Антон чувствует себя вором, подходя к двери прачечной, из которой по полу стелется мягкий свет и слышится, как руки с плеском опускаются в воду. Антон чувствует себя вором, собирающимся украсть глазами какой-то сакральный ритуал, тайну, для него не предназначенную. Антон чувствует себя вором — и пытается заставить себя постучать. Заносит руку над дверью, плотно сжимает кулак, упираясь ногтями в ладонь, — стоит ли?

— Хозяин? Заходите уже, чего на пороге топтаться.

Олегсей открывает дверь локтем — руки у него в прозрачно-красных разводах чужой крови. В нос ударяет ее слабый запах, перебиваемый запахом щелока и мыльнянки. В тазу мокнет и расплывается розовой дымкой в воде сорочка.

— Я вам не помешаю?

— Отнюдь. Смотрите только, чтобы я вас не забрызгал.

Антон закрывает дверь, чтобы опереться на нее спиной. Олегсей шумно полощет сорочку — отсюда виден его затылок, слегка отросшие кудри, задняя часть шеи, острые плечи, угол локтя из-под закатанного рукава. В прачечной влажно и душно, и душисто пахнет мыльнянка, и розоватая капля летит на пол с иглы локтя.

— Почему я никогда не видел, как вы стираете?

Локоть замирает. Олегсей чуть ведет лопаткой, но не поворачивается.

— Обычно я стираю днем. Сегодня уснул. Извините, если создаю неудобства.

— Не создаете. У меня не было планов на сегодня.

Рука в прозрачно-красных разводах тянется к щетке. Антон замечает пальцы, от воды напоминающие изюм, и почти совсем заживший шрам от указательного к середине кисти. Сотню раз уже его видел — почему-то никогда не задумывался.

Рубашка, натягиваясь, ложится длинными зигзагами складок у поясницы. Липнет к спине, открывая прямые запутанные линии, напоминающие беспорядочную решетку, едва заметную.

Антон подходит медленно и шумно — быстрым приближением Олегсея можно напугать. Опускает руку на позвонки, чувствует выпуклую решетку пальцами. Под влажной рубашкой решетка кажется теплее, чем кожа вокруг.

Лопатки замирают, щетка висит в дюйме от кровавого пятна на ткани.

— Откуда это у вас?

— Шрамы-то? — Олегсеев смешок отдается в грудной клетке под рукой. — А вы, Антон Эдуардович, что же, никогда не получали гимназического образования?

Антоново образование потерялось в шершавых годах очень давно. В памяти его трудно воскресить — к тому же, в то время он еще был человеком.

— Я мало что помню. Откуда, правда?

Олегсей оборачивается через плечо, чуть поведя лопаткой. Рука соскальзывает по пологой спине на дюйм, и решетка под пальцами становится гуще.

— Чему вас учили, в самом деле? — Олегсей трет пятно щеткой умело и ловко, даже не смотря на него. — Розги, Антон Эдуардович.

Антон вспоминает давно забытое ощущение — почти сотню лет назад, переживая обращение, он лежал в постели без малого неделю, и то в жар бросало, то в холод. Сердце билось быстро-быстро, зубы болели, ноги от земли отрывались непроизвольно — Антон думал, что умирает. В жар и в холод Антона с тех пор не бросало никогда — но сейчас, кажется, холодеют ребра в тяжелой груди.

— А на руке?

— Указка. Неужели у вас таких не было?

Олегсей растирает по пятну какую-то дьявольскую смесь из ему одному известных трав и, кажется, совсем не замечает Антоновых пальцев — мягко и аккуратно по крупным позвонкам поперек решетки шрамов. Антоновым ребрам холодно, руке — тепло, а что сказать — совершенно неясно.

— Очень больно было?

Пальцами Антон чувствует, как наполняет Олегсееву грудную клетку долгий вдох через нос. Лопатки дергаются вверх.

— Я не помню.

Ребра у Антона — как сосульки ледяные. Невозможно, просто невозможно не помнить то, что было совсем недавно. Тем более — розги.

Антон как-то слишком уверенно кивает больше самому себе:

— Заживет.

— Не знаю, — Олегсей откладывает щетку, полощет сорочку в розоватом тазу. Голос у Олегсея — такой будничный, такой насмешливо-легкий и мягкий, что страшно становится.

А руку не сбрасывает. Не уворачивается от руки, не говорит ничего. Рубашка тонкая — каждый рубец прощупать можно и пересчитать. Только пересчитывать Антон хочет в последнюю очередь.

Ближе к краю ребер — сетка совсем частая и мелкая. Решето, сито.

— Точно заживет.

Олегсей снова пожимает плечами, растягивает острые локти, выжимает из сорочки окрашенную кровью воду — лопатки сводятся. Рука скользит в мелкую ложбинку между лопатками, пальцы тесно прижимает друг к другу. Между лопаток — всего один рубец, но глубокий и выразительный.

На первых звуках Олегсеева интонация едва заметно неровно шатается:

— Не надо так переживать, правда. Шрамы, они же… как это говорится? Украшают?

Олегсей складывает сорочку в воздухе — аккуратно и почти идеально ровно.

— Мне нужно поставить белье кипятиться. Отпустите меня?

У Антона в голове — глупое, ребяческое «А если не отпущу?». Антон отпускает — убирает руку со спины, и рука ощущается очень теплой.

Олегсей легко подхватывает на руки стопку белья. Неловко мнется перед дверью секунду — пока Антон не вспоминает, что загородил проход. Кивает, открывая дверь влажным локтем.

Из двери в прачечную ползет свежий прохладный воздух. Антон застывает в дверном проеме — острые лопатки подпрыгивают, когда Олегсей поудобнее перехватывает стопку.

— Вы как-нибудь приводите ко мне своих учителей. Ну, тех самых, с указками. Познакомимся, пообщаемся.

Олегсей оборачивается через плечо и так плохо скрывает впившийся в глаза ужас, что ребра в тяжелой груди звенят друг о друга сосульками.

Откуда-то из-под ребер ползут в горло бессильная злость и тягучий голод. И какое-то еще чувство — странное и подрагивающее — обжигает изнутри заледеневшие ключицы.