Серебряный крест на Олегсея надели в младенчестве — Олегсей, конечно, не помнит и не может помнить, как это было. Представляет иногда — наверное, пахло ладаном. Наверное, горели церковные свечи — и, наверное, очень страшно было окунаться в чашу с водой. Предположительно страшно — Олегсей подозревает, что вообще не осознавал себя в тот момент. Ни себя, ни свечей, ни ладана, ни Бога — Бога уж точно.

Крестили, конечно, рано — Ольгу тоже рано крестили. Крестили Алексием — исковерканное имя ложилось на язык шершаво и неприятно. Крестили, конечно, против воли — Олегсей не знает, плакал ли, но кажется, было бы символично, если плакал. Кажется, было бы символично — особенно когда мертвец-душегуб, увозя в ночь в своей карете, шепчет что-то вроде «Только крестик ваш… Сами, наверное, догадываетесь».

Крест Олегсей послушно снимает, но не выбрасывает в окошко кареты в мягкий снег — остатки рассудка Олегсей — так ему хочется думать — еще сохранил, хотя глупо, наверное, вспоминать про рассудок в такой ситуации. Серебряная цепочка утекает в карман жилета. Утекает аккуратно и точно — так, чтобы Антон Эдуардович не видел и не знал. Олегсей всеми силами убеждает себя, что не боится, ни капли. Что побег этот сумасшедший — важный, неизбежный и совсем не опрометчивый, совсем не бездумный прыжок на шею первой же возможности. И еще — что крест в кармане лежит, свернувшись серебряной цепочкой, — на всякий случай. И никогда, конечно, не пригодится.

Неделю спустя тяжелые шаги Антона Эдуардовича гремят в поместье гулко — звенят канделябры на первом этаже. Неделю спустя Олегсей к этим шагам не успевает привыкнуть, как не успевает привыкнуть еще ни к чему. Земля под ногами колышется, как живая — не только потому, что половицы ходят. Олегсей не успевает привыкнуть к своему странному, половинчатому положению, к своим птичьим правам, к незримому присутствию смерти и, конечно, к тому, что надо упорно и гордо делать вид, будто смерти совсем не боишься. И к Антону Эдуардовичу — к тяжелым шагам, тяжелым взглядам и тяжелому силуэту — привыкнуть не успевает.

Антон Эдуардович о кресте, конечно, не знает — Олегсей вообще не уверен, насколько кресты и серебро для него на деле опасны. Чувствует подсознательно — вряд ли вообще сумеет достать при хозяине крест. Представляет, как неловко выйдет, если крестов он не боится вовсе. Как он рассмеется, увидев маленькое, жалкое, снятое с совсем детской шеи распятие. «Вы думаете меня этим напугать?».

Антон Эдуардович спускается по лестнице, грохоча домашними туфлями — Олегсей рассеянно вертит в кармане крест, закручивая цепочку в пальцах.

Год спустя на Антоновой маске появляется еще один глаз — ясное, сине-зеленое, свирепое павлинье перо. Олегсей старался — перо яркое, красивое, пушистое. Перо пришито едва заметно с обратной стороны — парой стежков, а обрезанное ребро аккуратно заправлено, чтобы не кололо переносицу. Олегсей поправляет хозяину волосы мягкими движениями, и волосы крутятся широкими волнами у какого-то совсем нового, незнакомого лица. Антоновы настоящие, желтые-желтые глаза из-под маски сияют взбудораженным блеском: почти нежно — в поместье, инфернально — в летящих в метель санях, лукаво — в помпезных люстрах бального зала. Антон наклоняется к уху: «Вы же не забыли наши планы?». Олегсей помнит даже слишком хорошо: незаметно и обаятельно вливается в чудовищно скучную беседу, а минут десять спустя — почти силком затаскивает статского советника в какую-то каморку для прислуги. Антон благодарно кивает из темноты и захлопывает перед Олегсеем дверь, пряча от человеческих глаз предстоящую совсем не человеческую сцену. Олегсей сжимает пальцы рвано, укалываясь о серебряные грани в кармане, и слышит, как клокочет и бурлит в ушах разыгравшаяся кровь. И почти чувствует, допускает въедливую мысль — крест надо было подкидывать в руку статскому советнику, сдавленно скулящему за стеной.

Три года спустя Олегсей хватается за крест уже над самым обрывом — и почти начинает заново верить во всех бессовестно преданных богов. Олегсей приходит в себя в фамильярской спальне под балдахином, переодетый в чистое — и с перевязанной ногой. Креста в кармане нет — крест остался в другом жилете. Антон мнется, прячет лицо в усталых тенях, говорит быстро и беспокойно. Антон несколько раз даже несмело целует в лоб — будто холодными губами может почувствовать, есть ли у Олегсея жар. Антон грузно опускается в кресло и говорит серьезно еще через неделю. Клянется, что Дипломатор мертв, удерживая за руку, будто Олегсею с чудовищно ноющей ногой есть, куда бежать. Крест Олегсей тогда оставляет в кармане злосчастного жилета, забытого в шкафу.

Восемь лет спустя Антон, видимо, решается — чуть наклоняет голову, твердо и прямо упирается взглядом в глаза и спрашивает тихо, будто действительно боится услышать отказ. Дешевая комедия — почти смешно. И целует Антон тоже аккуратно, Ольга бы сказала — целомудренно. Долго — за упущенные восемь лет, наверное. Антон этот поцелуй точно планировал — Олегсей его слишком хорошо знает, чтобы поверить, что он способен на спонтанные порывы. Спланировал, видно, не все: забыл на одной руке — той, которая скользит под расстегнутый фрак на талию, — перчатку.

Олегсей пытается вспомнить, как целоваться — восемь лет не было практики. Антоновы пальцы мнут волосы на затылке, Антоновы губы аккуратно прячут клыки, чтобы не полоснуть по губам, — холодно, но не так страшно. Олегсей пытается придумать, куда деть немного дрожащие руки — сколько ни пытайся изображать горделивую скуку, приходится себе признаться: Олегсей ждал достаточно долго, чтобы этот момент успел несколько раз присниться. И чтобы руки от него мелко, но ощутимо подрагивали.

Поцелуй не жадный, не трепетный — скорее усталый и облегченный. Потому что — Олегсей уверен, что Антон тоже понимает, — давно было пора. Можно было целовать еще в сороковом году — Олегсей тогда как раз переживал очередной болючий и острый пик влюбленности, которая за восемь лет успела несколькими крупными скачками откатить и нахлынуть с новой силой.

Антонова рука на талии легко подтягивает к себе, и пальцы как-то странно складываются в ткани, шурша перчаткой. Через секунду пальцы исчезают — чтобы перехватить дрожащие руки и вложить что-то острое и маленькое в ладонь.

Осознание приходит не сразу — мягкие Антоновы губы немного мешают сосредоточиться. Осознание приходит, когда Антон отстраняется и блестит глазами ребячески-весело:

— Экая безделица.

У Олегсея в руках — маленький и острый нательный крест на цепочке. Серебряный. Аккуратно выуженный из кармана жилета — и выуженный предусмотрительно в перчатке.

— Я… — воздуха немного не хватает, а крепко сжатый кулак с крестом простреливает крупной дрожью. — Я забыл о нем.

Антон улыбается так, как умеет в совершенстве — мягко и почти ласково, и так, что жуть берет.

— Я помнил. Вы часом не потеряли?

— Я… Клянусь, я даже не думал…

Собственный голос кажется чужим, и какая-то чужая паника подползает к горлу. И крест в руке, конечно, чужой — крест кого-то другого, нареченного в церкви Алексием и не пропускающего воскресные службы. И, конечно, не целующегося с мертвецом так, что сердцебиение приходится успокаивать.

На Антоново насмешливое лицо тревога ложится тяжелой тенью.

— Ну же, тихо, тихо.

Антон стягивает перчатку и обнимает Олегсеево лицо чуть нагревшимися от человеческого тепла руками. Олегсей пытается деть мечущийся взгляд хоть куда-то — и на всякий случай зажмуривается.

— Я же не хотел вас упрекнуть.

Антоновы пальцы мягкие — и совершенно не имеет значения, чего Антон хотел. Равно как и ничто другое уже не имеет значения — Антон все знал, и все восемь лет наверняка думал ежечасно. И спланировал — даже несчастную перчатку на одной руке. И, может, весь поцелуй спланировал — чтобы уличить и подшутить.

Глаза Олегсей открывать не готов — поэтому выдавливает, плотнее сжав веки:

— Я же этот жилет не носил…

— Пять лет, — Антонову улыбку слышно. И даже слышно, что она совсем не жуткая. Рассеянная. Виноватая. Антон гладит большими пальцами скулы — так, наверное, не делают, когда злятся. Так точно не делают, когда собираются обескровить — Олегсею приходилось видеть множество подобных сцен, и ни в одной Антон так с жертвами не церемонился.

Антонов голос становится очень серьезным:

— Вы меня еще боитесь?

Олегсею хочется сказать, что никогда и не боялся, — но надо, наверное, хотя бы сейчас не играть и не врать. И глаза надо открыть — иначе точно честно не получится.

— Давно нет.

— Не надо, — Антон улыбается как-то невесело и мято. — Извините. Это все должно было не так произойти.

Олегсей разжимает кулак — серебро стучит о половицу, а на ладони чувствуются болезненные следы от впившихся в кожу углов. Находит, куда деть руки — Антоновы плечи кажутся достаточно крепкими, чтобы в них почти вцепиться. Антон не успевает договорить какое-то сбитое извинение, когда Олегсей все-таки тянется целовать — судорожно и прерывисто. И кажется — только кажется — шумит в голове, будто в уши затекает вода, и откуда-то тянет ладаном.