его любят. Вакаса помнит первые слова, которые Шиничиро ему сказал. В пылу драки, когда Вакаса где-то между плавными прыжками от врага к врагу уже успел потерять свою крышу, вдруг почувствовал на себе взгляд и обернулся. Шиничиро Сано стоял близко, чуть дальше, чем на расстоянии вытянутой руки, смотрел с нескрываемым восхищением, словно увидел нечто прекрасное. Шиничиро Сано сказал:

— Ты будешь со мной.

И Вакаса, Белый леопард, тот, при одном упоминании кого, большая часть местной швали предпочитает прикидываться мёртвой, замер. Остановился прямо посреди драки, неотрывно глядя в тёмные глаза. Потом опомнился, усмехнулся, бросил что-то вроде: «Да кто ты вообще такой, я даже имени твоего не знаю».

Года через полтора Вакаса выдыхал его имя между поцелуями, стонал и кричал. Потому что Шиничиро Сано всегда держит слово. Держал.

Поэтому когда он говорит, что сегодня забежит к Вакасе перед тем, как пойти домой, Вакаса его ждёт. Потому что, ну да, Шиничиро — в очередной раз — хочется показать, какой офигенный, невероятный, да, Шин, лучший на свете мотоцикл он скрафтил для Майки. Когда Шиничиро не забегает, не звонит, не берёт трубку, Вакаса волнуется. Когда Вакаса волнуется, он идёт проверить, не заработался ли опять Шиничиро до полусмерти.

Не до полусмерти. И не заработался.

Вакаса не сразу понимает, почему около магазина собралась толпа, зачем тут полиция, мигалки, скорая, оградительная лента, носилки, накрытые чёрным полиэтиленом. Когда понимает — срывается с места. Бросается вперёд сквозь толпу, ленты и полицейских. Его пытаются остановить, ему что-то кричат, ему чем-то угрожают. Но тот полицейский, который смог бы остановить Вакасу, ещё не родился. Они даже дотронуться до него не успевают. Вакаса движется быстрее, чем ветер, быстрее, чем его собственное осознание. Вакаса падает, будто весь мир преломляется, склоняется, складывается пополам и сама гравитация тянет Вакасу к…

— Вакаса, — звучит на самом деле совсем тихо, но Вакаса не слышит ни шума толпы, ни криков полицейских, вообще ничего не слышит, кроме звука своего имени. Оборачивается, видя Майки, одиноко стоящего чуть впереди толпы. У Майки пустые глаза, такие, каких у детей не бывает. Он смотрит и говорит: — Шиничиро здесь больше нет.

Вакаса замирает, едва способный понять значение этих слов по отдельности, не то что вместе. Потому что Шиничиро не может не быть. Потому что а какой тогда смысл. Потому что а что тогда дальше. А зачем тогда дальше. Вакаса не понимает. Вакаса не хочет понимать.

Кто-то пытается схватить его за плечо. Тело уклоняется само. Потому что не смейте. Не трогайте. Кажется, Вакаса это вслух. Кажется, даже рычит. Кажется, полицейские с опаской отходят от него. Кажется…

Вакаса пытается думать.

Вакаса думает, что вот-вот отключится.

Вакаса берёт Майки за руку. Говорит:

— Надо отвести тебя домой.

Майки кивает.

Добираются долго, трижды теряясь по пути, потому что не могут вспомнить дорогу, вспомнить, куда идут, куда надо идти, зачем… Зато, когда доходят, объяснять уже ничего не надо. Уже позвонили, объяснили. Вакаса просто хочет сдать Майки деду с рук на руки, а потом… Он не знает, что будет потом, будет ли, нужно ли. Возможно, он просто уйдёт и снова потеряется в лабиринте этого города, вдруг изменившегося, перестроившегося за одну ночь. Но Мансаку Сано говорит:

— Ты остаёшься. Ты себя видел? Мне не нужна вторая смерть за ночь.

«Смерть» ударяет в голову пулевым выстрелом, Вакаса пошатывается, едва не падая, потому что слово прошило его навылет. Потому что уже случилась вторая смерть за ночь. Потому что он на самом деле никуда не ушёл от магазина, он остался лежать там на асфальте, смотреть на небо и не видеть его. Не слышать раскатов далёкой грозы. Не чувствовать первых тяжёлых капель дождя.

В дом его едва ли не затаскивают. Что происходит дальше, Вакаса не помнит. Лишь через какое-то время, когда гроза уже бушует, а гром разламывает небо на части, Вакаса осознаёт себя лежащим на кровати Шиничиро. Они здесь пару раз вместе спали. В смысле реально спали, потому что не хочется шокировать стариков и детей, а быть тихими у них с Шиничиро у обоих не очень выходит (не то чтобы они хоть раз пытались). Не спали вместе они обычно у Вакасы, потому что его дом пустой и безразличной ко всему, что в нём происходит. Теперь всегда таким останется.

Вакаса зарывается лицом в подушку, от которой пахнет Шиничиро. Пока ещё пахнет. Эта мысль не задерживается в голове, смытая потоками дождевого шума.

***

Вакаса уходит раньше, чем все проснутся. Выскальзывает бесшумный, как кошка, в серый предрассветный час, не заботясь о том, что собирает ногами все лужи. Вакаса никогда о таком не заботился. Он вообще раздолбай, чудом доживший до своих лет. Заботится о нём, вообще-то, Шиничиро. О том, чтобы он не уснул где попало пьяным. О том, чтобы после дождя затолкать его в душ. О том, чтобы он поесть не забыл. О том, чтобы раны обработал. О том, чтобы…

Город кажется незнакомым. Вакаса снова не понимает, куда идёт. Вспоминает, что он вообще никуда не идёт. Он мотает круги по району, будто вместе с ними может отмотать время назад. Найти там Шиничиро. Никогда его не отпускать. Но Вакаса знает, что время безжалостно, что время сотрёт запах Шиничиро с простыней, следы его губ и рук с кожи Вакасы, его самого из того будущего, которое уже никогда не случится.

Вакаса знает, что никогда не вернётся в то утро. В то утро, когда Шиничиро целовал его плечи. В то утро, когда Шиничиро обнимал его со спины. В то утро, когда Шиничиро шептал:

— Замри так ненадолго.

Вакаса замирает. Ощущение мягких объятий Шиничиро можно удержать ещё секунду, две, три. А после почувствовать, как руки разжимаются, чтобы никогда не обнять больше.

Вакаса замирает, поняв, что едва может дышать. Поняв, что никогда — самое страшное слово на свете. Поняв, что Шиничиро правда нет и больше никогда-никогда не будет.

Вакаса замирает в мгновении понимания, чувствуя, как крупные капли дождя ударяются в кожу, смывая с неё последние капли тепла.