out of my head

Сосредоточиться на его руках.

На его движениях, на его дыхании, на прикосновении губ: легчайшем, как дуновение ветра, и беспощадном, как скоропостижная смерть — прямо на губах Сатору. И в его глазах, воздетых к потолку; они у него не выпрашивают и не требуют, они не глядят дерзко, как это бывает обычно, когда он пялится поверх темных своих очков; они не насмехаются и не лгут, а умоляют, и мольба эта, неосторожно формирующаяся на кончике языка, совсем скоро срывается с него едва слышным хрипом.

что?

я хочу еще

Прошептал бы ему на ухо, наклонись Сугуру ниже. Так уж между ними завелось, что это Годжо наклонялся к нему, целуя или быстро опуская руку на пах — опрометчиво и неосторожно, всегда играясь, потому что Гето это раздражало, если их могли увидеть, — но сегодня они поменялись местами. Гето сидел, прислонившись спиной к изголовью кровати, а Годжо — к его груди, усевшись между массивных бедер.

многого хочешь

Его ухмылка не нуждается в представлении; ее даже видеть не нужно, чтобы понимать, что она есть, что она рассекает его сухие белые губы, а отблески ее неугасаемой насмешки бликуют в сумеречных водах чуть сощуренных глаз. Дурацкая его привычка: щуриться от удовольствия или когда он считает, будто бы прав. Бесит. Так бесит, блять,

Сугуру так.

Сильно.

Бесит.

ах, сугуру, заткнись

Губы просят этого (читай: заткнуть самого Годжо), взгляд же — взять его. Грубо и прямо сейчас, потому что его присутствие в патовой, нереальной близости всегда невыносимо. Не-вы-но-си-мо: когда произносишь по слогам, разбирая слово на детали, тщательно изучая тотальную его безнадежность и собирая потом назад, мироощущение меняется, и раскрываются вдруг те грани, о которых ты раньше никогда не подозревал.

Черт бы тебя побрал, Сугуру.

и этого ты хочешь?

а?

чтобы я заткнулся

ты невыносим

Тепло его губ на мочке Годжо. Размеренная череда вдохов-выдохов шлифует ушную раковину вслед за кончиком носа, а горячий язык плашмя скользит вдоль уха, осторожно забираясь внутрь: заигрывание на самом его кончике, на самом краешке, с уступа которого Сатору был бы не прочь сорваться. Вгрызаясь в свои губы, он постепенно капитулировал в тесном жаре собственного тела, которого оказалось слишком мало, чтобы вместить ту необузданную бесноватую энергию, раздирающую его изнутри. А еще он терялся во всепроникающем дыхании Сугуру, в его влажных поцелуях и широких ладонях на собственной груди; Годжо ошибался, предполагая, что в этот раз он исчезнет без лишних мучений.

Гето же хотел мучить его своей неторопливостью, доведенной до ума. Кончиком пальца он приглаживал костистые выступы Саторовых ключиц и наслаждался тем, как Годжо вздрагивает под нажимом его пальцев (теперь на животе) и тем, как вздрагивают его белые ресницы над бессовестными красными щеками.

Годжо поерзал, подняв было руку — и тут же отдернул в озарении. На сегодня было озвучено новое правило:

Не прикасаться к Сугуру.

В другие разы это были иные «НЕ»: не звать его по имени, не смотреть на него, не кончать ему в руку, не просить его кончить внутрь. Ведя членом между ягодиц Годжо, он велел ему не оборачиваться, когда тот, задрав тощие бедра, попытался было глянуть на Сугуру из-за плеча, — и тут же закрыл ему глаза ладонью, проникнув сразу глубоко. Или когда Сатору тянулся рукой к низу живота, Гето перехватывал ее, шепча отрывистое, но уверенное нельзя, из-за которого уже столько раз были сгрызены губы в кровь.

Не целовать его. Не садиться на него сверху.

Сесть на него сверху, но не царапаться и двигаться самому.

Не двигаться самому, но при этом удовлетворять себя, расставив ноги пошире, пока Гето, придерживая белесые бедра, его трахает, а Годжо — липкие руки и влажные бедра, пот и смазка — сгорает от стыда, к которому они вдвоем давно привыкли.

Не стонать. Не всхлипывать.

Не кусаться.

Они квиты: когда Сугуру прикидывался пай-мальчиком, вежливо всем улыбаясь и подбирая самую свою нежную интонацию, Годжо на секунду-другую вытаскивал его из забытья, обнажал его истинные раздражение и брезгливость, беря за руку — и может это Гето так реагировал на прикосновение, а может, его разоружала Саторова внезапность, и он на миг терял хватку, из-за чего злился сильнее. Сатору обожал его злое выражение.

И за свое обожание он расплачивался лихорадкой на плечах и дрожью в коленях, оказываясь с ним за закрытыми дверьми. К слову, Сугуру никогда не закрывал их на замок: лишь прикрывал, оставляя узенькую полоску света, из-за чего поставленный раком Сатору или он же, в зеркальном отражении потонувший в огромных руках Гето, всерьез рисковал жизнью, но оно было неважно, когда его глаза, закрываясь, сохраняли остаточное изображение склонившегося к нему лица — как алый блик на изнанке века после того как посмотрел на солнце.

Лицо это страждущее и любящее — искренне. Его хищные глаза, его высокий скат скул, его узкие черты, изящные, но не женственные, а по-своему аккуратные, хрупкие, и его губы, губы, губы, к которым Годжо тянется интуитивно, стискивая щеки Сугуру в ладонях; даже если нельзя.

Сатору с ума сходил, когда Гето придумывал очередное нельзя: каждый раз одно и каждый раз новое. Больше этого ему нравилось только нарушать идиотские запреты, ведь Гето всегда теряет контроль быстрее, чем ему того хотелось, а когда спохватывается, пытаясь сложить на искусанных губах очередное предостережение (уже не имеющее никакой силы), Годжо прибивает его жаждущим взглядом и жарким заткнись и трахай меня.

Это чуть позже. Из них двоих первым пьянеет Сатору, и когда его ощутимо потряхивает, Сугуру продолжает забавляться, нарочито медленно расстегивая форменный пиджак Годжо. Чертова вереница пуговиц неисчислима.

А ведь днем этот ваш Гето такой праведный.

Глаза честные, улыбка лучистая и скромная; Сугуру хорошо разыгрывает открытость и радушие, ему хочется доверять и за ним хочется следовать — только держаться от него подальше будет самым верным решением. Щепотка слов, формулу которых знал только Годжо, моментально выводила того из себя, а когда Гето выходил из себя, сразу начинал метать молнии; их-то Сатору и ловил, усмехаясь и желая еще. И ведь правда: его разгневанное лицо было самым прекрасным.

И когда он, возбужденный, нависал сверху, отирая губы запястьем — от спермы. (я же говорил тебе не кончать, сатору)

И когда клялся, что ненавидит, имея в виду свое неискоренимое, невероятное, непостижимое обожание. Он обожает Сатору.

Сатору обожает его.

Они вдвоем обожали изводить друг друга, заживо сжирая постоянными недомолвками, мокрыми пальцами между ног и слюнявыми поцелуями: о скоропостижной смерти, которая могла бы наступить, поцелуй его Гето лишь однажды и лишь едва-едва — куда-нибудь между щекой и виском, — оставалась далекой мечтой, покуда как Сатору мучительно умирал в нем, жадно утаскивая Сугуру за собой и намертво цепляясь за то, что уже никогда не станет прежним.

ах, черт

Забывшись, Годжо вновь приподнял руку; кончиками пальцев он почти достал до щеки Сугуру. Тот плавно увернулся; двинулась голова и шевельнулись черные пряди, соприкоснувшись с костяшками Сатору.

нет, не трогай

н-но сугуру…

Руками запрещено, губами — нет. Пользуясь неозвученным исключением из правил, Годжо вытянулся, поцеловав холодный подбородок.

я же сказал

про поцелуи - нет

Годжо прикусил тонкую кожу, втянув ее между губ.

сатору…

распусти волосы

не хочу

пожалуйста, сугуру

Пожалуйста было поистине волшебным словом; родители не обманывали, когда терпеливо обучали этикету необучаемого Сатору, имевшего перманентную аллергию ко всякой субординации и вежливости. Оттого его так бесило Сугурово прилежание и оттого у него так стремительно сдавливало ширинку, едва этот сраный притворщик, сбрасывая все личины, грубо вдавливал Годжо лопатками в пол или разрывал на нем домашнюю футболку, потому что у него это в крови — что-нибудь уничтожить.

Себя, его.

Все вокруг.

Ослабив резинку, Сугуру стянул ее вниз; его убранные назад волосы неторопливо опустились на плечи, некоторые — на лицо Сатору, и несколько прядей он подловил губами, ведь руками-то нельзя. Зажав ненадолго, отпустил. С распущенными волосами Гето становился невыносимее обычного: сразу расправляется, собирается в беспринципное нахальство, которое и было истинной его природой, и ухмыляется, встречаясь с извечной мольбой в голубых глазах, подернутых пеленой. Облака затягивают ясное небо, а скоро скроют за собой и солнце.

Подумаешь: на несколько оттенков ярче, на несколько полутонов темнее. По его глазам можно было бы предсказывать погоду, но Гето не собирался ничего прогнозировать, кроме событий предстоящего вечера. Сочная лазурь в радужке Сатору темнеет, скрываясь под полом вязкой мглистой черноты, откуда на него и глядел Сугуру, пересчитывая звездочки в ночи — это отсвечивают ночник и Саторова любовь, с каждым днем дающаяся ему все сложнее.

Все яростнее. Ненасытнее.

сугуру, не медли

помнишь, ты предлагал нам снять порно?

не помню

а ты предлагал

н-не помню, твою мать

ты предлагал

Ночь обещает быть ясной — насколько это возможно, с таким-то туманом, — но возможны осадки в виде слез: в уголках глаз, если он сдержится, и на щеках, если начнет кричать, бить Сугуру по плечам и царапаться, изгибаясь в страстно-гневном порыве. Это всегда так: когда проникаешь в него до основания, он выгибается до хруста в позвонках и сгибает коленки, на которых живого места нет после того, как кое-кто жестко отодрал Сатору на полу. Голые половицы не щадят и не прощают ошибок: особенно, если ляпаешь их сомнительными жидкостями; их Сатору (в Сугуровой рубашке, которую тот носил целый день) оттирает позже, скривив нос.

и к слову, я не медлю

медлишь

нет

да

Кончики черных волос щекочут щеки и шею, когда Сугуру наклоняется к нему. Отнимая руки от плеч Сатору, Гето резко задирает взлохмаченную белобрысую голову и целует сначала в лоб, потом в губы. Они раскрылись моментально и охотно, бессовестно увлекая холодный язык; наклонив голову, Годжо сдавленно простонал, потому что Сугуру было достаточно легонько лизнуть его под языком, чтобы он кончил, а еще потому что у него руки чесались вцепиться в эти роскошные гладкие патлы и потрясти их как следует. А ЕЩЕ ЛУЧШЕ пропустить их между пальцев и сжать до того крепко, что под ногтями будет ощущаться основание каждого волоса, после чего Сатору станет их тянуть, чтобы Гето жмурился от боли.

Вот так сильно он бесил.

И так неудержимо Сатору его хотел.

Целуя Годжо, Сугуру плавно накрыл ладонью его шею и двинулся ею ниже, пригладив большим пальцем кадык, ключицы. Осторожно вытаскивая пуговицы из петель его рубашки, он забрался ладонью за образовавшийся вырез и сжал грудь, как если бы Сатору был девчонкой. Вздрогнув, Годжо простонал громче; он стиснул кулаки, силясь, чтобы не вцепиться тому в ляжки, и поерзал, потеревшись о пах Гето.

с-сугуру…

Нить слюны, ненамного протянувшись между блеснувших губ, легла на подбородок Годжо. Сугуру отер его пальцем и, обхватив острый выступ, поцеловал того вновь, но уже поверхностно. Второй рукой он покончил с рубашкой; снизу же ее расстегнул Сатору, не без труда справляясь с тряской в руках.

Такой милый, когда не притворяется. Когда так смело обнажает свои слабости, свою похоть, свою нежность. Сатору ведь такой ранимый — и это было еще одной тайной на двоих.

Покусывая ухо Сатору, Гето пресыщался странным ощущением непоколебимого покровительства, которым он обладал, а Годжо — нуждался. Только на него Сатору смотрел столь умоляюще, умоляя до того живописно и убедительно, что даже говорить не нужно было, и только с Сугуру он прятал свои притворные хладнокровие и заносчивость, в которых все равно не было никакого смысла, покуда Гето с таким трепетом сжимал Сатору под шеей.

Высокие воротники на их форме скрывали посиневшие следы от пальцев на горле Сатору: настолько тонком, что с легкостью умещалось в огромной ладони Гето. И следы от зубов — на шее Сугуру, всегда лиловые, отчетливые, похабные.

Свернуть бы ему шею, смыть бы этот позор.

сугуру, еще

Годжо закатил глаза и почти что потянулся к бедру Гето.

дотронешься — уйду

не уйдешь

ты так уверен?

Прежде чем соврать, Годжо всегда облизывал верхнюю губу, как если бы столь крохотный ритуал помог отъявленному лжецу самому же поверить в собственную ложь. А он верил?

Когда лизнул ее сейчас.

да

Усмехнувшись, Сугуру оттолкнул его и, обхватив худую талию, развернул Годжо к себе лицом. Сжав костистые запястья, он притянул это обесцвеченное, нескладное недоразумение к себе, позволив тому забраться на колени. Саторовы слабые места были у локтей и ближе к щиколоткам, но особенно — за ушами и позади шеи, невесомого прикосновения к которой хватало, чтобы Годжо позабыл самого себя. Гето научился изводить его тем, что останавливал пальцы в миллиметре от манящей фарфоровой кожи, а Сатору ощущал его тепло загривком — ну или своими Шестью Глазами, он же такой суперчувствительный и супервсезнающий; из-за них ли? — и интуитивно прогибался в позвоночнике, наклоняя голову назад, чтобы дотронуться.

не издевайся

я не издеваюсь, сатору

Его ухмылка рисовала в воздухе сердечки, которые Годжо обожал отправлять ему в сообщениях, зная, как это бесит Сугуру. И как бесили Сатору его односложные, скупые ответы.

Как его всепроникающий взгляд, безжалостный и бессердечный.

Как его сердце за семью печатями.

Как его манипуляции и блядский дар манипулятора, боже, да вы талант, Сугуру-сан, Сугуру-сама.

я ненавижу тебя

В ту микроскопическую долю секунды, за которую воздух проходит по гортани и образуется в звук, успеваешь тысячу раз пожалеть, что вообще открыл рот; как и во всех подробностях сожалеешь, что так опрометчиво полюбил этого…

оу

…мудака, эгоистичного и властного, задумчивого и опрометью ныряющего в пропасть. Сатору проследил за тем, как Гето, не сводя с него глаз, (если ударю, сотру костяшками эту дурацкую усмешку?) расстегнул свою рубашку. Сатору, закусив губу, стянул свой пиджак. Гето просунул пальцы под рубашку Годжо и шлепнул того по ладоням, когда он собрался стащить с себя мокрую белую ткань. Выдерживая его взгляд. Принимая все его негодование, всю его любовь и похоть: ими вспыхнули мягкие щеки Сатору и они же догорали между его дрожащих пальцев, под коленями и во влажной ложбинке между ключиц, где покоился крохотный серебряный кулон (извивающаяся змея), когда-то спонтанно подаренный ему Гето.

так жарко, жарко, жарко,

жарко, ЖАРКО!!

я сейчас сгорю и от меня даже пепла не останется, это пожарище, это вечность мук и вечность рая, господи, ну почему это ты и почему это твои глаза и почему это твои губы и почемуэто твои руки почемуэтовообщетысугуру почему мы появились в одновремя в одномместе мир такой огромныйамыоказались в одной точке накарте этолине проклятие охбожесугуру я так сильноненавижутебя;

я так сильно тебя люблю.

Осознанию предшествовало разочарование, а разочарованию предшествовала досада. Цикличность, быть может, но так или иначе все возвращалось в исходную точку: Гето приближается к мрамору ключиц, кромсая их зубами и слизывая капли пота, и вытаскивает его твердый член; кажется, даже брюки промокли — настолько долго Сатору был возбужден.

Однажды Сугуру запретил ему касаться себя и пообещал, что заставит Годжо кончить из-за одного лишь прикосновения позади шеи. Откуда такой фетиш, неизвестно, но Сатору, себя не трогая (и в себя не принимая), излился вскоре после этого: после зубов и языка, губ и пальцев, сосредоточенных над его лопатками. В другой раз Годжо было достаточно его взгляда, издевающегося и игривого, под гнетом которого он мастурбировал, с вызовом вглядываясь в бездну нехоженой властности, сковавшей к тому же осанку Сугуру и его ноги, перекинутые одна через другую; он сидел на краю стола, отставив назад руки, и, склонив голову к груди, насмешливо глазел на Годжо, а Годжо томно смотрел на него, вероятно, из-за этого же и сгинув.

Так они оба узнали, что у всесильного (для остальных) Сатору вскрылась куча слабых мест, а у («правильного») Сугуру отсутствовало всякое понимание такта, дозволенного, допустимого.

Что на этот раз?

Уложив Сатору на спину, Гето раздвинул ему ноги и опустился к промежности. Его волосы соскользнули по животу и бедрам Годжо, из-за чего он задрожал, а едва головки коснулся холодный кончик языка, как тут же вцепился ногтями в свой живот, а хотелось бы — в его голову. Переместив пальцы на лицо, Сатору прикрыл его — багровое и полыхающее — и задвигал бедрами, проникая глубже в податливую глотку. Скользкий жар, смыкающийся вокруг его члена, мелкими импульсами расходился по всему телу, отстреливая то в колени, то в пальцы на ногах, то в грудь. В грудь особенно: груди досталось больше всего, там ныло и трепыхалось израненное сердце, и лишенные кислорода легкие, стянутые и перекрученные, стенали вместе с ним — из-за невозможности сделать вдох.

сугуру, пожалуйста

Пожалуйста что? Выпустив ногти себе в щеки, Годжо громко простонал и чиркнул стопой по простыни, выгнув ее. Идти ко дну на протяжении всей жизни показалось ему не такой уж роковой идеей, если туда его будут тянуть эти нещадные горячие руки, что с таким удовлетворением держали, кромсали и любили его талию, ягодицы, колени.

блять

блятьблятьблять блять!! блядский сугуру!

Когда он медленно протягивает пальцы вдоль живота Сатору, растопыривая длиннющие свои фаланги на измученном белоснежно-костлявом ансамбле. Когда целует его грудь и кружит языком по соскам, чего Годжо сто раз просил не делать, потому что смущает. Его признание Гето расценивал как призыв к действию — и потому, закусывая губу, приближался к Сатору, грубо целуя его изголодавшиеся губы. И потому Годжо со сдавленным хрипом прижимал запястья к подушке, пока Гето не обхватывал их и не сдавливал сам — до очередных продолговатых следов после. Ослабляя хватку, Сугуру приглаживал пальцами линии судьбы на бледных, покорных для него ладонях.

Он его судьба.

Сатору от этого не деться; а Сугуру был достаточно фаталистичен, чтобы верить во что-то такое. Зачем — неясно.

Да и надо ли?