— Когда ломаешь чужое сердце, на руках остается кровь…

Гвен задумчиво перебирает пальцами в тяжелом сгущенном воздухе. Волосы, кожа — все оно как будто есть, но на самом деле нет. Гвен смотрит во все это, не отрываясь, потому что молоко переходит в кофе медленно, тягуче.

Пальцы становятся липкими и сладкими.

Гвен говорит:

— Когда нос — тоже.

И дымка трескается за секунду. Вспыхивает. Исчезает.

Вдохи сладкие и надсадные.

Кейра трясет темными волосами, и на концах они вьются, и этими же концами они касаются пальцев Гвен невесомым и тонким, легким, несбыточным. Можешь коснуться — провалишься.

Гвен провалилась.

По всем фронтам.

— Кто научил тебя говорить о любви?

Кейра не отвечает, и ярило на виске у ней заходится красным.

В животе теплеет.

— Ты сказала, что можешь стать всем для меня.

Небольшой надрыв в сети нервных клеток головного мозга.

Все меняется.

Под потолком трещит сороковаттная лампочка, которая вот-вот вспыхнет белым и погаснет. Свет от нее становится тусклым, и Гвен приходится щуриться, чтобы глаза болели не так сильно, уставшие и слезящиеся от напряжения.

На языке сахар тает, по подбородку слюна сладкая бежит.

«Я…»

Голос дрожит и дергается кадык.

Гвен ничего не может изменить.

«Я тебя…»

Кейра говорит:

— Могу.

И под ресницами становится мокро.

Говорит:

— Всем.

И не становится.

Лампочка гаснет.