Imperium

Ты лежишь в крови, ослепленный ярким, почти белым, светом окна. Карие столичные глаза, обрамленные формой миндаля и удивительно длинными для мужчины ресницами, стекленеют, кажется, еще больше.

В луже возле твоего живота валяется мой скальпель — кровавый поток остановился на острие, не хотел спадать, даже когда я с силой стряхивал его, силясь не воткнуть от нервозности обратно в твою плоть.

Ты жаловался своими темнеющими глазами на боли — в желудке, в сердце, в легких. Не говорил ни слова, но я видел, как сжимаются зубы, сминая за собой губы в тонкую полоску, нервно. Жжется внутри, да?

Твои легкие засмолены сигаретами — много ты курил в своей столице, дорогой друг.

А сердце твое готово было выбить брешь в ребрах в момент, когда я потрогал тебя там где болит, но ты не дотерпел — кровь лилась словно из знаменательного красного ручья, а знаменовал он лишь твою скорую погибель и мои дрожащие пальцы.

Руки сжатые в твердой хватке — ты держался рукой за мою свободную; сжимал до ломости в костях, но я не чувствую и сейчас. Перчатки тогда натягивались, трещала темная кожа, почти рвалась в белые узоры.

Меня дергает от осознания убийства, хоть мне и нравится то, как ты выглядишь сейчас в этих белых лучах. Удивительно видеть чистый свет в таком месте, он точно желает это на меня повесить этот грех ужасного избавления от страданий, от боли. Теперь и у меня внутри жжется.

В голову идет только одно.

Я сажусь на колени возле твоего уже неживого тела, наклоняюсь близко, чтобы буквально услышать пронизывавшую тебя тишину. Раньше, помню, также был возле тебя и слышал то, как ты дышишь. Постоянно загнанно, будто пугливо; но я то знаю, что это специальная маска для отпугивания лишних проблем. Не разрешал себя трогать этим, делал вид, что я тебя пугаю своими мясницкими повадками, что ты веришь в бредни этих глупых людей — я тебя убью. Ты решил меня заставить в это верить тогда, да? Я не поверил.

Кладу свою руку на твое запястье, прощупываю по привычке, словно надеясь услышать вновь твой пульс, вечно слабый, холодный. Ты из рода змей. Но под пальцами все та же наступившая тишина, кусается холодом, шипит, охраняет твою прекрасную персону.

Снимаю перчатку с твоей руки, кладу ее так, чтобы не запачкать в крови. Касаюсь холодных пальцев, держусь за твою ладонь, в первый и в последний раз. Всегда меня посещало желание потрогать тебя за руку, погладить твои темные волосы.

А цель, казалось, так близка.

Я вытаскиваю из кармана короб спичек, рассматриваю наполнение, еле силясь понять, кто был в таком настроении истратить почти что весь новый короб, вытащенный из сокровенного места. Вспоминаю моментально. В сознании, повторяя реальность, тихо щелкает калиевая головка о боковину короба, зажигается; и я смотрю на виновника.

Улыбка посещает лицо, ощущаю, как противно колет в уголках губ от непривычки — мое сознание и лицо редко украшало это, растягивающее рот в непонятном мне жесте вежливости другим людям, ощущение.

Ты виновник моего ныне полупустого, единственного сухого, в этом постоянно жарком и горячем месте, коробка спасательных спичек. Ты всегда долго и ненасытно куришь, когда найдешь лишь минуты тихого покоя, наверное, надеясь удушиться наконец в неприятно терпкой грязной дымке из столицы, которую ты принес с собой сюда.

Я заглядываюсь на открытые до сих пор глаза, полные отчаянной пустоты и боли за свою собственную упущенную жизнь в лапы несправедливо страшной смерти. Их стеклянный мертвый вид навевает тоску и грубые колючие толчки под ребрами.

Неожиданно обжигаюсь от уже успевшей истлеть наполовину спички, которая выпадает из моих пальцев в лужу возле тебя, сразу же потухая с недовольным шипением. Хорошо, что кровь не горит, на самом деле думаю я в этот момент, рассматривая успевшие впитаться в потертую кожу твоего пальто капельки красной жизни. Замечаю полоску бледной кожи, которая разделяет перчатку и рукав на два, ослепляя собой. Она обильно покрылась темными венами и потемнела ближе к локтю, хоть и с первого раза сложно сказать то, что ты болен.

Но ты ведь правда болен, да? Ссылался самодиагнозом на что-то совсем иное и размытое идиотскими формулировками, хотя сам наверняка знал, чем ты болеешь. Ведь ты видел уже смерти местных от этого…

Но напрямую никогда об этом не говорил — ни мне, ни себе.

В горле пересыхает, и я нервно, с горечью, сглатываю несуществующую удушающую слюну, надеясь размягчить свое презрение к твоей самоуверенности и даже глупости.

Ты — столичный глупец, не сумевший защититься от болезни, с которой так яростно боролся во благо науки и своего чувства нужности обществу.

Imperāre sibi maximum imperium est? *

А может истина на забытом языке, которой ты, почему-то, не следовал?

***