В собственном поместье для Антона нет ни закрытых дверей, ни обязательных приглашений, но он отчего-то всегда стучит — пусть даже о дверной косяк, уже стоя на пороге. Олегсей, наверное, чудовищно любит эту черту — хотя слово, конечно, сильное.

— Не помешаю?

Рефлекторно хочется убрать со стола бумаги. Олегсей себя останавливает.

— Нисколько.

Антон подходит на несколько шагов ближе. Олегсею видно его ладонь на самом краю стола — Олегсей чувствует, что смотрят ему прицельно в макушку. Хотя бы потому, что заглянуть в бумаги без спроса Антон не посмеет. Так хочется думать.

— Вы пишете стихи?

Олегсей гадает несколько секунд — действительно ли Антон не опускает взгляд к листу под рукой или делает вид. Олегсей вздыхает, стрясая с плеч невольное напряжение.

— Пишу письмо, — осекается. Думает добавить «Я выучил, когда к вам приходит почтальон», но это, пожалуй, может прозвучать странно.

Почтальона Олегсей действительно выучил — почтальон сухой, как изюм, с редкой седеющей бородкой, красными ушами и серебряными висками из-под фуражки. Почтальон является на рассвете — ради него приходится каждый раз переодеваться в ливрейный фрак, пусть сидит он на Олегсее из рук вон плохо. Почтальон закономерно принимает за камердинера — и не задает вопросов. Крепкая стопка писем неизменно аккуратно опускается на стол в Антоновом кабинете.

— Кому же, позвольте поинтересоваться?

Раньше было легче. Раньше Олегсей думал — нет, надеялся — что почта в такую глушь не суется. Это бы сильно помогло. Правда все только усложнила — теперь решительным жестом отрезать себя от мира не получается.

Олегсей поднимает голову. Антоновы глаза неподвижны. Придумывал же, сочинял, что ответить, чтобы странно не звучало — все равно выплескиваются мысли из головы, будто и не было никогда. Олегсей отвечает уклончиво, стараясь не отводить взгляда, который так и норовит сползти куда-то за спину или в пол:

— Рождество ведь…

Антон улыбается уголками губ, и Олегсею кажется, что сердце у него может остановиться без всякой посторонней помощи.

— Я думал, мы на этот счет условились.

Олегсей мнет губы, а взгляд все-таки соскальзывает в неясную пустоту между половицами.

— Мы условились. Я не праздную.

Половицы ровные до зубной боли, а Антонов голос стелется в уши бархатом.

— Стало быть, празднует ваш адресат?

Олегсей кивает.

Рождество — странно, конечно. Глупо и в какой-то степени даже лицемерно — какое Олегсею теперь рождество. Они договорились еще в первую неделю в поместье: праздники — только светские, и те — скромные. Иногда Антон берет с собой на праздничные балы — но это редкость. В Новый год — угрюмо запирается дома, проворчав что-то про «семейный праздник», и зачем-то этот семейный праздник проводит с Олегсеем за картами.

Антон молчит. Олегсей обмакивает в чернильницу перо, и рука застывает над новым абзацем. Слова упрямыми неповоротливыми глыбами застревают между головой и бумагой. Родной язык впервые отказывается подчиняться. Антон отходит в дальний угол кабинета. Шуршат где-то в шкафу плотно приставленные друг к другу книжные обложки.

— Точно не мешаю? Я думал перечитать Монтескье, но могу зайти позже.

Олегсею смешно — это он бесцеремонно ворвался в чужой кабинет. Это он сидит в чужом кресле за чужим столом, с чужим листом перед глазами и чужим пером в руках, и сам выглядит скорее декорацией — красивой безделушкой, утяжелителем для бумаг или витиеватым штампом. В тяжелом и насыщенном окружении Антоновых вещей даже собственное тело иногда кажется не до конца своим.

Ранению в ноге уже месяц. Олегсей без особого труда ходит с тростью. Отчаянно хочется хоть как-то оправдать свое нахождение в поместье — оттереть наконец полы, перемыть сервизы, выстирать все накопившееся белье. Антон упрямо не дает приступить к фамильярским обязанностям: чуть что отправляет отдыхать, подсовывает книги стопками и до сих пор таскает на руках по лестнице. Вынужденная бесполезность рождает какое-то едкое ощущение — будто от утяжелителя для бумаг здесь толку больше.

— Это я вам мешаю. Могу дописать потом.

Антон опускается в кресло у книжного шкафа. Шуршит страницами едва не рассыпающегося в руках французского издания Монтескье. Красивое лицо канделябр подсвечивает золотом, желтой кромкой очерчивая волосы и ровный абрис носа. Олегсей пытается не смотреть — по крайней мере, долго.

— Пишите. Рождество ведь.

Капля чернил падает на бумагу, оставляя расплываться широкое пятно. Олегсей вздыхает и тянет из-под утяжелителя новый лист. Начало, наверное, тоже надо переписать. И обращение это на «le papa» — ужасно глупо.

Поздравить с рождеством? Или с Новым годом, честно сказав, что рождество он праздновать перестал? Или вообще ни с чем не поздравлять — странно вот так пропадать на три года и начинать письмо с поздравления. И дальше — дальше как? «Все хорошо»? Когда все хорошо, писем не пишут через столько времени тишины. Или «Я в безопасности»? Нет, совсем чушь — какая к чертям безопасность в вампирском поместье у подмосковного леса. Или «Я жив» — тоже немного странно. Олегсей не уверен, надолго ли.

Что дальше? Рассказывать про Антона? Олегсей удерживает смешок, представляя, как это будет выглядеть. «Я, папенька, три года о себе знать не давал, но Вы не расстраивайтесь — я и дальше не вернусь. Я, кстати, кажется, совершенно бессовестно влюблен в вурдалака, но это уже детали. Поцелуйте за меня кота».

Олегсей качает головой. Никуда, ни в какие ворота. Пробует по-другому: «Прошу прощения за то, что так внезапно исчез» — какая-то канцелярская чушь. «К сожалению, судьба моя повернулась так, что мне пришлось потерять с Вами связь» — будто из плохого романа.

«Если вы успели признать меня мертвым — считайте, что читаете письмо от призрака».

— Антон Эдуардович?

Антон поднимает глаза от Монтескье:

— Да?

— Возможно ли будет сделать так, чтобы почтальоны в дороге сменились хотя бы раз?

Антон хмурится. Поворачивает к Олегсею голову — желтая кромка трепещет на волосах.

— Зачем вам это? Вы ведь пишете, чтобы за вами приехали?

— Чтобы у почтальона не узнали адрес. Я пишу, чтобы меня не искали.

Антонов взгляд размягчается, как разогретое масло. Губы складываются в какую-то совсем невеселую полуулыбку.

— Сделаем, — говорит Антон мягко. Утыкается обратно в книгу и добавляет: — tu es la seule chose pour laquelle je ne me pardonnerai jamais*.

*вы — единственное, что я никогда себе не прощу.

Олегсей запинается на вдохе и забывает дышать.

Письмо выходит сухое и хлесткое — такие же писал отец. Олегсей вылавливает за хвост Антоновы излюбленные формулировки и старается их из текста вымарать — должно же было хоть что-то свое остаться? Упорно пропускает все возникающие в голове «наверное» и «может быть». Нещадно истребляет «мне жаль». Надавливает на перо так, что болит мозоль на пальце — «можете действительно считать меня мертвым». Выводит вензелями скупое «с рождеством». Небо в щели окна светлеет — скоро рассвет. Скоро придет почтальон.

Олегсей смаргивает страх, стыд и отвращение к себе. Вертит в руках чужое перо с чужими чернилами и складывает письмо в чужой конверт. Вовремя вспоминает его не запечатывать — на Антоновой печати злосчастное A. Z. светится клеймом.

— Олегсей? Вы помните про почту?

— Да, одну минуту. Уложу вас спать и спущусь.

Олегсей взлетает из-за стола, хватаясь за трость. Сминает в руке конверт и топит ступни в медвежьей шкуре на полу. Антон захлопывает книгу.

— Вам тогда по лестнице ходить. Я подожду. Закройте только шторы плотнее.

Олегсей запахивает шторы, и в комнате становится совсем кромешно.

Половицы в тишине прихожей визжат под ногами громко-громко, вторя завыванию метели за окном. Олегсей закутывается в шинель и выглядывает в окно, почти непрозрачное от морозных узоров. Вертит конверт в пальцах, пока у калитки не показывается фигура, — и выбегает в снег.

При приближении становится ясно — что-то не так с почтальоном. Вместо маленькой сутулой спины — крупные расправленные плечи. И никаких седых висков — только непослушные вихры неясного цвета.

— Доброго утречка! — голос у почтальона гремит через снег низко и гулко. — Тут вашему барину пришло… Антон, да?

Олегсей фыркает.

— Антон Эдуардович. Государь, мне бы письмо отправить… Только почтальона надо по дороге обязательно сменить.

Почтальон сдвигает на лоб форменную фуражку — брови у него широкие и живые.

— А куда письмо? — он вырывает конверт из рук и щурится на намокающую под снегом бумагу. — В столицу? Так это я и сам доеду.

— Нет, понимаете… — конверт в грубых варежках нещадно мокнет, и Олегсей представляет, как расплывутся чернила его нелепого послания с нелепым поздравлением с рождеством.

— Чего мне понимать? Передайте барину своему, что не буду я все посты из-за него напрягать. Праздники, всем отдыхать надо.

Старый почтальон Олегсею нравился. Старый почтальон улыбался тонкими сухими губами и даже кланялся у порога. Этот — видимо, новичок — смотрит угрюмо и нагло. И наверняка еще ни о чем не догадывается.

Письмо мокрое, письмо глупое и невыносимое, а еще на письме отцовское имя — расплывается чернилами. Письмо пахнет Антоновыми духами. Письмо — целиком и полностью, с первой до последней буквы, с идиотского «le papa» до лицемерного «с рождеством» — чужое.

Олегсей забирает письмо обратно. Прячет за пазуху, чувствуя, как холодеет сорочка у груди.

— Знаете… Может, вам зайти? Согреетесь, заодно и обсудим.

Почтальон мнется. Олегсей такое выражение, со смутным испугом, видел часто — чувствуют они, что ли? Иногда Олегсей надеется, что такое выражение не мелькает у него самого. Но Олегсей — не чувствует. Знает — и глаза у него всегда ясные. Может, не совсем всегда — но в этих кромешных комнатах, где Антоново лицо особенно красиво очерчивается свечами, как правило, нет зеркал.

— Заходите. Барин вам будет рад.

Почтальон молчит, вытаращив глаза. Олегсей вздыхает и аккуратно прихватывает за локоть — всегда работает.

— Пойдемте же. У нас камин и чай. Индийский.

Почтальон встряхивает головой и как-то деревянно следует за Олегсеем.

Олегсей разрешает не разуваться. Разрешает оставить сумку на сундуке в прихожей. Почтальон ломает в руках форменную фуражку.

— Я, право… Не надо этого. Работа еще.

— Четверть часа. Больше вашего времени мы не украдем, — Олегсей привычно тепло улыбается и непривычно лихо переходит на «мы».

На скрип двери кабинета Антон поворачивает голову. Громко захлопывает Монтескье, забыв заложить страницу.

— Антон Эдуардович, я вам гостя привел. Новенький. Примете?

Антон кивает.

— Присаживайтесь. Олегсей, на минутку.

Дверь за ними закрывается почти без скрипа. Антон проворачивает ключ кабинета в замке и — зачем-то — подпирает дверь спиной.

— Это что?

— Это скоро Новый год. Нельзя вам почтальона подарить? Молодой вон, румяный.

Глаза у Антона яркие. Проницательные.

— А письмо ваше?

— Черт с ним. Глупая была идея.

Антон оборачивается на дверь — за дверью ни звука. Кажется, почтальон даже не дышит. Чувствует, что ли?

— Идите спать. С гробом я сам справлюсь. А этого… Завтра уберете.

Олегсей поворачивается на каблуках и ойкает, когда холодные руки поднимают от земли. Антон держит аккуратно. Нежно, как ценность — как музыкальный инструмент или дорогой утяжелитель для бумаг. Олегсей цепляется за спину, укладывая в пальцах наконечник бессильно болтающейся трости и пытаясь утопить очередной приступ панического страха высоты. Голос у Антона мягкий и тихий-тихий.

— С лестницы упадете еще.

Олегсей выдыхает куда-то в Антоново плечо. Прячет лицо в надушенном атласном шелке. Между жилетом и сорочкой неприятно холодит сердце мокрая бумага. Надо бы в камин бросить — или закопать вечером во дворе вместе с несчастным почтальоном.