И если бы не гладкий угол между его плечом и шеей, его черные пряди позади, его размеренное дыхание. Денджи бесило, что Хирофуми не замечал его миниатюрного апокалипсиса, в котором бы все равно не признался, спроси его напрямую.

Покуда пухлые облака вздувались вдоль наспех сшитого неба, Денджи, в своей полурасстегнутой школьной форме и с дамокловым мечом над головой, целовал Хирофуми до того отчаянно, что, будь у последнего хотя бы капля сострадания, он бы даже расчувствовался.

Ночь обещает быть ясной — насколько это возможно, с таким-то туманом, — но возможны осадки в виде слез: в уголках глаз, если он сдержится, и на щеках, если начнет кричать, бить Сугуру по плечам и царапаться, изгибаясь в страстно-гневном порыве.

И если Юта лжет ему своими глазами и пальцами, пусть он идет к черту. Сказал бы ему Тоге, если бы мог — а скажи он ему, как проклянет его.

Ведь Сатору и был его первой преждевременной смертью: репетиция перед концом света, крохотный проблеск сияния, на который следовало положиться, чтобы не похерить все.

Совесть в нем (или что это было?) идет на убыль, перед глазами темнеет, теряется и полуразмытое отражение Сугуру позади него, а потом — и его собственное.

Его озябшие пальцы были созданы для того, чтобы так чувственно и нетерпеливо сжимать ткань рубашки своего (м)учителя на необъятной широте его плеч.

Черт.

Было так тихо, что среди шебуршания простыней и поскрипывания матраса можно было услышать тонюсенький скрежет, с каким кулон Мегуми скатывался по цепочке и падал за его тонкое искусанное плечо, а он раздвигал ноги до того широко, что их уже сводило в бедрах.

Поэтому он так улыбался. Лыбился, если тебе так больше нравится.

Называй как хочешь, но есть вещи, которые до поры до времени нужно держать в тайне.