Пустое

Киришима грозы боится до ужаса и холодеющих пальцев, а Каминари — гроза во всей её красе, молниями окутанная, шумная, опасная в равной степени как для других, так и для себя. И как бы страшно ни было Эйджиро, он позволяет клубку из шипящих молний заполнить его нутро, поселиться внутри, оплетая рёбра тонкой сеточкой — почти кроша, оглаживая изнутри обжигающей болью и не согревая даже — сжигая его заживо. Электричество ядовитой змеёй ползёт вверх по позвоночнику и, кажется, кусает каждый его нерв, посылая жгучие разряды до самой шеи. Киришима благодарен, потому что ему больно, ему страшно, но, впервые за долгое время, — не пусто. За грудиной у него — кровавое месиво на месте сердца и лёгкие прожаренные, и выдыхает он дым, и вдыхает тоже, и ему тяжело-тяжело.

В Денки нет ни куска от его души, это и дураку понятно будет, но Киришима улыбается ему в лицо ослепительно и обнимает под руки, и смеётся куда-то между лопаток или в ключицы — куда лицо уткнётся прежде, чем на глубине суженных зрачков кто-то боль заметит. Смех у него вибрирует в горле и стухает на выдохе, и его бьёт током прямо под солнечное сплетение. Рук от Каминари он не убирает.

Все видят взгляды Бакуго; каждый замечает затухающее солнце по краям окровавленной радужки, когда в ней отражается смеющийся Киришима. Катсуки никого к себе не подпускает, огрызается, показывает зубы и рычит; кажется, стоит приблизиться, — и укусит. Потому что так проще. Потому что все кости обгладывает сосущая пустота, а внутри холодно-холодно, но ничего не болит и не разрывается. Пусто — не значит больно. Бакуго предпочитает пустоту.

А Киришима тихо задыхается. Лёгкие его отказывают понемногу, закороченные, опутанные жёлтым искрящим проводом. Он хватается за грудь всё чаще, и каждая из футболок его слегка растянута прямо под воротом — слишком сильно сжимает ткань в дрожащем кулаке. Денки глядит встревоженно и сам тянется в сторону, отодвигаясь немного, но запястье перехватывают мозолистой рукой и смотрят так умоляюще, что его передёргивает. Каминари — отвратительный друг; он позволяет дурному Киришиме подтащить себя обратно и дышит куда-то в выжженные краской волосы, а под подбородком у него стихает чужой хрип. Пальцы его гладят выступающие лопатки, но не могут забрать болезненную дрожь, прокатывающуюся по позвоночнику. Каминари ненавидит себя, молча, надрывно, — не прекращая гладить чужую спину, делая всё только хуже.

Бакуго хочется разбить чёртовому Денки его вечно несчастную морду, потому что он видит, как закатываются глаза Киришимы от боли, и как дышит он через раз, еле проталкивая в прожжённые лёгкие кислород. Катсуки слышит его задушенные хрипы по ночам и до самого утра глаз сомкнуть не может — следит, чтобы не оборвались. Стена между их комнатами кажется едва ли не бумажной, и Бакуго припадает к ней ухом, старательно глуша чёрную дыру в собственной груди. Внутри тянет, но он лишь закусывает губу, вслушиваясь в каждый вымученный вдох, готовый прибежать сразу, как только что-то пойдёт не так. Бакуго сжимает зубы до скрипа в ответ на мысли, что всё уже идёт не так; он не хочет признавать то, что сам же и знает. Если Киришима согласен на то, что сейчас творится, — Катсуки мешать не будет. Пусть хоть захлебнётся собственной болью, пусть продолжает сваливаться в обмороки, не доходя метра до своей двери. Бакуго плевать, и он сам пропечатывает эту фразу внутри черепа десятки тысяч раз. Бакуго плевать, плевать, плевать.

Бакуго не думает об этом, когда в очередной раз затаскивает бессознательного Киришиму в его комнату; здесь всё чужое, наигранно-подбадривающее, и Катсуки чувствует себя неуютно, укладывая обмякшее тело на кровать. У Эйджиро на лбу — болезненная испарина, и сам он холодный и бледный, и Бакуго сглатывает и тянется закрыть балконную дверь. Ему кажется, что Киришима умер уже, но он слышит тихий вдох, и сердце у него падает в пятки куском окровавленного мяса, разбиваясь от удара о ледяной пол. Его хватает лишь на то, чтобы накрыть еле хрипящего Эйджиро тяжёлым одеялом; чужую одежду он не снимает — не его это дело, шипит что-то внутри и сворачивается противными склизкими кольцами в желудке. Бакуго чувствует подступающую к горлу рвоту и затыкает мерзкое внутреннее эхо, выжигающее дыру в его черепной коробке. Он бросает последний взгляд на — трижды ха — своего соулмейта и, разворачиваясь на пятках, тащится обратно в свою комнату; и проклинает себя в который раз, так и не засыпая до самого утра.

Киришиме кусок в горло не лезет, а под глазами — тени глубокие, которые он безуспешно пытается растереть подрагивающими пальцами. Его крупно трясёт всем телом, и ручка падает из ослабевающих рук раз за разом; Киришима неловко растирает затылок, прячась за улыбкой от обеспокоенных взглядов, разрывающих его на куски своим молчаливым пониманием. Он просится выйти и выворачивается наизнанку в ближайшем туалете; ему кажется, что с него наживую снимают кожу, а в висках пульсирует недосыпом и оглушающим Бакуго. По трахее поднимаются электрические разряды — у него внутри растекается гроза диким облаком, обжигая молниями бока; ледяной дождь оседает блестящим в уголке глаза, а гром вырывается придушенными хрипами, которые Киришима тут же заталкивает обратно, давясь и кашляя. До самого звонка он так и не сдвигается с места, застыв скорченным изваянием за закрытой дверью туалетной кабинки.

Бакуго устало трёт лоб, разглядывая самого себя в изломанном отражении на поверхности чая; он держит пакетик так долго, что вода прокрашивается в тёмно-коричневый полностью и горчит просто ужасно, но Бакуго даже не думает добавлять сахар. Он заливает обжигающий кипяток себе в глотку, давясь отвратительной горечью, и дышать сразу становится тяжелее из-за ошпаренного горла. Катсуки почти отставляет кружку на край стола, но его взгляд цепляется за сидящего напротив Киришиму — в который раз уже; у того лицо осунувшееся и опухшие до красноты веки, и кашляет он в кулак до того красноречиво, что Бакуго дёргается и пальцами обвивает керамическую ручку, и выпивает всё в один глоток. У него от языка и до желудка — открытая рана, словно кислоты хлебнул, но он даже не морщится, смотря прямо перед собой. Потому что Киришиме гораздо хуже.

В груди у него жжётся ярким пламенем, растекается переломленной линией ощущение неправильности, но Эйджиро душит его на корню, беспощадно и жестоко, а у самого по лицу расползаются трещины — причуда с ума сходит вслед за хозяином; боль выедает его изнутри и от этого не спрятаться за каменеющей бесконтрольно кожей. Киришиму выламывает, и он почти забывает дышать, а под веками слепит бело-жёлтыми вспышками, впечатываясь в сетчатку и прогорая до самого дна. Денки рядом нет уже давно, но гроза всё расходится, пробираясь в каждый его нерв, сковывая мышцы острыми ударами; Киришиме плохо и страшно, и выгорает он заживо, словно старая фотоплёнка. Эйджиро думает, что, возможно, было бы лучше, если; мысль он обрывает, так и не заканчивая. Не было бы — кипит расплавленным неоном в мозгу. Не было бы — Киришима отключается, чувствуя смутно, как подламываются колени. Яркие буквы затухают одна за другой, и он проваливается в оглушительную темноту.

Бакуго задолбался уже давным-давно, и его тошнит уже от этого затянувшегося кошмара, но он обнаруживает себя сидящим на краю чужой кровати — висок разрывает дробью, потому что опять — и выдыхает устало-озлобленно. Киришима задыхается прямо под его рукой, и трясёт его совсем нехорошо — мелко-мелко и часто, словно лихорадку подхватил. Бакуго ледяной ладонью ведёт по взмокшему лбу, убирая назад упавшую на глаза чёлку, а у самого за грудиной разрастается чёрным, медленно разливаясь мерзким протухшим болотом, в которое Катсуки затягивает с головой. Где-то на дне ворочается противное, чешуйчатое и шипящее, но Бакуго игнорирует затягивающиеся на шее кольца, задерживая вдох и смотря на Киришиму. У того по лицу — тени, и рот изламывает болезненной линией, но Катсуки не двигается; оглядывает хмуро бледные щёки и убирает руку заторможенно — воздух густеет и сжимает его пальцы, не желая отпускать. Бакуго шипит еле слышно и встаёт с примятого одеяла. Его ведёт куда-то в бок, но он скрипит клыками друг о друга и делает шаг в сторону двери; это — чужие проблемы, и Киришима давно уже не ребёнок. Бакуго разгребать это дерьмо не планирует с самого начала.

В его комнате пусто, и стены у него голые почти, без тупых плакатов и постеров — календарь только листами шуршит, захватывая время в красный прямоугольник и запечатывая намертво. Катсуки готов локти сгрызть до самой кости, потому что Киришима за стенкой заходится тихо, еле слышно, а Бакуго оглушают раскаты грома, бегущие по чужим рёбрам, звеня в ушах омерзительным плевать. Он прикипает спиной к обжигающе-холодному, сгибаясь весь, подбирая колени к самой груди. Его болото плещется где-то у корня языка, отдавая пустотой и гнилью, и Бакуго прижимает ладонь ко рту. Ему мерзко и холодно, и хочется задушить Киришиму во сне, чтобы не страдали оба. Но за спиной хрипят и давятся воздухом, и Катсуки смотрит обессиленно на смятое в кулаке одеяло и тонет прямо между собственных рёбер. В его голове кусает себя за хвост извивающееся безразличие и капает ядом на его глазные яблоки, выжигая их изнутри и просачиваясь влагой на ресницы. Бакуго впивается зубами в ладонь и рычит сипло в унисон задыхающемуся Киришиме; на стеклянном циферблате четвёртый час от полуночи, и Катсуки жмурит глаза до ярких пятен и дышит загнивающими кувшинками, и желает только уснуть и утонуть во сне окончательно, задохнуться под собственными чешуйчатыми кольцами.

Рассвет окрашивает комнату в кроваво-алый, брызгами ложась на занавески и окропляя пол свежим красным; открытые глаза Бакуго в тон ему, и солнце в них темнеет и гаснет окончательно, оставляя на радужке яркие отблески. Воздух густой настолько, что Бакуго почти не дышит, ощущая оплетающую его горло тяжесть. Потолок внезапно кажется непозволительно белым, а на шею ложится багровый росчерк, и вдох застревает под самым кадыком.

Из комнаты Киришимы не доносится ни звука.

Бакуго даже не пытается встать с кровати.