Антон понимает не сразу — облегчение от мучительного признания кружевной тюлью ложится на глаза. Первые несколько ночей кажется, будто восемь лет ожидания сделали счастье только острее. А потом незнакомая боль вгрызается куда-то в левое легкое неожиданно крепко. Есть подвох — как и всегда, он есть.

Восемь лет безукоризненной дистанции — как же странно после них ощущается нежность! Как же странно, как во сне, смазывать губами губы, чувствуя непривычный вкус изученной карты трещинок. Прикладываться к родинке у большого пальца, как к святым мощам, и вдыхать пряно-землистый человеческий запах. Скользить ладонями от узенького загривка ко лбу, сбивая в пену угольные кудри. Шептать что-то донельзя глупое в теплое ухо, розовое и опушенное, как свежий персик: что-то о том, что Олегсей ему и ад и рай, и самая жизнь и погибель, и святое искупление и тихий омут, и вообще — весь этот неясный бред, в который смешиваются сны и мысли от долгого застоя в голове. Все, что столько лет было нельзя — до одури странно теперь.

Олегсей — чувствуется — тоже привыкает мучительно. Отводит отчаянно искрящие глаза, за руку первый никогда не возьмет, а утащишь целоваться — несмело положит ладони на плечи, будто все не может взять в толк, что это — теперь его, что это теперь можно. И Антон решается — броситься в колодец чужих рук, чтобы не робеть друг перед другом больше, как неразумные гимназисты.

План рождается такой простой, что Антону хочется звонко стукнуть себя по голове — как он раньше не догадался? Олегсей любит кошек — это факт. В позапрошлом году он несколько месяцев подкармливал человеческими останками дворового кота, пока не пришла масленица и кот не убежал в деревню воровать сметану. А Антон еще в юности довел свой дар перевоплощения в животных едва ли не до совершенства — от нечего делать и от природного перфекционизма. И сейчас, когда звери получаются сносно, без лишних лап и человеческих лиц — почему бы и нет?

— Вы? Зачем вы…

Полно, нечего удивляться. Олегсей эту кошачью форму уже видел. Лет пять назад Антон показывал как фокус — Олегсей тогда даже занес руку, но так и не решился погладить. Но сейчас ведь — совсем другое. Хочется что-то ответить, но получается только сипло и удивительно высоко мяукнуть. Олегсей смеется тем своим теплым, хрипловатым смехом, в котором можно потеряться и потерять рассудок, и отводит от лица раскрытую книгу.

Конечности ощущаются до странности маленькими и гибкими. Пол проступает рельефно-деревянными половицами под чувствительными подушечками лап. Упругое, хлесткое движение — запрыгнуть на Олегсеевы колени выходит немного неуклюже. А затем Антон несколько раз чихает, прекрасно представляя, как смешно это выглядит. К сожалению, даже бессмертие не спасает от трижды проклятой аллергии на кошек.

И сколько ни практикуйся, привыкнуть невозможно. Тело, обычно объемное, широкое, занимающее твердую константу в пространстве — оказывается крошечной, обтекаемой воздухом со всех сторон каплей. Глаза в непривычном расположении. Ощущение холеного блестящего меха, покрывающего кожу (ни одна шуба не сравнится). Два завитка чувствительного носа, смешная способность двигать ушами. Усы, реагирующие на каждую вибрацию в воздухе. И хвост — как же, черт возьми, непривычно ощущается хвост, и как непривычно этот хвост ощущается в чужих руках.

Олегсей легко проводит горячими пальцами по длинному меху.

— Je vous demande pardon. Les chats sont ma faiblesse. Puis-je*?

*Извините. Кошки — моя слабость. Можно?

Человеческая речь по-прежнему недоступна кошачьей пасти, и Антон чувствует, как почти непроизвольно протяжно вибрируют тугие мышцы где-то в горле.

— Vous savez ronronner*! — выдыхает Олегсей с совсем детским восторгом.

*Вы умеете мурлыкать!

Антон ложится на Олегсеевы колени, чувствуя их костлявость мягким животом и плотными боками. Дотягивается мордой до крупной, увитой венами ладони с родинкой у большого пальца. Коротко, почти совсем невесомо касается языком кожи, отдающей мылом и человеческой сливочной сладостью.

А потом эта теплая, как настоящая печь, ладонь, чуть примяв жесткие уши, широко и ощутимо ложится на макушку, скользит по шее и спине. Антон закрывает глаза и невольно весь вытягивается, ловя прикосновения.

Олегсей возвращается к чтению — чутким слухом Антон ловит шелест страниц. Длинные пальцы перебираются за ухо — собственное мурчание заставляет все тело мелко дрожать. Дурацкие кошачьи инстинкты — перевернуться на спину и задохнуться от теплой нежности рук на пушистом животе.

И снова чихнуть — конечно, в самый неподходящий момент. Олегсей тихо хихикает, успокаивающе гладя под подбородком, и Антон ловит себя на мысли, что ради этого мог бы до конца вечности остаться в этом странном, мохнатом и неуправляемом теле. Если бы не аллергия.

— Так вы мне больше нравитесь, — задумчиво тянет Олегсей, не отвлекаясь от книги и чувствительно потирая ладонью уязвимый кошачий живот. На высокий возмущенный мявк отвечает, едва сдерживая смех: — Потому что молчите.

Вот так новости, конечно — но Антон, с другой стороны, и рад молчать. И не думать ни о чем, что болью вгрызается в левое легкое — вообще ни о чем, кроме горячих рук и теплого родного запаха, заполнившего завитки кожистого чувствительного носа до краев. Кроме длинных пальцев, щекочущих за ухом, и собственного маленького сердца, которое — Антон готов поклясться — кажется, что бьется. Впервые за многие десятки лет.

Последняя мысль, которую Антон ловит, прежде чем безвольно и плавно опуститься в сон, как снежинки опускаются на землю, — надо обращать. Надо забирать с собой в вечность и не терять больше никогда, чтобы не упустить это ощущение жадной нежности и округлой правильности, что приходит так редко и растворяется в тревогах так скоро.

Чтобы все это было навсегда.