VIII.
Любовь, а не немецкая философия служит объяснением этого мира.
- Оскар Уайльд
Ветер подхватывает капли с ветвей и помогает тем достичь неба. Правда, как бы тот ни старался, капли падают. Срываются с кончиков, стекают по коре, стремятся к земле, чтобы та впитала их. Сама земля промерзла, собирает воду на поверхности. Так получается грязь. Сначала её месили колёса машин, затем бесконечные шаги прибывших людей, теперь - жесткие подошвы армейских сапог. Господин Ли ступает босиком. Но не по грязи, а по вымощенному досками темному полу внешних коридоров. Он кутается в меховую накидку, которую нашел в старой кладовой. Та пропахла сырым деревом, смолой и пылью. Поступь господина Ли неспешная, он присматривается и даже прищуривается, в то время как капитан Хань остаётся на месте. Тот стоит в двух шагах от магнолии и не сводит с него взгляда. Солдаты и обычные люди, все перебегают от одной части дома к другой, от ворот тянется вереница рук - люди передают друг другу ящики и мешки. Нужно распределить съестное, нужно распределить тёплое. В небе над домом все ещё красный дым - тот стал облаком, маревом, скоро станет размытым туманом, а затем исчезнет.
Господин Ли знает, что капитан сам не подойдёт. И дело не в людях вокруг. Дело в нём.
Во взгляде, что он видит сейчас, идёт борьба. И она куда тяжелее войны вокруг.
Господин Ли знает, о чем говорит. Он останавливается у ступеней. Начинает спускаться. Каждый шаг пачкает его стопы. Грязь холодная, грязь липкая, грязь хлюпает едва слышно на фоне остальных звуков. Пару раз приходится остановиться - на пути господина Ли оказываются то дети, то очередной солдат с мешком. Это не мешает удерживать взгляд. Усмешка селится на губах, становится почти что улыбкой, когда остаётся шага три. Господин Ли останавливается на расстоянии одного.
Он произносит легко и спокойно, чуть вскинув острый подбородок, не пытаясь придать строкам поэтический ритм:
— Бывавший на Бирюзовом море, не назовет водой другие воды… лишь облака Ведьминой горы достойны называться облаками. Бесцельно брожу между цветов, не имея силы задержать взгляд. Отчасти виной мое отшельничество, отчасти — ты.
Глаза Хань Фэя не опускаются ни к губам, ни смотрят в сторону. Господин Ли ждёт. Капитан забирает себе право сократить расстояние окончательно, для этого не требуется многое. Но затем происходит то, чего господин Ли никак не ожидал. Потому что капитан подхватывает его под задницу и чуть было не перекидывает через плечо, приходится вовремя ухватиться за шею. Хань Фэй говорит так же спокойно, идя к дому, не придавая значения тяжести своей ноши, словно господин Ли для него - легче легкого:
— Ты не настолько всесильный, как тебе всегда кажется, Хенг. Не искушай судьбу, замочив ноги в грязи. Она любит такие шутки. Дать выжить тебе в огне, чтобы потом ты боролся за жизнь из-за такой мелочи, как эта.
Господин Ли усмехается, затем прячет холодный нос в шее капитана. Пахнет табаком, сыростью леса и дымом.
На них никто не обратил внимания. Но вовсе не потому, что не заметил.
х х х
В плане капитана было множество недочетов, но альтернативы никто не видел.
Лётчик Ван пристально изучал карту на круглом столе кухни. Люди разбрелись кто куда, некоторые вместе с солдатами рискнули пойти в деревню: мирные хотели посмотреть, что уцелело и забрать, а может понять, стоит ли остаться (даже в таких условиях), у солдат же был приказ. Охранять сельских, зачищать, брать пленных, добивать “из милосердия” как первых, так и вторых. Это если шансов нет никаких.
Ибо присутствовал на этой планёрке на правах не столько военного лётчика, сколько “диди” наставника Сяо. Это странное “диди” Ибо услышал утром, когда Чжань бегло объяснял, кто он. Капитан был напряжён до последней фразы: “Ван Ибо - мой диди, как господин Ли - твой”. Ибо пришлось смириться, что он уточнит значение позже. Решил вслушаться в речь капитана, когда тот обращался к господину Ли, но это “диди” в нём не проскальзывало. Зато последний часто употреблял “Хань-гэ”, “Хань-гэгэ”, и аналогичное “Фэй-гэ” и “Фэй-гэгэ”, что давало знать окружающим о неком… особенном отношении. Для выучившего китайский без глубинных изысков, Ибо считывал это просто как старший и младший брат, но явно упускал контекст.
Странно, что мысли о такой мелочи занимали его ум почти что так же, как и мысли о грядущем походе. Ибо казалось, что он видел хребет тех гор, что скрывали отметку “перевал” на карте, в свой последний полёт.
От всего этого Ибо отвлекает осторожное касание, которое становится чуть наглым потягиванием за рукав - Ибо опускает взгляд. Малыш Дзосян нашёл кожаный шлем и теперь его глаза, за собственными очками и очками шлема, казались ещё больше.
Ван Ибо не может скрыть улыбку. Дзосян заявляет:
— Если лётчику Вану настолько не нужен этот шлем, что он лежит где попало, то я его забираю!
Ван Ибо чуть прищуривается и садится на корточки, чтобы поправить шлем на Дзосяне, советуя всё-таки не надевать его поверх обычных очков, а то мало ли… Лётчик добавляет:
— Подарить его тебе я никак не могу, прости… но зато поручаю важную миссию. Ты должен бережно хранить этот шлем, чтобы когда настанет время полёта, я мог его взять. Чтобы он не потерялся, раз… где попало лежит. Это большая ответственность. Ты справишься, как думаешь?
Дзосян отходит на шаг, чтобы поставить ладошку козырьком к виску и отдать честь с громким: “Справлюсь, лётчик Ван!”. Ван Ибо кивает, выпрямляясь, и отвечает мальчишке тем же. Этого достаточно, чтобы Дзосян остался довольным и убежал.
Ремешки шлема все равно развязались, застежка явно перестала их держать.
Ибо вдруг показалось, что Дзосян подрос. На сантиметра три, быть может?
Голос наставника Сяо заставляет обернуться. Тот стоит у дверей кухни, что ведут дальше в дом, а не во двор. Поверх его привычно тёмных одежд все то же стеганое пальто. Он входит в кухню и останавливается у стола, рассуждая на английском:
— Сейчас вокруг такой шум. Деревенские, дети, люди Ханя… но громче всего - твои мысли, лётчик Ван.
Ибо чуть улыбается. Это подтверждает его догадку: Сяо Чжань чаще стал использовать английский, чем китайский, видимо потому что лишь единицы его здесь понимали. Родной язык Ибо стал почти что секретным, хоть… господин Ли перекинулся с ним парой фраз на смеси английского и какого-то из диалектов. Позже Чжань сказал, что это был шанхайский.
Нельзя сказать, что и капитан Хань не понимает английских слов, далеко нет. Но всё равно. Эта мелочь почему-то грела у сердца.
Ван Ибо пожимает плечами и снова опускает взгляд на карту. Если все планы Ибо по “великому путешествию” отдавали безумием, то вот этот план - чистое сумасшествие.
Ибо ведет кончиком сухой кисти от точки, что определяет их дом, до точки выхода на одну из главных дорог.
— Капитан Хань хочет предпринять поход, который впору записывать в легенды, если тот удастся… дорога трудная даже по карте, а что будет на самом деле… и погода не предвещает ничего хорошего. Если до вот этого храма, у подножия гор, мы доберемся без особых приключений и на машинах… даже если “сбросим” там раненых, которые все прибывают, на попечение монахов… вот этот кусок… с детьми… пешком? Почему нельзя вот тут в объезд, на части машин… да, так будет дольше, но там есть дорога…
Наставник Сяо встаёт рядом, прослеживает путь кисти и пальцев Ибо по карте. Затем наклоняется, мягко забирая кисть и возвращается ею к отмеченным красным тропам.
— Существует поверье, что в Долину черных цветов и погребальных холмов, нужно входить по этим дорогам и только пешком. Особенно в первый раз. Говорят, что из-за того, что люди стали пренебрегать правилами, долина из просто “Долины черных цветов” приобрела и все эти погребальные холмы. Один за другим. Раньше там было несколько деревень, затем осталась лишь одна. Но и она вымерла. Уже из-за болезни. Те немногие, что выжили, спустились в храм, еще часть - пошли дальше. Некоторые из них, я так думаю, заразили той хворью… но дальше не пошло. Поболели, кто-то умер, но не массово… людей оттуда никогда не любили. Их и без того мало осталось, чтобы так бояться или чураться, но сила слухов и умение приукрашать действительность… даже выражение такое появилось. Заболеть чем-то очень тяжелым значит “сорвать черный цветок”.
Ван Ибо с сомнением поворачивается к наставнику Сяо, но тот выглядит серьезным и даже в чём-то печальным. Ибо кладет ладонь на его спину, ведёт до плеча и слегка прижимает к себе. Это заставляет наставника Сяо слегка улыбнуться.
Ибо спрашивает тише, чуть наклонившись к его уху:
— Я буду прав, если предположу, что господин Хань как-то связан с этой печально известной долиной? И я даже не буду возмущаться, что этот план построен на какой-то страшилке…
Сяо Чжань явно фырчит и чуть отстраняется, чтобы посмотреть на Ибо с усмешкой. Он стягивает со стола закрытый веер, раскрывает его и бьет открытым по макушке лётчика:
— Никогда не недооценивай старые легенды, лао Ван! А в таком деле лучше всё учесть.
— И этот человек скептически относится к истории про горящее дерево и расступившееся море? Не то чтобы я тоже в это так верю, но где же справедливость, наставник Сяо?
Сяо Чжань фырчит снова, в этот раз закрывая веер и откидывая тот на стол. Он хочет что-то ответить на счёт справедливости и “старых сказок”, но Ибо продолжает:
— Или мне лучше называть тебя Сяо-гэ? Чжань-гэ? Гэгэ?
Чжань замирает в пол оборота, так и не посмотрев на него, опускает взгляд в стол. Его кожа, не особо бледная, но не такая темная как у большинства вокруг, слегка розовеет. Ибо с удивлением обнаруживает, что это явление задело даже кончики ушей. Сяо Чжань прочищает горло и снова берётся за веер, только теперь сжимает его в руке, пару раз постучав кончиком по столу, и наконец-то поворачивается к Ибо. Бросает:
— Если хочешь.
Ван Ибо решает добить оппонента и, сократив расстояние до грани приличного, шепчет:
— Тогда Чжань-гэ будет называть меня диди?
Сяо Чжань вернул себе самообладание, так что смотрит в глаза напротив спокойно. Слегка кивает и добавляет:
— Или Бо-ди.
Ван Ибо слегка поджимает губы, наслаждаясь зрелищем, и по правде, хотел бы сейчас поцеловать наставника, но всё-таки кухня в этом доме - буквально проходной двор.
Он кивает, отстраняясь, затем всё-таки уточняет:
— Ты так реагируешь, как если бы я называл тебя darling… Милый там, или сладкий… baby, maybe? Это диди и гэгэ… я думал, что это просто младший брат и старший брат… но сегодняшний день заставил меня сомневаться.
Сяо Чжань проходится пальцами по волосам, зачесывая немного назад, убирая от лица. Те отрасли уже достаточно, чтобы можно было заплести, но еще не настолько, чтобы перестать лезть в глаза. Он опускает взгляд к карте, сложив руки на груди, поясняя:
— Это и есть младший и старший брат. Как буквально, так и нет. Особый вид привязанности. Но когда… в этом есть место и для еще одного измерения отношений, это становится интимным. Такое слово подойдет. Так можно обращаться друг к другу публично. Это просто показывать степень… теплоты и близости. Но также может служить намёком, если есть, что замечать. Но не говорит об этом прямо. Как… darling или “детка”.
Ван Ибо задумчиво мычит, рассматривая наставника Сяо. День солнечный.
Лучи по-особенному заливают собой окрестности и подсвечивают дом, забираются в каждую щель и угол, словно в желании выгнать темноту отовсюду поганой метлой. Глаза Сяо Чжаня отливают янтарём, когда солнечный свет касается их. Ресницы кажутся пушистыми, а родинки у носа, ближе к уху и под губой - как никогда заметны. Ибо с каким-то урчащим удовольствием сначала думает, что целовал каждую, а потом в голове всплывает короткое и ёмкое - “моё”. Что именно “моё” и почему, а не просто “мой” тогда уж, не совсем ясно. Кажется, Ибо присвоил себе не только наставника, но в целом всё, что с ним связано. Как этот момент. Слепящее солнце, прохладный воздух, порывы ветра, запахи дерева, лепешек и специй, детский лепет и звонкий смех на фоне, постоянное хлюпанье шагов по двору. То, как рождается улыбка на этих губах. Мечтательная и уже не такая меланхоличная. Ибо считает это своей заслугой.
Он тихо спрашивает: “Что, Чжань-гэ? Чему ты улыбаешься?”.
Сяо Чжань поворачивается к нему и говорит:
— Просто подумал, что дал бы тебе в нос, если бы ты назвал меня “деткой”. Я читал, что так слишком загадочные мужчины в шляпах называют своих партнерш, которые не особо отличаются умом, а только красивые. И почти всегда случайно голые.
Ван Ибо не знал, что возможно подавиться воздухом, но почти что именно это и происходит. Он прочищает горло и хмурится, упираясь руками в стол, тянет с сомнением:
— Что это ты такое читал, Сяо-гэ? Пересказ какого-то плохого фильма?
— Почему? Говорят, это один из самых хороших фильмов голливуда. Да, я знаю это слово, лао Ван. В Шанхае показывали. Так и называется — “Лицо детки”.
— Ты хотел сказать “Мордашка”? Ты смотрел?
— Нет, я же говорю, я читал. Один из наставников попал на сеанс, его пригласили, и он всё подробно записал для…
Сяо Чжаню не дают договорить, потому что лётчик Ван неожиданно оказывается совсем близко, наклонившись к уху, и выдает на него “сладкая детка”. Желание снова увидеть покрасневшие кончики ушей наставника толкают на самые глупые поступки. Сяо Чжань не возмущен, он даже усмехается, когда Ибо отстраняется и смотрит в его глаза со слишком довольной улыбкой. Но да, кончики ушей…
— Вам бы уединиться.
Хруст яблока. Сяо Чжань отстраняется от Ибо, тот рефлекторно поступает так же, внезапно снова крайне заинтересовавшись картой. Лётчик упирается ладонями в стол и только потом коротко оборачивается, чтобы увидеть господина Ли. Тот грызет зеленое яблоко, настолько спелое и твердое, что сок стекает по его пальцам, а запах растекается по кухне. Сяо Чжань слегка кланяется, господин Ли отвечает тем же и слишком уж знающе улыбается, проходя вглубь кухни. Он доходит до стола и оставляет надкусанное яблоко рядом с картой. Ибо приходится выпрямиться и отойти на пару шагов. Он выбирает оказаться ближе к Сяо Чжаню. Господин Ли продолжает мысль, тянет слова, заменяя некоторые на английский:
— Я, кстати, тоже видел кино. Всего раз. В Шанхае. Нам повезло меньше, там было что-то про сплошные перестрелки…бах-бах, пиф-паф… но я достаточно красочно описал это, когда вернулся. Старался быть точным. Тогда старейшины и запретили мне это рассказывать, но… потрепанные листы так и летали по приюту.
Господин Ли изучает карту. Наставник Сяо заложил руки за спину, поглаживая веер, но вскоре его заменяют пальцы Ибо - тот встал рядом и зачем-то решил отобрать его. Видимо, чтобы поиграть с самообладанием Сяо Чжаня снова, повысить ставки.
Господин Ли берёт яблоко, вгрызается в него с другого бока. След на щеке, покрытый тонкой корочкой, кажется, может потрескаться от такого усиленного жевания, но этого не происходит. Он оборачивается на лётчика и наставника, вскидывая бровь:
— Вы ещё здесь? У реки есть лисий дом. Вы не могли не видеть его, когда ходили за водой... такой себе домишко, это вообще охотничий сарай, как-то так...Там, конечно, наверняка грязно, но обычно… там есть, где расположиться. Никто не вздумает туда идти. Покоя тут вам не будет. Детей пока заняли, я видел, как большая часть из них мучает деревенского мастера… требуют от него смастерить воздушных змеев, пока такой ветер… вас никто не хватится. Кто знает, когда еще удастся… так отдохнуть.
Ван Ибо как-то запоздало вспоминает, что этот человек - истинный хозяин этого дома. Лётчик слегка кланяется, все ещё поглаживая пальцы Сяо Чжаня за его спиной. Тот кланяется глубже и благодарит господина Ли, так и не в силах на него посмотреть. Смущение. Ван Ибо с азартом думает, как много он ещё не видел на этом лице.
Лисий дом. Возможно это то, что им сейчас и правда нужно.
х х х
Нетерпение смиренно тлело внутри. Ибо всё ждал знака или прямых слов, но наставник Сяо, хоть и был на виду, но явно его избегал. Ибо сидел в окружении солдат господина Ханя, слушал армейские байки, отвечал на вопросы, но больше всего впитывал последние новости: японцы всё-таки снова нацелились на Шанхай. Они хотят увеличить свои плацдармы для продвижения вглубь, конечно же мысли об отказе от идеи взятия такого лакомого места просто губительны. Вопреки всем предыдущим сражениям за Шанхай и тому позору, которым японцы покрывали себя из раза в раз. Но сможет ли Китай и дальше находить в себе силы для ожесточенного сопротивления, как было с девятнадцатой китайской армией? Каждый день гибли лучшие из лучших, и каждый день все больше людей, выживания ради, предавали страну, переходя на сторону врага. Японцы очень хороши в том, чтобы убеждать и переманивать. Китаю нужен каскад громких побед и открытая поддержка союзников. Это то, над чем стоит работать. Ван Ибо вертит эту мысль в голове, рядом с ним садится кто-то из офицеров. В его пальцах стиснута папироса, дым горьковатый и все целится в глаз лётчику.
— … японцы хотят пробраться в Чанша опять. Я понимаю, что наша задача не менее важная и мы не совсем то подразделение, но пока мы маемся тут…нет, я не критикую капитана! Но мы всё дальше от боев! Я хочу больше мертвых японцев! Чем больше из них мертвы, тем больше наших будет жить!
— Да ты уже совсем с катушек съехал, косить простых солдат не имеет смысла, надо косить верхушки… что взять с этих… “банзайщиков”... такие же идиоты, как и все остальные. Обозленные, правда… вот, что плохо. Потому и резать надо.
— Говорят, солдаты Мао ушли на север, они согласились помогать, но вместо этого явно выжидают в безопасности, чтобы потом добить солдат Чан Кайши… те все защищают рубеж… получается, Мао выгодно это, не мог он быть уже и заодно? Подстилает то тут, то там…
— Да нет, он просто выжидает, как та крыса…пищит из своего угла, сказки рассказывает, а люди и верят… ни к чему хорошему это не приведет…
— Прошёл слушок, что госпожа Чан скоро поедет к белым бесам за помощью лично…наверное уже доехала, как думаете? Её чары любого заставят отдать всё, что у тебя там есть…
Ван Ибо продолжает следить за наставником. Тот стоит в окружении детей аккурат в противоположном конце двора. Чжавэй демонстрирует ему воздушного змея, показывая какие иероглифы нанёс на алую ткань. Ибо запоздало соединяет реплики вокруг себя в осмысленный ком и задаёт вопрос раньше, чем понимает, что ляпает:
— Вы критикуете все виды сил Китая… от националистов до Мао… а вы… кто?
Солдаты и офицеры, почти каждый с сигаретой в зубах, смотрят на лётчика. Пару секунд тишины, затем начинают прокатываться смешки, какие-то неизвестные китайские ругательства. Затем тот офицер, который подсел бедром к бедру, наклоняется к уху лётчика и говорит на английском:
— Мы то подразделение Сопротивления, которое ни на чьей стороне, кроме стороны Хань.
Ван Ибо всё равно не понимает и хмурится. Тогда к нему наклоняется уже кто-то другой и добавляет:
— Мы - армия императора. Последнего из настоящих императоров Китая. Когда всё закончится, мы уйдем в храмы. И уже плевать, что будет и кто будет править, наше время ещё вернётся. Пока цель - спасать людей, как завещал император и как…
Тот офицер, который знает английский, снова подбирается к уху лётчика, заставляя слушать себя:
— На вашем языке на нас похоже слово “мафия”, господин Ван. Только мы лучше, чем мафия. И мы для людей. А те - для нас. Настоящая власть Китая.
Ван Ибо отстраняется, чтобы взглянуть офицеру в лицо, но тот отворачивается раньше, снова затягиваясь. Разговоры продолжаются. Всё чаще вспоминают женщин и последний раз, когда ели что-то из зажаренного мяса. Один из офицеров, самый крупный из всех, раскатистым басом расписывает рецепт свинины в сахарной корке. Лётчик Ван снова ищет взглядом наставника. Приходится даже повертеть головой. Но тот словно исчез.
Ван Ибо ждёт ещё с минуту, затем всё-таки встаёт. Просит у офицера Яна папироску, затем отходит чуть в сторону. Сяо Чжаня нигде нет. Мимо вовремя пробегает Чжавэй, Ибо ловит его, так и не подкурив, а лишь зажав папиросу между губ. Мальчишка смеётся, пытаясь отбиться, затем успокаивается в руках Ибо, который присаживается перед ним.
— Красивого змея сделали. Бежишь запускать?
Чжавэй кивает пару раз, затем оборачивается на других мальчишек, машет им рукой, мол, он скоро. Лётчик Ван ерошит его волосы, приводя те в полный беспорядок. Чжавэй смешно хмурится и тут же пытается их пригладить.
— А наставник Сяо… не видел, куда пошел?
Чжавэй задумчиво смотрит куда-то за плечо лётчика, затем всё-таки на него и говорит:
— Наставник Сяо сказал, что пойдет посмотреть, есть ли грибы на опушке. Мы хотели с ним пойти, но он сказал, что лучше заняться змеями, пока есть ветер… так что он пошел к лесу. Мэйлин сказала, что грибы вообще вряд ли будут в это время года, но наставнику ведь лучше знать!
Ван Ибо расплывается в улыбке и благодарит Чжавэя. Тот кивает, затем бежит ещё быстрее, чем до этого. Ведь и правда неизвестно когда ветер ослабнет.
Нужно ловить момент.
х х х
Лисы - это никогда не к добру. Так считалось. Редко кто из простых людей охотился на них.
Семью Ли считали лисами по многим причинам. Во всяком случае, мать господина Ли так точно. Её рыжеватые волосы, бледная кожа и необычайно тёмные глаза говорили сами за себя. А как только госпожа Ли начинала говорить, как только её алые губы начинали улыбаться, а не дай Небо госпожа начинала петь…
Только слепой и глухой не мог понять, что перед ним стоит хули-цзин.
Коварная, смертельно красивая, мудрая и опасная.
Конечно, с течением времени, когда семья Ли помогала деревне, будучи щедрым и справедливым работодателем, держа в узде всё политику селения, а снадобья госпожи спасали людей от хвори, отношение чуточку изменилось. В деревне перестали гибнуть молодые матери, и та разрасталась всё больше и больше. Вместо ху цзин госпожу за глаза стали называть ху шэнь - фея-лиса. Но, что конечно же общего у двух случаев по всем поверьям, какой бы внезапно доброй не была демоница, так это то, что муж её жить будет недолго. Так и случилось. Отец господина Ли явно отдал душу предкам слишком рано. Его волос ещё не коснулась седина, как тело было погребено в землю.
Правда, не коварная хворь его убила, и вовсе он не чах постепенно, как если бы лисица-демон высасывала из него всё ци… старшего Ли догнала беда на охоте.
А вернее, стрела. Так никто и не понял, как такое произошло.
Госпожа осталась одна с двумя детьми: родным сыном Хенгом, и не родным сыном Фэем. Последним из рода Хань, корни которого уходили вверх к горам, а там спускались книзу - в Долину черных цветов. Ребенка в деревне пинали и, мягко говоря, не любили, как бы тот ни старался и на каких работах ни работал. Считали проклятым. Семья Ли забрала того себе и последний из рода Хань стал старшим братом для младшего сына. Но как бы ни любила детей своих госпожа, любовь к мужу была сильнее, а от того и губительнее после его смерти. Связавшись со всеми, кем могла, написав немало важных бумаг, наладив все дела, чтобы спокойно уйти - госпожа Ли растворилась в лесу.
В деревне верили, что та превратилась обратно в лисицу, не выдержав испытаний человеческой жизни. Сначала её искали всей деревней, но постепенно люди смирились с пропажей. Ли Хенга и Хань Фэя увезли в императорский приют, сначала тот, что в горах, а когда подросли - распределили в два других. Шло время. Ли Хенг строил карьеру в опере, хоть слыл и талантливым лекарем, покорял крупные города своими талантами, используя то, чем его так щедро наградила мать - мистической красотой, смертельной и коварной, не без острого ума и языка. Хань Фэй же пошёл по другому пути. Если путь Ли Хенга был извилист и обрастал самыми невероятными, и порой оскорбительными слухами, то путь господина Ханя был прямым, благочестивым и бескомпромиссным.
По итогу он руководил Черной армией Императора, возрождая доблестное имя клана Хань. Никто не знал деталей их истории, но по слухам те оставались близки всё это время. В народе даже гуляли разные песни и сказки, в которых угадывались образы этих двоих, но не назывались имена. Конец, конечно же, всегда был лирично печальным, ведь… да. Ли Хенг в воображении многих был тем самым лисом. А у тех не бывает счастья в жизни, а особенно - в любви.
Ведь именно на это и намекали из раза раз все песни, слухи и легенды.
Сяо Чжань вспоминает все эти истории, их детали, в голове даже крутится одна из мелодий, пока он спокойно идёт по тропе. По правде, он хотел отвлечься и подумать, но слова про лисий дом так и не выходили из головы. Он решил просто проверить, правда ли у реки есть этот домишко, ведь вопреки словам господина Ли, он ничего такого не замечал. Наставник Сяо специально выжидал, когда лётчика отвлекут достаточно, чтобы ускользнуть. Перед тем, как отправляться в такой сложный путь, перед тем, как жизнь снова заставит карабкаться, бороться и выбирать, Сяо Чжань хотел выдохнуть и разобраться. А рядом с Ван Ибо это было просто недостижимым. Как только тот оказывался даже в нескольких шагах, все мысли устремлялись из головы к сердцу. Подумать только, Сяо Чжань ведь действительно согласился на любой его план, на то, чтобы покинуть Китай, даже если тот и разваливается в агонии на куски, но разве…
— Осторожно.
Наставник Сяо чувствует, как его тянут к себе, а в следующий момент в шаге от него клацает металлической пастью ловушка. Там вполне могла бы быть нога Сяо Чжаня, если бы не этот рывок к себе. Лётчик Ван прижимает к себе крепко, шепчет “успел, чёрт”, и не собирается отпускать. Сяо Чжань рассматривает острые зубья, это получается как-то отстраненно, хоть сердце заходится в спешке от испуга. Затем он всё-таки выворачивается из объятий и невольно смотрит на лётчика строго:
— Ты зачем пошёл за мной?
Ван Ибо прищуривается и кивает на схлопнутый механизм:
— Хотя бы за тем, чтобы тебе не перебило ногу и ты не умер тут, истекая кровью? Наставник Сяо слишком замечтался… а я слышал, как местные мужики в жажде мяса, решили расставить здесь всё, что только нашли по сараям…
Сяо Чжань молчит. Не поджимает губы, не хмурится, просто смотрит. Ван Ибо как-то странно от такого взгляда, так что он спрашивает тише: “Да что?”.
Сяо Чжань не знает. Всё и так запутанно в этой жизни слишком сильно и туго, казалось, что война разрубила все узлы и мир стал куда примитивнее: тебе просто надо в нём выжить любой ценой и дать выжить детям. Всё внезапно стало проще. Пока, конечно же, лётчик не свалился с неба, посеяв столько разных чувств внутри наставника, что попробуй разбери. Он ведь практически сказал ему, что любит. Вернее, ещё хуже.
Он сказал ему любить себя так сильно, чтобы не потерять. Это ведь… он всерьёз, да? Мало ему бед и хаоса, он решил так просто довериться человеку, который конечно же покинет его так или иначе. А если Сяо Чжань купится и последует за ним? В совершенно чуждый, странный мир с его дурными понятиями, дурными людьми, что он там будет делать? Хватит ли им этих чувств, чтобы оставаться счастливыми? А если заставить лётчика остаться с ним? Играть на чувствах, усыпить его тоску по дому… Нет, он не настолько жесток и ему… ему важно, чтобы лётчик сам… О, Небо.
О чем он думает, опять-таки, в любой момент тут можно умереть, выскочит какой-нибудь японец с маузером, или просто бомбы с неба полетят, так не плевать ли? Как его разум вообще размышляет о будущем в такой ситуации, куда делось все спокойствие и хладнокровие его души? Сяо Чжань практически буквально чувствует себя больным.
В голову снова пробираются мысли и образы, он вспоминает звон меча у горла, он вспоминает, как дуло пулемета упиралось в грудь Ван Ибо. Туда, где сердце. То не то, что перестало бы биться, оно бы стало куском мяса, разлетающимся кровавым месивом…
Лётчик Ван протягивает к нему руку, чтобы убрать прядь за ухо. Сяо Чжань резко разворачивается и продолжает идти по тропе. Кидает, не оборачиваясь:
— Когда дойдем до этого дома, надеюсь, там есть ножи… хочу, чтобы ты отрезал мне волосы. Слишком отрасли.
Ван Ибо ничего не отвечает. Он ждёт, когда расстояние увеличится на шагов пять, и только после этого следует за ним. Почему-то лётчик почувствовал, что так будет лучше.
Лисий дом мало походил на охотничий сарай, положа руку на сердце. Ван Ибо бы назвал это тайным местом. Деревянный и низенький, домишко прятался между двух развесистых дубов, чтобы зайти в него - надо было пригнуться, а внутри макушка всё-таки достигала потолка. Особенно тяжко это было для наставника, тот не стал мучить себя долго и уселся на ворох каких-то старых одеял. От охотничьего сарая ожидаешь чего-то вроде оружия, ножей, мешков, приспособлений для освежевания мяса, веревок для сушки, может, пряжек для собак. В этом же месте были только одеяла, ящик с парой ржавых ножей, вбитые по стенам крючки и продолговатое “окно” - крупная щель без рамы. Зато в углу стояла печка, а рядом с ней еще один ящик. Ибо решает вскрыть его, чтобы занять себя чем-то вне этого тягостного молчания. Наверное, если бы наставник и правда хотел, чтобы он пошел за ним, то дал бы знак… так что лётчик немного оплошал.
Но что уж теперь.
Ящик не поддаётся сразу. Ибо не надеется найти что-то особенное, берёт один из ржавых ножей, поддевает крышку в паре мест, затем тянет. Со скрежетом, ящик всё-таки поддаётся. Тот оказывается полон округлых глиняных сосудов, запечатанных восковыми пробками. Ибо тянет один за веревки, что плотно обвязывают горловину, пытается всмотреться в иероглиф на пузатом боку. Сяо Чжань хрипит из своего угла:
— Это похоже на вино…
Лётчик оборачивается к нему, подняв сосуд ещё повыше, возможно, предлагая откупорить. Но наставник только отрицательно мотает головой. Ибо чуть пожимает плечами. Он закрывает ящик и садится поверх него, но вытащенный бутыль не убирает. Лётчик его откупоривает, затем нюхает. Запах густой, сливовый и сладкий. Ван Ибо рискует сделать глоток, и уже когда облизывает губы, слышит вопрос:
— Если бы ты мог выбрать, где бы ты сейчас хотел быть?
Ибо чуть хмурится, но отвечает сразу же:
— Здесь.
Сяо Чжань вскидывает брови и даже выпрямляется. Он склоняет голову чуть на бок, затем продолжает:
— Не шути со мной, лао Ван… ты бы правда хотел быть здесь?
Лётчик пожимает плечами, делает ещё парочку мелких глотков, говорит:
— Если ты здесь, то я хотел бы быть здесь. Если ты сам хочешь быть в каком-то другом месте, то я хотел бы быть в нём.
— Не дома? Не в Америке? Не где-то ещё в мире? Даже не в небе?
Ван Ибо смотрит на наставника. Смотрит долго, но затем звучит так же твердо:
— Здесь. Даже не в небе, Чжань.
Это простое “Чжань”, без каких-либо “гэ” или наставников, и даже без фамилии. Ван Ибо всё-таки протягивает этот глиняной бутыль Сяо Чжаню, тот берёт его и делает крупный глоток. Терпкое, сливово-цитрусовое. Вино обжигает губы, стягивает язык кислым, а затем становится сладким. Сяо Чжань спрашивает чуть громче, вытирая губы тыльной стороной ладони:
— Почему?
— Для тебя так важно найти ответ на этот вопрос? Ты бы сам где хотел оказаться, если бы мог?
Сяо Чжань выдерживает взгляд лётчика, передаёт ему вино обратно. Затем говорит:
— Я уже говорил тебе… мне не с чем особо сравнивать. В моей жизни не было лучшего места, чем здесь… и не было лучшего места чем не просто “здесь”, а здесь… с тобой. Так что по отношению ко мне этот вопрос не совсем честный.
— А с чего ты взял, что все эти места для меня лучше, чем место рядом с тобой, Сяо-гэ?
Тот прищуривается, явно недоверчиво. Ван Ибо чувствует себя словно на охоте. На охоте с пугливым зверьком. Или всё-таки с опасным лисом? Чёрт его разберёт. Лётчик встаёт с ящика, только чтобы завалиться рядом с наставником на одеяла. Домишко, где всё пропахло кожей, деревом и сыростью, теперь впитывало в себя и аромат вина. Кисло-сладкий и в чём-то цветочный. Ибо смотрит на наставника и замечает - это вино красит губы.
— Я так понимаю… это в новинку для нас обоих и ты решил вдруг… разобраться. Да?
— “Это”?
Ван Ибо неопределенно ведёт свободной рукой, затем всё-таки отпивает ещё вина. Всего ничего, а в голове уже легкий туман, пока по телу растекается теплая нега. Наставник забирает из его пальцев сосуд и пьёт сам. Лётчик продолжает:
— Я хочу быть здесь. И я буду здесь. И я пойду с тобой в эту долину погрибных холмов и цветов этих…
— Погребальных.
— М-м. Я пойду с тобой куда-угодно, а потом я выведу нас туда, где все будет хорошо. И ты спросишь “почему?”, а я отвечу. Потому что в этой “скотской”, как ты сказал… “скотской” жизни, есть множество прекрасного, Сяо-гэ. Ты вот говорил мне не придавать такого уж значения смерти и вся эта ваша философия, это хорошо, да… но не знаю какая философия или религия может передать весь этот вкус жизни. Когда я целую тебя, когда я рядом с тобой, когда весь мир в огне… всё имеет в нём смысл, даже то, что он сейчас так похож на ад с гравюр. Это имеет смысл, если в нём есть жизнь. А жизнь - это вот сейчас. Она же идёт, жизнь эта. И она все ещё может быть прекрасной, и она прекрасна, хоть и такая подлая и страшная… Ты что-то понял из того, что я тебе сказал? Я не уверен, что правильно передал мысль, в китайском есть такое слово, которое… знаешь, нет, я вот понял, это как в той сказке про феникса? Знаешь же? Все думали, что эта птица погибла, она боролась до самого конца и внезапно вспыхнула! Но затем, затем она возродилась из этого же пепла… мы с тобой в каком-то моменте сгорели, понимаешь? Сгорели до пепла. Но из прошлого нужно выносить огонь, а не пепел, понимаешь? Я был готов умереть, ты говорил, что смерть - это не так уж страшно, и да, не страшно, но это и не повод отдаваться ей при жизни! Мы стали пеплом, но затем… затем я встретил тебя, хорошо? Я встретил тебя и это заставило, не знаю, надеюсь, не я один это чувствую, но это заставило меня…ну… воскреснуть? Ты думаешь я от счастья полез во всё это? Сяо Чжань… моя жизнь не была такой, чтобы на неё жаловаться, но поверь, смысла в ней было мало… Понимаешь, я…
Ван Ибо не договаривает. Сяо Чжань отставил вино, а затем оказался на его бедрах, чтобы заставить Ибо улечься на спину. И пока тот не сказал что-нибудь ещё, он целует его. Целует его, чтобы после сказать “я тоже”.
Я тоже тебя люблю.
х х х
Запись из дневника наставника Сяо, полгода спустя.
Пока моя страна в огне, сам я окружён водой. Увидеть океан было моим сокровенным желанием, “большая вода”, которая не сравнится ни с одним руслом реки, какой бы широкой та ни казалась. Совесть хотела бы выписать пару строк о том, что я чувствую неправильным и горьким то, что покидаю родные земли, но правда заключается в том, что та молчит. Во мне есть лишь скорбь. Мой Китай погиб задолго до того, как его земли очутились в жерновах войны. И я не знаю, что родится на его месте. Возможно, тот Китай живёт во мне и в детях. В их ровных спинах, гордой посадке головы, в их воспитании и в том, что они все живы. Я исполнил своё обещание и буду исполнять его, пока жив.
Только сейчас, будучи буквально оторванным от суши, я подумал о том, что на самом деле есть для меня дом. Многие считают, что это место, желательно то, где ты вырос и где всё тебе знакомо. Место достаточно безопасное и светлое, там, где горят огни. Я спросил у детей, что для них дом. Для тех, кто каждый раз обретая такое место, терял его. Мне сказали, что дом - это мы. Дети назвали не место, а друг друга и своего наставника.
Ну и… лётчика Вана, конечно же.
Сегодня утром я спросил у него, похоже ли наше нахождение посреди океана на его полёт в небе. Мне казалось, что это похоже, но он только покачал головой. Добавил, что это лучше. Находится тут, в океане, лучше. Но он всегда так говорит, что бы я ни пытался у него выведать. Мне не верится, что он правда не тоскует по дому до глухой грусти, что не жалеет о чем-то, что не боится всего того, что ждёт впереди. Мне кажется, он говорит так специально, чтобы мое беспокойство не росло, но по правде, мне было бы легче, если бы он признался в своих истинных чувствах. Это то, что он считает правильным и благородным, наверняка влияние того, где он вырос, и то, что он в первую очередь солдат, заставляет его брать на себя непосильную ношу. Я никак не могу убедить его, что хочу разделить всё, что он испытывает и помогать не меньше, чем он мне. Но, с другой стороны, это заставляет его быть сильнее. Мой страх заключается лишь в том, что как и с любым другим предметом, как бы тот долго не выдерживал тяжесть и напряжение, он ломается… бамбук легче переживает зиму, чем дубовые ветви, что могут сломаться под тяжестью, в то время как жерди бамбука лишь прогнутся, но не будут сломленными.
Ван Ибо всячески старается быть дубом, не понимая, что сила заключается не в этом.
Мне ещё многому стоит научить его.
От господина Ли и капитана Ханя не так много вестей, но я рад любой мелочи. После того, как мы покинули долину и наши пути разошлись, я получал лишь два письма. Надеюсь, когда мы ступим на берег, меня вскоре найдет ещё одно. Капитан Хань все ещё настаивает на том, чтобы господин Ли присоединился к нам, пока не закончится война, но та может длится ещё долго. Не представляю, как тот может заставить его. Разве что если усыпить господина Ли и переправить его таким образом? Вроде и шутка, а вроде только такой выход я и вижу. Капитан хочет сохранить его жизнь, но господин Ли не верит, что та стоит того, если господина Ханя нет рядом. Иногда, размышляя о них, я вижу отражение собственных чувств и даже не знаю, что тут было бы верным. Лётчик Ван в такой ситуации вряд ли бы поступал иначе. Я знаю, что как только он убедится, что я в безопасности, есть вероятность, что ему захочется вернуться в небо, не говоря о том, что война набирает обороты. Многие пишут, что японцы не остановятся ни перед чем и вскоре нападут и на Америку. Тогда у той развяжутся руки на ответ, и судя по всему, это станет если не точкой в войне, но явно переломным моментом, ведущим к концу.
Буду ли я когда-либо достаточным для лётчика Вана, если есть целое небо?
Кто бы мог подумать, что по итогу я буду опасаться таких вещей. Ведь раньше я полагал, что любовь выглядит и чувствуется иначе. Оказалось, что это намного сильнее, намного приятнее и вместе с тем больнее.
Оказалось, что это очень страшно.
Оказалось, что ради этого хочется жить.
И, мне кажется, я наконец-то понял, для чего все искали и ищут бессмертия. Если ты хоть раз испытал это чувство, когда оно взаимно и заставляет весь мир светиться и замереть, ты не хочешь, чтобы это прекращалось. Видимо, Небожители не пытались найти эликсир из страха смерти, они пытались найти его из жажды жизни, которую дарит любовь.
Как хорошо, что мои записи никто не прочтёт. Но также хорошо, что какими бы нелепыми ни казались мне мои мысли, часто оказывается, что у Ван Ибо они точно такие же.
Просто другими словами.