Знаете, что я точно поняла, когда почувствовала, как жар его руки перекрыл мой холод? Знаете, что я осознала, когда этот жар стал растапливать путь к моему серду, становясь пламенем внутри и разгораясь по венам? Я поняла, что это пламя изменит меня, от температуры тела до способа мыслить — изменит, и это неизбежно, когда я поддаюсь этому теплу. Изменит меня так, что если не разделить эту разность между нами пополам, так, чтобы каждый из нас взял по частице нас и себя и составил новый портрет своего мира, то это разрушит одного, создавая в невесомости страшные качели огней и вод. Да, рука, что ты держит, немного щиплет.

Люди толкаются у конца платформы, кидая взгляды в туннель. Где-то солнца луч копает новые пути для его лабиринтов. Кто-то чихает, кто-то обвязывается шарфом, кто-то дрожит от холода, у кого-то краснеет нос. А в переходах становится темнее, словно какой-нибудь злодей закрыл наше солнце ладонью, радостно хохоча над седыми шапочками. Осмотрела рельсы — нет тел, спокойно.

Ты, держа мою руку, продолжал заглядывать в мои искры. Насыщенные каким-то неуловимым цветом глаза блестели, бросая мне знак о новой мысли, и губа расплывалась то в улыбке, то желании что-то сказать, мягко, почти незаметно. Мы ждали нового заката — этих фар в отражениях стен туннеля, которые бы обратились для нас новым полным наших надежд дней солнцем,которое остановится где-то у другого входа и побежит вместе с нами в следующий день. Но не происходило этого. И мы ждали, ждали, ждали… Пока бежала минутная стрелка, и часовая еле-еле плелась чуть заметным полушагом ахиллесовой черепахи.

Бетонные стены становились белее, люди становились мрачнее, а их одежды переставали переливаться пазлами и причудливыми зеркалами. Разноцветные зонты и легкие пальтишки с радостными нашивками и улыбками от золотца на щеках с чуть дрожащими листьями в руках сменились неуклюжим шипением однотонных курток и ледяными неподвижными щеками со страхом сделать новый вдох, ловя иглы проклятой прохлады. И всё не приезжали фары, принося с собою свист колес и дверей… Только не опять.

— Каждый год метро работает всё медленнее в это время, — ты перевел взгляд на ждущих людей и вновь на меня, — словно кто-то специально его держит там.

Блокируются толпы, становясь у конца платформы, дребезжание стен указывает на приближающиеся вагоны, а голоса людей заливаются покрывалом металлического крика где-то шагающих колес. С каждой частицей ритма твои руки становились холоднее тверже, а носы надевали румяные масочки, защищаясь от настигающей новой бессоницы. Размахивал крыльями новое облако где-то и ступеньки да столбы переходов то увеличивались, то уменьшались в постоянном движении глаз. И всё холоднее, настолько холоднее, что дыхание жизни ложилось не теплотой на душе той мягкой, парящей, легкой, а суровым осколком льда, что выталкивало все мысли наружу, в суровую дикую реальность, ударялось плечом, мешая мирному сну. Он приближался, и каждый стук я чувствовала новой льдинкой на щеке, каждую секунду и грудь ощущала, что нечто сакральное и личное становится лишь изогнутым лучиком снежинки внутри, который колется, пробивая наружу новые горизонты. Наверное, никто не помнит о том, что будет скоро. Наверное, никто не помнит, что это неизбежно. Наверное, всем всё равно, что это правда произойдет.

Это и есть ощущение войны, когда что-то столь привычное, но неприятное, вытесняет главные, заветные минуты счастья и той искренности, в которую я впилась лапами своими, кусая зубами, отламывая по кусочку, чтобы наконец найти себе хотя бы маленькую часть, жадно пряча в карман, обвязывая пальцами, поглаживая. Песочные часы шуршали крупицами в ушах моих, и звон приближался дуновением старого ветра. А ведь война хотя бы раздается вспышкой огня, а не снега. А мне лишь счастья хотелось, пока люди смиренно приближались ко мне.

Приехал. Открылись двери и одинокие сиденья ждали свою минуту, чтобы захватить своих ежегодных людей в очередное путешествие по туннелям мрака и холода, наряжаемого хвойными ветвями. Толпы серыми шапками попятились внутрь, перебирая ногами неуклюжими полупрыжками. А ты всё еще держал меня за руку, словно кусая ее своими пальцами — так щиплет, не разделяя мой холод. И смотрел ты на то, как незнакомые для тебя тусклые портреты втискиваются в эти страшные ящики, что объявят следующую станцию. Глаза были такими же неизвестными, но яркими, а родинки блестели какими-то звездочками. Есть ли мой шанс не заходить туда, переждать и забыть про толпу черно-белых портретов…

— Помоги мне… — произнесла я вдруг, пока мои плечи толкали заходящие люди. А ты смотрел непонимающе, точно хотел исчезнуть, — пожалуйста, забери меня отсюда…

— О чем ты говоришь? — медленно протянул ты в ответ, сделав акцент на каждом новом слове.

У меня началась паника. Я вспомнила, куда мы едем, и мои мечты не сбываются прямо сейчас. Нет, не тот это вагон, не я еду за тобой в лето, а ты за мной — в зиму. Я так не хочу, я вспомнила, как это плохо. Твоя рука стала охладевать и сильнее сжимать мою, словно ты мерз в этой пещере наступающей зимы. Твое тепло и летнюю улыбку окутывал холод, маскируя под свои собственные снега бесконечной тоски и желания надеть лезвия на ноги, выкручивая новые прыжки. Я не хочу быть такой, оставаться здесь не хочу, заберите меня.

— Пожалуйста, первого декабря мне ничего не надо, лишь забери меня отсюда.

Рука становилась еще холоднее. Знаешь же, что так нельзя. Опять “дура”, думала, скажу я или пусть скажет он. Пускай будет так.

Это наступала зима — это наступало время моей работа. Вагон унес бы меня снова разбрасывать снег, хоронить природу и всё в ней живое тепло, заключить себя в этом смертоносном объятии.

Ты смотрел на меня, уже совсем не игнорируя лицо, голос, мою грубую руку. Ты слышал, ты видел, ты давал знак, что видел и слышал, не скрывая в своем собственном табло в искрах глаз все свои мысли и внимание. Но всё искажалось под каким-то неясным языком, словно я не знаю родного алфавита. Ты сжимал руку крепче, так, что мне становилось даже больно и горячо. Почему ты молчишь, прекрати, пожалуйста. Ты хочешь со мной или так меня направляешь, зная, что я не хочу туда идти, зная, что это игра чувствами. Почему ты молчишь, пожалуйста, скажи хотя бы что-то.

— Почему ты молчишь? — меня всё сильнее толкали бесконечные тела и их плечи. Бесконечно проходили перед глазами тысячи оттенков серого цвета, — скажи хотя бы, что не согласен, чтобы я уже зашла в эту чудовищную машину, — я не хочу становиться зимой снова, я не хочу холода и грубой кожи.

Ты посмотрел на меня еще несколько секунд, задержавшись, и отпустил мою руку. Всё не так. В ушах зазвенело. Ладонь онемела, впитывая все потоки ветра кругом. Резко ее охватила дичайшая боль то ли от резкого холода, то ли от запоздалой реакции на горячее. Адская боль. Боль, которую я не имела права испытать. Особенно стало жечь пальцы, словно их накрыло настоящим огнем. Такое и при холоде может быть тоже, я знаю.

Я переводила взгляд сначала на руку, покрывающуюся пятнами грязного багрянца, затем на стекающуюся ко мне толпу. Из глаз заструились слезы. Одной своей рукой, что не успела поймать ожог, я подбирала каждую слезинку, неожиданно быстро для себя, стараясь не забывать о толпе, другую прижимала ближе к груди. Всё происходило слишком быстро и слишком медленно одновременно. Я не могла установить, сколько времени я так стою — несколько секунд или час. Тебя уже не было видно. Слезы перекрывали зрение и мутное озеро блестящей седины пробивалось в глазах, шатаясь из стороны в сторону, укачивая. И вновь старалась привести себя в чувство, поймать хотя бы одно лицо отчетливо — мое упражнение. Не получалось. Пробовала вновь — и опять всё разбилось о слезы, которые выдавливались этой непонятной болью. Еще раз — да! “Разглаженные морщины и серые глаза, губы бледные, старая шапка…”, — удалось мне найти, пока приближение этого лица не сбило меня с ног, заставив упасть на колени посреди всего потока.

Я осталась в этой позе, сидя на грязном бетоне, пока рядом проносились каблуки и стук ботинок, куртки, платья, прочие тряпки. А я сидела, держа болящую руку и медленно успокаивала искривленную от боли и эмоций физиономию. Пришлось закрыть глаза, чтобы защитить их, зажмуриться, переждать. Становилось тише, четче, свободнее…