Антону не спится. Родные и привычные стенки из тяжелого красного дерева, нагретые теплом человеческого присутствия, не помогают. Шелк, бархат и свежая надушенная подушка — тоже.

Они не очень долго знакомы. Они не очень долго обращаются на «хозяин» и «Олегсей», и Антону от этого пока даже неудобно — за столько лет он почти забыл, как разговаривать с фамильярами. У Антона в голове навязчивая мысль, и она мучает тоже не очень долго — с их первой встречи.

Антон знает, чувствует нутром, отсутствующей душой или небьющимся сердцем — однажды он обратит Олегсея. Действительно обратит, не будет бросаться пустыми обещаниями.

Может, Антону сигнал какой подала судьба. Может, у Олегсея с его сухой бледностью какая-то могильная аура. Может, Антон сам все себе придумал. Антон не знает. Антон в основном — чувствует.

Может, придется спасать Олегсею жизнь. Может, заколет в лесу испуганный суеверный крестьянин, наслушавшийся баек о нечистой силе на этом холме, может, подстрелят случайно охотники, может, на дуэль кто за стихи вызовет — очень маловероятно, но все же. Когда Антон заводил фамильяров раньше — очень давно — они все до одного погибали рано, безвременно. В голове рисуется отчего-то драматично до ужаса, как у кого-то из романтиков: Олегсей будет лежать на снегу, рвано дрогнет грудь, насквозь пробитая и горящая кровавым воротом сорочки. Олегсей будет при смерти, прожигающая снег кровь резанет зрачки — дух захватит, кудри разметаются в белом. Олегсей приоткроет глаза, услышав хлопанье кожистых крыльев, попытается сказать что-то вроде «Антон», а Антон — что-то вроде «прости», не задумываясь, как бесцеремонно нарушает этикет. Антон вообще мало о чем задумается, даже не вспомнит, какой на вкус была медленная и едва теплая Олегсеева кровь, слизывая ее с губ, даже не вспомнит, как вспорол запястье клыком и приложил к Олегсеевым губам — совсем холодным.

Может, все будет не так драматично, не как у романтиков в Олегсеевых книгах. Может, Олегсей будет в Антоновом кабинете, за Антоновым столом, в Антоновом кресле писать стихи, комкая бумагу. Может, на его лице в свечах блеснет монокль. Может, Антон подойдет бесшумно, поднимет с пола пару смятых листов. В них будет мелко, убористо, смело и дерзко: до царя дойдет — ссылки не миновать, если не виселицы. А может, будет очень красиво. И Антон скажет что-нибудь красивое — ничего в голову не лезет, над фразой еще подумать надо. Олегсей тогда поднимет удивленно голову от листа, поправит монокль и пошутит что-то едкое, не отойдя еще от крамольных стихов: «Чего же вы, Антон Эдуардович, перед фамильяром пресмыкаетесь? Не трудитесь, уберу сейчас». Может, слово за слово — азартно и весело — о том, что зрение, как и фамильярство, легко одним укусом лечится. А потом серьезно: «Можно?». Монокль покатится по столу на «да». Антон подсядет на подлокотник, аккуратно придержит шею, и Олегсей не закричит, засмеется — от боли или от нервов. Антон проведет по руке острым кончиком пера, дотянется до запасной пустой чернильницы на полке: «Чтобы еще хоть раз в жизни вы меня заставили пить вашу кровь, Антон Эдуардович, гадость несусветная».

Может, все будет не так. Может — на шелковых простынях в Антоновой спальне, Олегсеевыми усилиями избавленной от пыли и запустения. Под тяжелым балдахином, где Олегсей днем тонет в перине и тепло обнимается с подушками. Но будет ночь. И будут свечи — Антон принесет все канделябры поместья — будет светло. И цветы будут — в голове почему-то рисуются синие ирисы и белые розы в тугих бутонах, обязательно четное количество. Цветы будут пахнуть свежо и сладко, и Олегсей дрогнет в руках. Он наверняка резко и шумно вздохнет от боли — не получится же совсем не больно укусить. И кровь у Олегсея будет густая и горячая, и очень-очень человеческая. И Антон полоснет по руке клинком, соберет капли в хрустальный бокал из старого как мир, но ослепительно блестящего в свечах сервиза, и Олегсей скажет, что вампирская кровь — горьковатая и холодная. И захочется полежать с ним еще на непривычно мягкой перине, уткнуться носом в макушку, спросить что-то вроде «очень больно?», а может, что-нибудь другое, а может, не спрашивать ничего.

Надо спать. Над крышкой уже, наверное, полдень колотится в черные шторы.

Антону не спится. Антон понимает — однажды это случится, неминуемо и неизбежно. Это предрешено — какими-то высшими силами, судьбой или самим Антоном.

За стенкой красного дерева слышно тихое, невнятное копошение. Антон еще не выбрал интонацию — это сложно и сбивает с толку.

— Олегсей! Я еще не уснул. Останьтесь.

Интонация получается резковатой, покровительственной. Так, наверное, и нужно с фамильярами разговаривать. Антон добавляет потише, очень вежливо и почти ласково на букве «а»:

— Пожалуйста.

Копошение замирает. Антон надеется, что не напугал резким и гулким голосом из гроба. У смертных гробы, наверное, стойко ассоциируются с тем, что обычно не разговаривает.

Антон понимает: интонация эта — уйдет. Через век, через два, а может, прямо завтра — неважно. Рано или поздно — хотя о каком «поздно» в его случае может идти речь — он выберет другую, уместную и нужную. Может, потише, помедленнее. Не такую резкую, без покровительственного шлейфа. И скажет, может быть, то же самое — но не из гроба, не через стенку красного дерева. Может, даже в самое ухо. И всю фразу протянет как букву «а». И точно не через «Олегсей» это длинное и невыносимое — придумает, как обратиться. Это неминуемо и неизбежно. Это — предрешено.