— Моя история печальна, ведь я убил человека. Никто из ОПГ не убивал, кроме меня. И об этом никто не знает. Разве у тебя не было такого чувства, когда хотелось убить кого-то? Чего ты не киваешь?.. Странный…

      Бабушка всегда всё портила. Стоило матери придти домой в хорошем настроении, как бабушка немедленно исправляла его в обратную сторону. Бану было одиннадцать, когда мать отца переехала к ним. Именно с того момента и начался ад, который накрывал с головой всех, кроме отца. Больше всего доставалось матери, хотя она больше всех старалась.

      Чану было жаль мать до слёз. Женщина горбилась на работе, следила за хозяйством дома и угождала бабуле, что так мерзко принижала ее. Бан бесился, когда видел очередной указ пожилой женщины, который сбрасывается, как бы свысока. Будто она совсем не хотела говорить, но пришлось, ведь эта несчастная не может увидеть свою ошибку. Мальчик подстраивал так, чтобы бабушке тоже жилось здесь несладко: клал ей в кровать лягушек, прятал очки, раскидывал её вещи и кучу того, что мог выдумать столь молодой ум, которого не достигла взрослая фантазия.

      Хотя, пожалуй, это была неправда. Ум Чана далеко не маленький. Он был смышлёный малый, постоянно отталкивающий от себя людей. Порой Бан ненавидел всё человечество за его существование, готов был всех истребить, но через несколько минут сидел тише воды, ниже травы, погрызывая карандаш. Это и пугало большинство детей, желающих подружиться с ним. При том, что мальчику всего лишь одиннадцать.

***

      Вернувшись поздно вечером со школы, Чан заваливается на кухню в надежде найти что-нибудь съестное. В комнате была мать и бабушка. Обе были на пределе, вот-вот разгорится ссора, и Бан решил остаться, чтобы при возможности унизить бабушку и вклинить свои ядовитые слова.

— Ты ничего не делаешь по дому, — говорит пожилая женщина. Мама мальчика тут же сжимает кулаки.

— С чего Вы это взяли? Я работаю, не покладая рук, — спокойно ответила она и оттолкнула сына от стола. Чан хмурится и послушно остаётся стоять возле столешницы.

— Тебе указать?

— Если бы Вы были так любезны…

      Нервы матери держатся на последнем слове. Они скоро разойдутся по швам, и женщина сойдёт с ума, хотя до сих пор непонятно, почему этого не произошло раньше.

— Пожалуйста! Ты не гладишь бельё! На полках лежит сантиметровая пыль! Еда просто отвратительна на вкус!

      Женщина дрожит от злости. Она вгрызлась всем своим телом в стул и держалась из последних сил, сдерживая желание немедленно закричать. Чтобы отвести от себя подозрения, что скоро лопнет от наполняющей агрессии, мать медленно намазывает масло на кусок хлеба.

      Бан сжал губы. Он чувствовал, что в этот раз всё кончится плохо. Хуже, чем в прошлые стычки. Мальчик видит, как нож дрожит в руках у женщины всё больше и больше, пока он не начинает глупо втыкаться в хлеб.

— Да, и ещё! Ты не занимаешься воспитанием сына! Ты посмотри, какой он у тебя разгильдяй!

— Не смей трогать моего ребёнка! — вскрикивает мама. Она соскакивает со стула, угрожающе держа нож в руке. Глаза женщины горят бешенным огнём, лицо начинает краснеть. Чан непроизвольно прижимается к столешнице и отходит ближе к двери.

— Я его не трогаю! Ты просто посмотри на него! Ничего же не делает, только шары по полю катает!

      Женщина вспыхивает и замахивается ножом. Лезвие входит по самое ручку в старую плоть около сердца. Бабушка вскрикивает от боли и глухо падает на пол. Кровь красным ручьём вытекает из раны, окрашивая пол в бордовый цвет и распространяя отвратительный металлический запах.

      Нож выпадает из рук матери. Она кричит, глотая слёзы. Кидается к пожилой женщине на полу, марает руки в красной жидкости. Неожиданно вспоминает о сыне и выпихивает его с кухни, сама истерично набирая телефон скорой.

      Лужа крови становится всё больше. Бан ощущает, что рад тому, что мать пырнула ножом бабушку. Когда-нибудь он бы сделал это сам, будь он посильнее, чем сейчас. Ведь какая сила у 11-летнего ребёнка?

      Мальчик в упор смотрит на пожилую женщину, которая бьётся в конвульсиях. Наблюдает, как в глазах тухнет жизнь. Как эта жизнь вытекает с кровью на пол.

      Мать толкает Чана за входную дверь. Дальнейшие события он помнит как в тумане: вой сирен, куча красок, полицейские машины, люди в форме. Его спрашивают о чём-то, но Бан лишь глупо улыбается. Чувство облегчения наполнило мальчика, ему совершенно не до того, чтобы отвечать на глупые вопросы. Чан настолько рад, что заплакал. Наверно, многие подумали, что мальчик расстроен смертью своей бабушки, поэтому больше не трогали ребёнка.

      Через неделю все вещи матери вывезли из дома. Бан много спрашивал об этом отца, но тот лишь отнекивался.

      Один раз он напился в стельку, и Чан решил обязательно спросить его, пока отцовский язык развязан, а сознание плавает в молоке.

— Да села мамаша твоя в тюрягу! Допизделась! — расхохотался мужчина. — Сама виновата… Нечего было перечить. Слушалась бы, сидела бы сейчас дома, а не в камере.

      Желваки Бана активно заходили. Мать была самым больным местом для него, и оскорблять ее не смел никто. Он сверлит отца сердитым взглядом, пока тот продолжает лить дерьмо на мать. Мальчик ломает в руках карандаш, который бездумно вертел между пальцев.

— А ты чего её не остановил? Лентяй! — он толкает сына в плечо, тем самым скидывая со стула. — Был же рядом! Тебе сил не хватило женщину ударить или что? В чём проблема?

— Она моя мать.

— Да мне похуй вообще. Ты понимаешь, что моя мать умерла из-за тебя? Это ты во всём виноват. Ты заставил мамашку свою пырнуть её ножом.

      Бан кидает стул в угол кухни и уходит, громко хлопнув дверью. Нрав отца, его слова довели Чана до точки кипения. Он готов был убить его самым ужасным способом, чтобы отомстить за оскорбление матери и своей чести. Бан шипит и матерится, пинает на улице мусорный бак, который с грохотом падает на землю и из него высыпается огромная куча мусора, ковром расстилаясь по тротуару. Мальчика трясёт от агрессии, ему хочется кого-то унизить или избить. Желательно своего нерадивого отца, не ставившего и в грош родную семью. Чан оседает на тротуар и зарывается пальцами в волосы, качаясь из стороны в сторону. Разные мысли путаются в голове, одна хуже другой.

***

      Именно тогда Бан решил, что обязательно убьёт отца. Он был уверен,что отец должен умереть в муках, сгореть в адском пламени. Да, именно так. У Чана начал созревать план, который приближал его к освобождению, а мужчину к смерти. Но сначала нужно было подождать, когда детский организм перейдёт на новую стадию.

      Бан ждал пять лет. Через пять лет он стал уверенным в себе настолько, что был готов осуществить свой план, который крутился в голове всё время.

      Парень даже не нервничал. Его нутро ожидало того самого облегчения, испытанного в одиннадцать лет. Чан терпеливо ждал и планировал, так называемую, казнь. Если этого не сделает он, то не сделает никто.

      Бан абсолютно забил на учёбу, на которую развилась ужасная аллергия. Единственное, что привлекало парня, были поджоги. Его привлекал огонь. Огонь, который дарует и тут же отбирает жизнь. Он может дать тепло, а может превратить этот дар в адскую агонию. Чан и есть огонь, который либо даёт, либо отнимает. Но в этот раз он точно отнимет человеческую жизнь, и ничто не остановит парня. Он - неизбежное цунами, которое пять лет собирало волны, чтобы опустошить землю.

      Бан заносит в дом две канистры с бензином. Бензин какой-то второсортный, и скорее всего разбавленный, но Чану было вообще до лампочки, главное, чтобы горел. Отец сегодня снова напился, поэтому спящего мужчину даже пушкой было не разбудить. Парень затаскивает канистры в спальню и тихо открывает одну из них.

— Блять, он же выбежит, — отрывает себя он. Бан хмурится и уходит в свою комнату. Здесь нет ничего такого, что могло бы служить верёвкой. Хотя…

      Чан рвёт простынь на ленты и связывает их вместе, чтобы были прочнее. Попробовав разорвать получившееся верёвки, Бан понял, что этого достаточно. Он возвращается в спальню и крепко привязывает руки отца к изголовью кровати. Мужчина лишь что-то неразборчиво мычит, продолжая спать дальше.

      Парень проверяет зажигалку: ему не хочется бежать за спичками или искать новую; за это время его отец может поднять на уши всю улицу. Чан внезапно выливает бензин на мужчину, отчего тот испуганно вскрикивает, широко распахивая глаза. Бан непринуждённо насвистывает, разливая жидкость по всей комнате. Вторую канистру он выливает у себя в спальне, за плечом висит худой рюкзак с нужными вещами.

— Что ты делаешь? — истерично спрашивает отец.

— Собираюсь сжечь тебя.

      Глаза мужчины раскрываются ещё шире. На лице расплывается непонятная гримаса, он всё чаще порывается оторвать руки от изголовья, но эти попытки не венчаются успехом. Грудь вздымается всё чаще, мозг прогоняет последние остатки алкоголя и понимает, что 16-летний сын действительно собирается его убить.

— Зачем тебе? Я же твой папа!

— А моя мама где сейчас? — язвит Чан, скрещивая руки на груди. Он хочет дать мужчине псевдо-надежду, что пощадит его, но только на минутку. Отец не достоин пощады.

— Да что тебе до неё? — глаза нервно бегают от одного к другому: от сына до пропитанной бензином одежды.

— Это оскорбление.

— Прости меня! Прости! Я не хотел никого оскорблять! Твоя мать была прекрасным человеком!

      Бан расплывается в улыбке. Дерьмо, поливаемое на мать все эти пять лет, никогда не уменьшалось. Не было и дня, когда отец не оскорблял её, а сына не винил в смерти бабушки.

— Правда? — он по-детски надувает губы и щёлкает зажигалкой. Огонёк подымается струйкой, мужчина задрыгался на кровати.

— Честно-пречестно! Зуб даю! — паникует он.

— Жаль… — вздыхает Чан. Его глаза чернеют. — Жаль, что я тебе не верю.

      Бан кидает зажигалку прямо на кровать. Ложе тут же вспыхивает, огонь переходит на тело мужчины, начиная сжигать его. Отец бьётся в конвульсиях, ему адски больно. Кожа горит на нём, мышцы прожигает насквозь. Он кричит так, что срывает голос, пищит и снова кричит.

      Парень блаженно улыбается, наблюдая за страданиями мужчины. Дело сделано, последняя вещь, которая гноила и портила ему жизнь, сейчас горела, привязанная к изголовью. Чан выходит из дома, пока огонь не коснулся и его.

      От огня веяло жаром и отвратительным запахом из-за плохого бензина, а может и от сгорающей плоти. Не важно. Сейчас Чан ощущал себя освободителем жизни; тем, кто подарил свободу. Ту самую, что держали под замком долгие годы.

— Надеюсь, мама, ты испытаешь тоже облегчение, что и я, когда получишь известие о смерти папаши, — говорит себе под нос Бан, наблюдая, как дом загорается полностью. Теперь ничто не спасёт мужчину внутри, погружённого в агонию.

      Парень быстрым шагом движется на вокзал и садится на поезд; билет он купил за три дня до этого вечера. Поезд стоит ещё около перрона минут пять. За это время Чан слышит вой сирен пожарной машины и отчаянные гудки скорой помощи. Улыбка сама по себе растягивается на лице, зная, что с отцом всё равно всё кончено.

      Чувство, что вызывало облегчение у Бана, по-другому называлось жажда мести, которая осуществилась около получаса назад. Это самая сильнейшая тяга, которая есть у человечества на одном уровне с жаждой любви. Тяга, от которой получают личностный оргазм; от которой получают столько не материального возмещения, сколько морального, которое томилось, ожидая, когда же тот самый час настанет. Тогда человек — высшее существо — чувствует своё небывалое превосходство над другим, таким же высшим существом. И всё это действо, занимающее ничтожные несколько минут жизни, свершается, и, боже, как невообразимо, как сладостно время ожидания, когда ждёшь расправы, которая обязательно настигнет другого; того, кто навредил тебе, кто осмелился испортить тебе жизнь.

      Месть — это незатушенный огонь жестокой войны, который разгорается время от времени между людьми. Чан не смог противиться ему и поддался сладкому чувству, чтобы убить.

      Грешник.

***

      Старший брат, которому стукнул тридцатый год жизни, со смешком и улыбкой отреагировал на смерть отца. Но когда узнал, что убил его Бан, улыбка растеклась на лице ещё шире.

— Я сам хотел это сделать, но тогда, когда тебе исполнится восемнадцать, ведь тогда начнут искать меня как единственного опекуна. Но, с учётом нынешних обстоятельств, будут искать и тебя. Да ты не волнуйся, я замну.

      Брат Чана — Бинх — был тем самым человеком, который никогда не отругает младшего брата за отклонения от семейных устоев. Он сам сбежал из семьи, когда Бану было всего лишь четыре года. Иногда он приезжал, но ради того, чтобы сказать младшему, что семейные обычаи — это не круто. Это самое огромное днище в его жизни, которое только придумали люди. А, если быть точнее, его днищем был отец и бабушка.

— А каким хуем вышло так, что ты решил его поджечь? — спросил Бинх, расположив брата на диване и вручив тарелку с супом. Его жизнь была одинока, но мужчина никогда не жаловался.

— Кривым. Потому что слишком много пиздел. Нужно было просто держать свой ссаный язык за зубами, — ответил Чан, принимаясь за еду. Старший улыбнулся. Нрав Бана ему определённо нравился.

— А как в школе?

— Это что за дрянь вообще? Были какие-то дебилы, когда мне было двенадцать, подкатывали, но после моих слов «хуй откушу и порву очко» со мной не то что эти типы перестали общаться, со мной перестали общаться все. Так что школа — очередная мудрёная вещь, придуманная человеком для очередных страданий.

— Откуда же ты такого нахватался? — удивился Бинх.

— Глупый вопрос.

      Бинх наблюдал, как быстро ел младший. У него складывалось такое ощущение, будто парня никто не кормил, а он ошивался по помойкам многие дни.

— Я правильно понимаю, что ты будешь жить у меня?

— Ну да, я же дом сжёг.

— Грешишь.

— Насколько я знаю, ты нарушил все десять заповедей.

— Откуда такая информация?

— Как будто твоё нерадивое ебало не показывали по телевизору…

      Бинх громко смеётся.

— Верно, моё желание — попасть в списки Интерпола.

— Высоко взял, дилер.

— А хочешь, я научу тебя тому, что знаю сам? Соберёшь свою группировку.

      Чан ухмыльнулся. Он поставил пустую тарелку на пол и стянул с себя толстовку.

— Признаться, за этим я к тебе приехал. А ещё, чтобы проколоть губу и бровь.

— Что ты лыбишься? Я отказываюсь от своих показаний, детектив. Думал, что я действительно на это соглашусь? Наивный козлик, - Бан ухмыляется. — Можешь заканчивать свою еблю и распускать цирк. Я закончил исповедь.