Целоваться они начинают еще в экипаже, и Антон подозревает, что на сей раз сам оказался в ловушке.

Олегсей, быстро дышащий от танцев и бега по заметенной улице, с розовым в полутьме кончиком носа, начинает первый. Смеется о чем-то, незаметно пробираясь пальцами по пальто, а затем — цепким уколом прямо в губы, трещинками по уязвимостям.

Олегсей в пышном белом меху, и от этого невыносимо. Невыносимо и от того, что целует сам, первый, еще и в карете — от собственного нахальства смеется в поцелуй и, как обычно, прекрасно знает, что делает. Опирается грудью на плечо, щекочет шубой, играет перезвоном перстней — ехать до дома не меньше часа, а у Олегсея от мороза губы еще теплее обычного, и от этого тоже невыносимо.

Антон пытается хоть как-то собрать мысли, чтобы они вывалились не комом неясных восхищений и не той растерянной чехардой, что прыгает в голове, как рваные бусы по полу, — а чем-то внятным, осмысленным, хоть немного похожим на подходящую случаю беседу.

— С чего вдруг внезапный прилив нежности?

Получается отвратительно.

— Внезапный, разве? Не вы ли с час назад придумали танец, состоящий из объятий, mon cher? Я думал, вы сами меня поцелуете.

И становится стыдно за собственную безыскусность — ну неужели все настолько очевидно? Неужели на сто двадцать втором году жизни Антонов флирт — все еще нелепые попытки гимназиста впечатлить девчонку-цветочницу?

— Я бы не стал в экипаже. Надо ведь и честь знать.

Олегсей смеется в ворот шубы.

— То есть сейчас вы про нее вспомнили?

И нечем крыть, как обычно — но Олегсей целует и не требует ответа. Пальцами пробегает по щекам, ворошит уложенные бакенбарды. И весь он — теплый, пахнущий человеческим жаром, пульсирующий жизнью и обожаемый до болезненных помутнений, до фантомных толчков в давно уже не бьющемся сердце — такой концентрированно приятный и близкий, что хочется скулить.

Олегсей вдруг отрывается и очень серьезно заглядывает в глаза.

— И еще я все-таки надеюсь на продолжение вечера.

— О чем…

— Вы обещали меня обратить. Сегодня.

Антон вздыхает. По-человечески дышит, будто это поможет или будто это необходимо.

— Может, сделаем вид, что я пошутил? — спрашивает он, прекрасно понимая: в этот раз не получится.

— Нет. Мне исполнилось двадцать восемь, Антон Эдуардович. С вашей решительностью я рассыплюсь в песок раньше, чем вы подарите мне вечность.

— Ну, когда вы так ставите вопрос…

Олегсей хмурится. Смотрит цепко.

— Вы боитесь больше, чем я.

— Вы не понимаете, на что хотите себя обречь.

— Мы говорили об этом миллион раз. Я согласен.

— Вы…

— Вы притворяетесь, будто у меня есть какой-то выбор. Или будто моя судьба может сложиться иначе. Пафосно прозвучу, но я, если вы не заметили, отдал вам сердце, а уж душа оставалась вопросом времени.

Антон, не выдерживая зрительного контакта, опускает глаза к растрепанному вороту сорочки, торчащему из-под шубы. К очень нарочно, с очевидной провокацией открытой шее, к коже, что от соседства с белым кажется покрасневшей. Мальчишка, пусть и притворяется взрослым человеком — кто же поступает так безрассудно? И Антон, на самом деле — ничуть не лучше.

— Дома, — говорит он кратко.

— Дома, — кивает Олегсей. Антон обещает себе думать и считать аргументы всю оставшуюся дорогу — но Олегсей снова тянется целовать, и думать не получается.

Открывая входную дверь, Антон чувствует, как искусаны его губы. В руки ложится мокрая от снега тяжесть белой шубы, кое-как между поцелуями снятой с Олегсея. Антон опускается к его сапогам — привычка обувать и разувать осталась со времен, когда в Олегсеевой ноге мучительно заживало огнестрельное ранение. Олегсей укоризненно смотрит сверху вниз.

— Не смейте тянуть время.

На растерянное «Куда?» следует сбитым шепотом «В фамильярскую».

И Антону даже кажется, что это было бы романтично — подхватить Олегсея на руки и прямо с порога отнести под балдахин. Было бы романтично — если бы Антон действительно был тем, кем пытался казаться. Если бы не терялся перед этим ошеломляющим совершенством, если бы умел уверенно флиртовать, а не плавиться в какой-то вязкий мед от внимания.

А еще — сначала надо затопить камин, зажечь свечи, помыть руки, приготовить кинжал…

Никакой романтики не выходит — выходят сыроватые дрова, которые никак не хотят гореть, упрямые спички, неровные ноги и ватные мысли. И розы в такой снежный день неоткуда взять — это самое обидное. Антон всегда представлял, что будут розы.

— Вам с какой стороны удобнее? — спрашивает Олегсей, когда они чинно, как подростки, сидят на краю фамильярской кровати и осоловело смотрят друг на друга.

— Мне ни с какой не удобно.

— Антон Эдуардович! Ну перестаньте. У вас же есть какая-то привычная сторона с жертвами — справа, да?

— Я не хочу думать о вас как о жертве.

Олегсей театрально раздраженно вздыхает.

— Но вы же вампир. Неужели вы не…

— Я люблю вас, Олегсей. Вас, а не вашу телесность или смертность. Желать вас как еду было бы кощунственно.

Олегсей замирает, и с его лица тоже ссыпается уверенность.

— Я вас люблю. За это в частности. Но прошу — просто отпустите себя.

Как легко ему это говорить, как звонко — голос от волнения даже не уходит в хрип.

— Это будет больно.

— Вы столько раз это говорили, что мне кажется, вы собираетесь в меня стрелять.

— Я не уверен, что больнее.

Олегсей смеется вдруг как-то ласково.

— Перетерплю. Я не маленький.

И все какое-то колкое, хрусткое, пограничное — на разломе жизни виднеется его шершавый структурный край. Олегсеевы руки горячие-горячие. Перстни стучат друг о друга. В остальном — тревожно-черная тишина.

— Поцелуйте меня. Мы уже не в экипаже.

И Антон слушается. И даже будто успокаивается.

— Можно? — мычит, схватившись за пуговицы на сорочке, будто раздеть собственного жениха страшнее, чем запачкать кровью всю его одежду.

— Пожалуйста, не спрашивайте, — почему-то шепотом.

Руки спотыкаются о пуговицы. Пространство трясется и тремолирует. Когда Антон это представлял, все казалось куда красивее: с розами, красноватым светом каких-то хитрых свечей, скользкой тканью. На деле — руки путаются в рукавах, запонки приходится неудобно расстегивать на ощупь, и сорочка — помнется ведь, надо куда-то сложить. Олегсей останавливает — не надо. В фантазии собственные уверенные руки опускали разгоряченного, разомлевшего полуодетого Олегсея в подушки — а в реальности дрожи пальцев хватает только на то, чтобы схватиться за горячую спину, как утопленник, и провести по шрамам мягко-мягко.

— Вы тянете время.

— Я пытаюсь успокоиться.

Олегсей кажется хрупким, пусть Антон знает, что это вовсе не так. И не убежит, не испугается, если Антон поцелует наконец — хотя бы сегодня — острую от ребер грудь или гладкий живот. Это Антон знает — и знает, что сегодня можно. Все равно себя останавливает.

Целуя молочного шелка шею, чуть пульсирующую в одной уже знакомой точке, Антон думает, что ни в коем случае ее не тронет, как делает с жертвами. В артерии кровь быстрая, сильная — а надо успеть еще дать отпить своей. Ни в коем случае — лучше сюда, чуть дальше, в крепкую, жесткую мышцу в том месте, где шея переходит в плечо. Антон примеряется. Прижимается губами к коже. Позволяет губам на ней согреться. Олегсей весь звучит, стучит, звенит и пульсирует.

— Сомневаетесь? — спрашивает будто издевательски, давя нервы.

— Я никогда себе вас не прощу.

— Вы говорили об этом.

Антон молчит. Закрывает глаза, уткнувшись носом в шею, и позволяет обострившемуся от близости смерти человеческому запаху себя убаюкать.

А потом — в очередной раз удивляется, как Олегсею идет белый, когда он сам падает спиной на простыни и тянет за собой. Ерзает, чтобы не лежать поперек. Горизонтально целоваться страшнее, а еще руки некуда деть.

— Хватит переживать. Я не кусаюсь.

— Я кусаюсь.

Олегсей смеется — Антон клянется себе запомнить каждую ноту его смеха.

— Так кусайтесь же!

Антон шепчет какое-то скомканное признание в любви отчего-то пошло по-французски. Вонзает клыки быстро и — как ему кажется — почти нежно. Шея вибрирует коротким высоким писком, и тонкие руки сильнее хватаются за Антонову спину, чтобы чуть сжать сорочку и тут же погладить.

Густую и пряную кровь на языке Антон старается не замечать.