Когда Олегсей открывает дверь, свет из коридора стелет мягкие блики степенно и медленно, кусками выхватывая фигуру. Тяжелые юбки — черные, будто их хозяйка носит траур. Вышитая блестящим золотом и отороченная мехом накидка. Шляпа, бросающая тень на глаза. Рыжие локоны у лица.

— Ты изменился.

— Ольга? — смешок, который должен быть уверенным, вырывается каким-то нелепым и жалким. — А ты — ничуть.

Ломкими пальцами Ольга мучает неразличимый сверток и изящную, длинную трубку — Олегсей не помнит, чтобы она курила.

— Даже не пригласишь?

— Проходи, конечно.

Рушится невидимая стена у порога — маленькая Ольгина ступня делит пополам пространство прихожей, и кажется, даже свечи начинают гореть как-то тусклее. Отороченная мехом накидка небрежно приземляется на сундук, подняв облако пыли.

— Есть у тебя комната для встреч с призраками прошлого?

В столовой с тяжелыми дубовыми стульями и книжными шкафами в самый потолок Ольга выглядит маленькой и хрупкой, как фарфоровая статуэтка — с той лишь разницей, что Олегсей никогда не видел, чтобы фарфоровые статуэтки дымили паровозом в наглухо закрытом помещении.

У Ольги рыжие брови — такие же, как у отца. Такие же, как у отца есть или были — Олегсей не знает точно, не успел ли он поседеть или… нет, «или» — все-таки вряд ли. Из-под рыжих бровей Ольга смотрит тяжело, с глубоко запрятанной тревогой и совершенно нагим раздражением. Снимает, наконец, шляпу — на красивое молодое лицо падает еще одна рыжая прядь. Ольга смотрит по-ведьмински — не колдовски, не чарующе, а так, будто сейчас превратит в лягушку и что-нибудь подожжет.

В свечах видно, как густо Ольга стала пудриться — ни одной веснушки.

— С днем рождения, — фразу она выплевывает. Так плюются старые моряки, так плюются крестьяне. Олегсей выискивает это «С днем рождения» на полу и думает, что его не мешало бы убрать.

— Извини?

— Ты забыл?

Олегсей опускается на стул опасливо и мягко, будто стул пропитан ядом. Отделяющий Ольгу стол большой, длинный, а еще между ними корзина с поздними бордовыми розами из сада — даже без стены пудры было бы невозможно разглядеть ни одной веснушки на Ольгином лице.

— Мы… больше празднуем день обращения.

Ольга округляет глаза так, что они кажутся совсем огромными — зияют двумя безднами над корзиной роз.

— День обращения. И «мы». Как интересно.

Ольга глубоко затягивается и выпускает дым аккуратным кольцом в потолок.

— Как ты узнала, где я?

— Ты не хотел, чтобы я знала?

Подхватить кольцо телекинезом получается на короткую секунду — дым размыкается и распадается на части. Ольга продолжает:

— Видела тебя на нечистом балу. Кажется, лет девять назад, в фамильярской тебе не сиделось. И поспрашивала, где в соседних деревнях люди пропадают.

В горло поднимается что-то колючее.

— Ты спрашивала девять лет?

— Девять лет я пыталась принять, что брат бесследно исчез и прислуживает упырю.

У Ольги красивое лицо, мелкие и мягкие черты — почти совсем не изменилась, будто обратили совсем молодой. Олегсей замечает, что сам, наверное, успел постареть.

У Ольги рыжие брови — как у отца. От Ольгиного взгляда хочется закрыться, желательно — за Антоновой спиной. Тринадцать лет за ним прятаться получалось.

Ольга рассматривает бордовые розы — тяжело, долго и вдумчиво.

— Ты ведь уже вампир? Почему ты все еще здесь живешь?

В вопросе сквозит что-то осторожное, будто об ответе Ольга догадывается сама. Кажется, что бордовые розы от ее взгляда вот-вот смиренно опустят головы. Ольга добавляет потише:

— Кто он тебе?

Олегсей вдыхает долго и ломано — еще отчего-то не разучился дышать. Бессильные руки на коленях мнут пальцы — столовую от пола до потолка прошивает хруст мертвых суставов.

— Почти… жених?

Ольгины глаза становятся какими-то совсем бездонными и почти испуганными. Ольга закашливается дымом — дым летит мелкими рваными клочьями. Ольга смотрит куда-то за Олегсееву спину, туда, откуда распиливает воздух громко отраженный в дверном проеме голос:

— Почти жених.

— Вы? — Ольга морщится, прогоняя кашель.

Олегсей оборачивается резко, всем корпусом:

— Вы знакомы?

— Вампирский мир еще теснее человеческого, mon cher. Мы виделись на балу нечисти, — в Антоновой полуулыбке скользит и мелко вибрирует напряжение. Антон в халате, с неубранными волосами — маска будто сама дорисовывается в голове.

— Мы танцевали.

— Прелестная была мазурка. Оленька, кажется?

У Ольги в руках дрожит трубка — но кажется, что дрожит вся комната.

— Вы все знали!

— Я не знал, что вы его сестра.

— Мы очень похожи.

— Олегсей мне тогда про вас не рассказывал.

Ольга поджимает тонкие губы. Вздрагивает, когда у одной из роз обламывается голова — Олегсей готов бить себя по рукам.

Антон складывает ладони на плечи, и ладони кажутся теплыми. Наклоняется к макушке:

— S'il vous plaît ne vous inquiétez pas. Vous allez détruire la maison comme ça*.

*Не переживайте, пожалуйста. Вы так разнесете дом.

Ольга морщится, собирая пудру в неправильные складки. Нить разговора стремительно рвется, и Олегсей пытается завязать хотя бы маленький, слабый узелочек.

— А ты… как ты?

— Как я жила тринадцать лет? — Ольга смеется неестественно громко и невесело. — Прожигала жизнь. Искала тебя. Спуталась с одним отставным офицером, холодным-холодным, знаешь, бывает так. Жила, в общем, хотя не знаю, как посмертие называть. А где и с кем, — Ольга бросает выразительный взгляд за плечо, — совершенно не твое дело.

Антоновы руки на плечах напрягаются. Легонько сжимают плечи — но так, что даже двигаться страшно.

— Оленька, прошу прощения, если прозвучу нетактично, но… У вас друг умер? Муж? — Антонов голос мягкий-мягкий, почти ласковый — так часто разговаривал Дипломатор.

— Брат у меня умер. Без вести пропал, представляете, Антон Эдуардович? Я ношу траур тринадцать лет. Глупая такая.

Олегсей мнет губы. Мнет пальцы, чтобы не разбить случайно хрустальную вазу на полке — по ней, кажется, уже ползет трещина. Прислоняется щекой к Антоновой руке.

— Хватит в жениха своего прятаться.

Олегсей отвечает невпопад, сквозь зубы — хрустко обламываются головы еще у двух роз.

— А родители?

— Понятия не имею. Ты бросил семью. А я мертвая к ним не вернусь.

— Мы бросили семью.

Ольга улыбается сахарно, поднимая глаза за спину:

— Да вы, Антон Эдуардович, наворотили дел.

Антон молчит, и за Антона — впервые за тринадцать лет — не получается прятаться. Олегсей мнет ресницы. Сжимает руки в кулаки, пытаясь остановить трещину на вазе.

— Без этого бегства я бы никогда не решился.

— Не решился бы нас бросить?

— Не решился бы думать о себе. И завести семью. Свою.

Антоновы пальцы гладят плечи мягко, едва заметно — в Антоновы руки хочется упасть и скрыться. Олегсей вдыхает шумно и надрывно — в кромешной тишине вдох гремит, как выстрел.

— А что же невеста твоя?

— Я имени ее не помню.

Ольга смотрит в дерево долго, с какой-то соленой горечью. Тянется к бессильному бутону, отломанному от стебля. Сжимает бутон в руках, осыпая лепестками стол. Возвращается к трубке — поднимает кольца дыма в потолок.

— Скажи мне… Тебя к вечной жизни так потянуло? Что у тебя здесь, чего не было там?

Олегсей вглядывается в серые омуты. Собирает честность из головы крупицами, осколками.

— Меня никогда не тянуло к вечной жизни.

Ломается, как роза на стебле — опускает голову набок и все-таки коротко целует Антонову руку. Трещина на вазе, не достигнув дна, останавливается.

— Не говори только слово «любовь», оно бессмысленное и пошлое. Меня от него воротит.

— Я и не собирался.

Ольга немного расслабляется на тяжелом стуле — становится меньше похожа на напряженно застывшую фарфоровую статуэтку.

— Не думай, что я тебя простила.

— Не думаю.

— Мне нужно отойти и позлиться лет так пару десятков. Может, на столетие твое увидимся, а?

— У нас достаточно времени перестать злиться.

У Ольги молодое лицо. Красивое, отгораживающее совсем не подходящие вампирше веснушки за стеной пудры. Расчерченное нагой печалью и спрятанной тревогой, отделенное столом и корзиной с покалеченными розами.

— Надеюсь, ты не против, если я не буду праздновать день твоей смерти. С днем рождения еще раз, — Ольга шуршит неясным свертком, пододвигая его по столу. — Потом откроешь.

Ольга собирается поспешно. Надевает шляпу, бросающую на лицо черную тень. Выходит из столовой широкими, громкими шагами, заставляя подорваться за собой. Уже у порога — обнимает долго и так крепко, будто намеревается раздавить. Коротко и невесомо целует в обе щеки. Исчезает за дверью — не сказав ни слова.

В столовой сумрачно, пыльно и мертво. Обломанные розы. Стол в мятых лепестках. Ваза с трещиной почти до самого дна. Лермонтовский «Демон» в Ольгином свертке.

Антон смотрит почти растерянно, прячет в руках, позволяет зарыться лицом в мягкий ворот сорочки и схватиться за ворот халата. И когда Антон глубоко и медленно целует — хрустальная ваза разрывается на мелкие осколки, смахивая с потолка застывшее кольцо табачного дыма.