Перина такая мягкая, что почти не чувствуется спиной. Белоснежная подушка аккуратно поддерживает голову, пушистое одеяло простирается от края до края огромной кровати — в этой кровати Олегсей почти теряется.

Кровать раза в четыре больше и раз в пять удобнее, чем кушетка в гимназистской келье. И комната больше и тише, чем келья, и окна в ней широкие, и назойливых соседей нет.

В комнате по всем параметрам лучше, чем в келье. В поместье по всем параметрам лучше, чем дома. Олегсей перебирает параметры, настойчиво раз за разом доказывая себе простую теорему: здесь — лучше. Будет — лучше, чем было бы. Выбор — правильный.

Отчего-то хочется думать, что выбора не было. Отчего-то хочется думать, что выбора и сейчас нет, только думай-не думай — вот он, выбор. Есть и всегда был. Вот он — нависает бархатом над головой.

Олегсей тонет спиной в перине, тонет глазами в бархате и боится, что на него вот-вот упадет балдахин. Тяжелая деревянная балка размозжит голову на белоснежную подушку, а бархат стыдливо накроет остывающее тело. Перья из перины полетят. Перья, кровь и бархат. Будет даже, наверное, красиво.

Олегсей не знает точно, насколько Антон Эдуардович чувствителен к запаху крови. Хочется думать, что через половину поместья почувствует не сразу — не хочется его будить таким пустяком, как обрушенный балдахин и размозженная голова.

Антон Эдуардович, наверное, проснется ближе к вечеру. Удивится, что не разбудил никто. Подойдет к двери, захочет было постучать, но почувствует тяжелый запах железа за дверью. А может, и постучит на всякий случай — Антон Эдуардович всегда стучит. Постучит, не услышит ответа, откроет своим ключом — у него ведь точно есть свой ключ от фамильярской спальни.

Антон Эдуардович ловко перетягивает на себя мысли о смерти под балдахином. Олегсей кутается в одеяло. На улице завывает ветер, закрытые окна за шторами бьются в рамах. Скрежещут, как ключ в замочной скважине.

Антон Эдуардович ходит быстро и широко, держится прямо, одевается дорого и старомодно, как в прошлом веке. А как маску наденет, уложит чуть по-другому волосы, улыбнется блестящими в полутьме клыками — вовсе не узнать. В маске Антон Эдуардович скорее пугает, хотя и без маски, если быть с собой честным, — тоже.

В маске — лицо как в алом футляре, тень почти полностью скрывает пытливые глаза. Но они блестят — иногда в свечах видно, как желто вспыхивает нетерпеливый азарт перед очередным балом. В маске Антон Эдуардович едва заметно ведет плечом, отливая гладкостью фрака — мол, вон того, седого в кружевном жабо, с дряблой челюстью и впавшим ртом — его подайте. Так просят подать бокал вина или поросенка к ужину. Олегсей обычно находится быстро — несколько фраз, невыносимая фруктовая водка, этикетом предписанная, звон бокала о стол. Иногда Олегсей заводит разговор о том, как хорошо идет фруктовая водка, смаргивая слезы от этой жгучей гадости. Иногда — о дамах. Иногда — о дешевой бульварной литературе. По лицам жертв Антона Эдуардовича обычно сразу видно, о чем с ними разговаривать. Иногда, когда не помогает уже ничего, — Олегсей искусно симулирует обморок. А дальше — в условленное место, аккуратно и непринужденно, под удаляющийся звон бокалов и топот танцующих ног. И глаза в тени от алой маски, а дальше — Олегсей предпочитает не смотреть. Антон Эдуардович, видимо, тоже предпочитает, чтобы Олегсей не смотрел — блестит глазами едва заметно в направлении двери — мол, спасибо, свободны.

Без маски — по-другому совсем. Глаза — глубоко посаженные, проницательные, иногда почти стеклянные. Взгляд двигается размеренно и вдумчиво. Под глазами синие вены можно посчитать под бледной кожей, если присмотреться. И смотрит всегда долго, цепко, глаз не отводит. Олегсей этот взгляд на себе чувствует почти всегда — даже из гроба, кажется, прошивает насквозь, как прицельный выстрел. И голос гремит как револьвер, и пальцы щелкают, будто курок взводят. Олегсей не знает, зачем мертвецам дышать, но слышит иной раз тяжелый вдох у лба, когда поправляет пышные рюши на груди, — от дыхания веет холодком, а от рюш — кровью. Пальцы иногда дрожат мелко-мелко.

А балдахин упадет все-таки, рано или поздно, прямо на голову. Антон Эдуардович вряд ли сам когда-то под этим балдахином спал — иначе перина тоже пропиталась бы запахом крови, Олегсей бы почувствовал.

Олегсей плохо понимает, зачем спит в такой огромной кровати под балдахином. Зачем спит днем. Зачем живет в поместье, где потеряться можно в коридорах, а не потеряться — так наткнуться на гроб. Олегсей плохо понимает, зачем Антон Эдуардович вообще подошел к нему тогда с глупейшим вопросом «который час» — наверняка план был. Наверняка для того, чтобы помогал расправляться с мздоимцами — почти незаметный же, и с языком подвешенным. И чтобы речи красивые писал — поэт же. Олегсей в целом плохо понимает, зачем — после «я предлагаю вам жить со мной в поместье» он уже мало что слышал. В основном видел — как уголки губ растягивались перед клыками, как двигалась челюсть, как сжимались и разжимались точеные губы. Нет, что-то все-таки слышал — поставленный голос, шорох фрака, тиканье часов.

И как же легко согласился, что самое удивительное. Выдохнул какое-то смятое «да», обжегшее горло, как фруктовая водка. Олегсей отлично помнит: на этом «да» не в глаза смотрел, сказал куда-то во фрак, в лацкан, в брошь или в карман. В брюки, в туфли, под которыми не было отражения в натертом до блеска полу. И кроме этого «да» ничего выдавить не смог. Неужели гипноз? Очень хочется думать, что гипноз.

Только под гипнозом юноши из дворянских семей в считанные дни почти незаметно переходят на обращение «хозяин», сметают пыль и паутину в чьем-то поместье, застегивают кому-то пуговицы, поправляют кому-то волосы чуть дольше, чем нужно, — под предлогом того, что этот «кто-то» не отражается в зеркалах и сам себя в порядок привести не сможет. Только под гипнозом блестящие выпускники знаменитых гимназий заглядывают кому-то в лицо снизу вверх, проходятся краем бритвы по чьим-то бакенбардам, случайно задевая пальцами чью-то ледяную щеку. И пальцы у юношей из дворянских семей и знаменитых гимназий без гипноза так подрагивают только на экзаменах.

Вообще очень хочется думать, что все это — гипноз. Наверное, потому что брать на себя ответственность за это сиплое «да» — страшнее, чем вглядываться в мягко блестящие за губами клыки. Наверное, потому что на самых кончиках этих клыков можно рассмотреть, как сверкает блестящее будущее, наследование отцовской фабрики, создание семьи с какой-то непременно самой удачной на свете партией, огромное поместье с детьми и котами под Петербургом и смерть в глубокой старости. Не то чтобы Олегсей хотел оставить блестящее будущее себе, но вероятность гипноза успокаивает и убаюкивает.

Ведь если он под гипнозом — с него взятки гладки, так? Ведь под гипнозом можно не находить тысячу оправданий, чтобы внезапно исчезнуть, перестать отвечать на отцовские письма, вообще перестать их получать — нового адреса Олегсей ведь никому не давал, и вряд ли у этого места вообще есть адрес, и вряд ли в такую глушь добираются почтальоны. И о сестре можно не думать, не размышлять, ищет ли она его, пишет ли письма. Не думать, что исчезать вот так — подло, что так делают только предатели. Не нужно искать оправдания всем своим предательствам. Никаких оправданий, никаких причин, никаких последствий. Человек под гипнозом, человек жертва — что взять с него?

Как в сказке о Синей Бороде. Главная героиня — жертва, все ее поступки этим оправдываются полностью, дело закрыто. Олегсей одергивает себя — главная героиня шла к Синей Бороде абсолютно добровольно и сознательно. А Антон Эдуардович не стал бы использовать гипноз. Не посмел бы.

В комнате, на самом деле, очень холодно. Огромное одеяло от края до края спасает плохо — Олегсей нагревает только его маленький кусочек. Из-под темных штор брызжет полоска света — холодная и смазанная. И балдахин смотрит сверху вниз холодно, готовый обрушиться в любую секунду. В келье не было балдахина. И штор таких — не было, и огромного одеяла не было тоже. Был сосед — вечно надоедавший своими бездарными стихами, но живой. В редкие жаркие дни ходил угрюмый и раздраженный, комарами искусанный. Потому что маленькое окно в келье всегда было открыто.

Олегсей ворочается с одного бока на другой. Обнимает ногами подушку, чтобы коленка не сталкивалась с коленкой. Наволочка неприятно холодит бедро. Олегсей мнет одеяло. Пребольно кусает губы.

Хочется закрыть лицо подушкой — так есть шанс выжить после падения балдахина. Закрыть лицо и издать в подушку что-то громкое, невнятное и страдальческое — только хозяин спит, а слух у него острый.

Главная героиня сказки о Синей Бороде брала на себя ответственность. И одумалась, открыв страшную комнатку в нижней галерее, и братьев на помощь позвала, и спаслась. У Олегсея нет братьев, и звать можно сколько угодно — только волки в лесу услышат. Но — самое страшное — никого на помощь звать и не хочется. И вообще нет ощущения, что помощь нужна. Скорее наоборот — нужна была на том роковом вечере с мрачными лицами, глупыми стихами, траурными вуалями и томными вздохами по почившему гению. Сейчас — нет. Помощи не нужно, нужно — оправдание.

Олегсей не без труда встает с кровати подальше от страшного балдахина — перина засасывает и не дает выбраться. Олегсей сжимает руками подушку, измеряет шагами комнату. Кровать полукругом обойти — девять шагов. Это если своими шагами. Пытался бы идти в ногу с Антоном Эдуардовичем — было бы семь.

От тихого стука в дверь Олегсей дергается. Подушка тяжело ухает и выплевывает перо, столкнувшись с полом.

— Олегсей?

Перо летит неровно и нервно.

— Да?

Половица едва слышно жалобно скрипит за дверью.

— Отчего не спите?

Олегсей огибает кровать в семь широких шагов. Поближе к двери слышно лучше.

— Непривычно, Антон Эдуардович, днем спать.

Рука без каких-либо причин и оправданий тянется к двери, кончики пальцев проезжаются по гладкому темному дереву. У Антона Эдуардовича точно есть свой ключ. Может зайти.

— Ну вы привыкайте. Ложитесь, Олегсей. Тяжелая ночь впереди.

В углу застыл паук в паутине — надо бы снять да отпустить, нечем ему поживиться в доме с вечно закрытыми окнами.

— Я как раз собирался. Спокойной… ночи, дня?

— Спокойного дня.

Олегсей ждет звука удаляющихся шагов. Звука не следует. Одна, две, три секунды тишины.

— Я слышу, что вы еще здесь. Ложитесь спать.

За окном жутковато завывает ветер. Босым ногам холодно.

— Я иду.

Перина глубоко и податливо гнется под весом тела. Олегсей укутывается в пока не успевшее остыть одеяло.

— Добрых снов.

Шаги удаляются широко и медленно. Половицы скрипят, смешиваясь с ветром. Олегсей поворачивается на бок, чтобы не смотреть в балдахин. Шепчет скорее сам себе:

— Добрых снов.

Перо из подушки все еще летит к полу — нервно и неровно.