***

Время летит быстро и незаметно, теряясь за уроками, тренировками, повседневными хлопотами. Ученики, пришедшие раньше, становятся всё увереннее в своих способностях. Появляются и новые — я уделяю немало времени работе с Церебро. С наступлением лета особняк несколько пустеет: часть детей уезжает по домам, к родителям. Но и остаётся немало, так что скучать не приходится. К тому же на носу защита Томаса, и это тоже отнимает много времени и сил. Я, кажется, перед своей так не нервничал. Но оно того стоило. Я безумно горд за него и ничуть не удивляюсь, узнав, что он решил продолжать научную работу и дальше.

Осень пролетает суматошно, учеников стало в два раза больше, а преподаватель добавился всего один. Я пытаюсь исправить это, но пока безуспешно. Том тоже порывается помогать, и я рассчитываю, что вскоре и он займёт место в наших рядах, но пока его работа отнимает слишком много времени. Он уже вышел за рамки того, что я мог дать ему в пределах Школы, и единственное, что я могу посоветовать — искать новые возможности за её пределами. Выбор для него нелёгкий, но всё же очевидный. Вскоре он находит единомышленников в научном центре Оклахомы. Несколько месяцев всё ограничивается перепиской, но этого недостаточно, и к концу зимы он приходит ко мне, держа в руках письмо-приглашение, как ему кажется, за советом. Что я могу ему сказать?

— Это хорошая возможность дать своим идеям жизнь. Ты пожалеешь, если упустишь её, сам понимаешь. В конце концов, тебе не нужно уезжать насовсем, двери Школы всегда открыты.

— Я знаю. Надолго я и не уеду, надеюсь, пары месяцев хватит. Но даже так мне будет очень всего этого не хватать.

— Ох, мы справимся как-нибудь, не переживай за нас, — я не могу не улыбнуться, почувствовав, что на самом деле тревожит его больше всего.

Томас смущенно смеётся:

— Вечно так, говоришь вам об одном, а вы поймёте всё не так… но правильнее.

— От телепатии не скроешься. Конечно, ты можешь попросить меня не читать твои мысли…

— Никогда!

Мы смеёмся над старой шуткой, но потом лицо Тома снова становится серьёзным.

— Я узнавал, в кампусе не будет места для Чарли. Точнее, я наверняка смогу его туда протащить, но ему придётся сидеть взаперти целыми днями, в маленькой комнатке, что будет для него сущим адом. Поэтому вы не будете возражать, если он останется пока здесь? Я сумею объяснить ему, что он должен вести себя хорошо и слушаться вас, как меня самого.

— Насчет последнего сомневаюсь, но, конечно, я не стану возражать. Мы все любим его, да и он привык к простору особняка. Сам-то ты как, готов к такому?

— Не представляю ещё, как мы оба это переживём… Но вы правы, такой шанс не стоит упускать. А вернусь я совсем скоро, и соскучиться не успеете.

Через неделю мы провожаем его в аэропорт. Перед отъездом он долго сидит в обнимку с Чарли, закрыв глаза и зарывшись пальцами в шерсть. Не знаю, что он наговорил ему, но после этого пёс ходит за мной тенью, внимательно ловя каждый жест. И оказывается способен немало помогать в самых неожиданных вещах. А ещё рядом с ним я словно ощущаю едва уловимое присутствие Томаса. Удивительная они всё-таки парочка.

***

А потом всё начинает рушиться, нарастая как снежный ком. Обостряется ситуация во Вьетнаме, и по стране прокатывается волна призыва. Я до последнего не думаю об этом, я знаю точно, что никому не отдам своих учеников, свою семью. Неважно, сколько раз за ними придут, неважно, чего мне это будет стоить, но моей силы хватит, чтобы никому не позволить забрать их у меня.

Но всё случается не так, как я хотел, и удар настигает с другой стороны. Они сами приходят ко мне. Смотрят спокойно и уверенно. И я понимаю, что нет у меня такой силы, чтобы защитить их, если они сами этого не хотят. Я обещал себе уважать их выбор.

— В конце концов, — хлопает меня по плечу Алекс, — прятаться здесь — это не то, чему вы нас учили. Там мы сможем принести больше пользы… и на деле доказать, что всё это было не зря.

И они уходят, все старшие ученики и Дэвид. И как бы я не убеждал себя, что это правильно, в глубине души я снова чувствую себя… преданным. Остаются младшие классы, большая часть девушек из старших и Хэнк. Верный Хэнк, которому не составило труда самому обвести вокруг пальца комиссию.

Недели две я привыкал к пустоте коридоров и слишком тихим вечерам. Даже малыши чувствуют себя подавленно и неуютно в общей атмосфере и не спешат, как обычно, шалить. Хэнк старается как может, но ему тоже не хватает ребят: уроков в мастерской, тренировок в окрестностях особняка, просто постоянного присутствия, пусть и сдобренного острыми шуточками Алекса. Весна постепенно вступает в свои права, но кажется, что только на улице. В коридорах и залах особняка время застыло в одном из промозглых зимних вечеров. Я надеялся втайне, что к началу мая вернется из Оклахомы Том, и хотя бы он поможет разогнать эту тоску. Но эта надежда рушится, когда от него приходит письмо — он тоже был призван, прямо из Оклахомы, просит не волноваться и позаботиться, пока его нет, о Чарли. Говорит, что постарается вернуться, как только это будет возможно. Я чувствую себя немного глупо, когда читаю его письмо вслух для Чарли, но тот смотрит на меня своими умными глазами и тихо вздыхает. В какой-то момент мне начинает казаться, что я слышу его тоску, но, наверное, это просто разыгралось воображение. Эмоции животных — не моя стихия.

Я беру на себя больше уроков, не позволяя совсем провалиться в уныние, больше индивидуальных занятий по развитию способностей, наплевав местами на осторожность. Без Дэвида многие вещи внезапно становятся куда сложнее, но я не могу оставить всё только Хэнку, даже несмотря на ограниченность в движении.

По ночам, не обращая внимания на усталость, я подолгу работаю с Церебро, снова прибегая к нему, как к своему спасению. Ищу, ищу… но редко когда нахожу то, что мне бы хотелось — опустел не только наш особняк. Зато я позволяю себе подсмотреть иногда то за одним, то за другим из своих воспитанников. С Алексом мы и вовсе однажды долго беседуем; он в своей насмешливой манере успокаивает меня, рассказывает о том, что успел увидеть, снова настойчиво убеждает, что их место — там, а их дело важнее остального. У них есть шанс не только принести пользу нашей стране, но и помочь всем мутантам, доказав, что наш дар и наша сила могли бы стать мечом и щитом для обычных людей. Я молчу, не напоминая ему, как мы однажды уже попытались. Когда его наконец окликают, я обрываю связь и стягиваю с головы шлем Церебро. В глаза словно насыпали песка, а под черепом перекатываются камни — я слишком много времени провожу здесь, и это стоит мне головной боли и жуткого недостатка сна. Но зато после разговора с Алексом на душе наконец становится легче. И мне начинает казаться, что мы справимся и с этим, нужно только время.

Но только до первых кошмаров.

Впервые я вижу его спустя две недели после призыва. Я снова вымотан работой с Церебро, и сон — единственное, что мне сейчас нужно. Но этот не приносит с собой отдыха.

Грязно-жёлтые тона. Повсюду, куда ни посмотри. Только наверху осколок ярко-голубого неба. Духота, песок на зубах, пыль в горле, липкая кожа. Растерянность… Безнадёжность…

Я просыпаюсь с рассветом, холодной водой пытаюсь разогнать обрывки смутных образов, смывая несуществующую жёлтую пыль. Хочу просто забыть эту странную картину.

Но сон возвращается на следующую ночь. И на вторую, и на третью, обрастая деталями, подробностями: запахом пота, бьющим по коже ветром, ноющей болью в уставших мышцах.

Я быстро догадываюсь, где я видел эти пейзажи раньше, не раз и не два «проведывая» учеников с помощью Церебро. Только тогда в них не было многих вещей: слепящего глаза света и жажды, громких окриков и звуков выстрелов. А ещё чувства бессилия и отчаяния.

Днём я веду уроки, отвечаю на вопросы, стараюсь улыбаться детям, подбадривать их, несмотря на дикую усталость. А каждая ночь распахивает передо мной двери до жути реалистичного кинотеатра, показывая всё новые эпизоды одного и того же бесконечного фильма. Я не смотрю новости, тем более о войне, у меня нет на это ни времени, ни сил. Зато каждую ночь я смотрю на саму войну словно двумя десятками разных глаз. И ничего не могу сделать.

Мой дар снова играет со мной злые шутки. Как бы я ни пытался, сознательно я не способен установить связь ни с кем из учеников во Вьетнаме без Церебро. Это нереально. Это безумное расстояние, далеко ЗА гранью моих возможностей, даже несмотря на натянутые между нашими сознаниями нити. Но стоит мне уснуть, как образы сами приходят ко мне, рушатся на меня волной, заполняют меня. Я каждую ночь вижу столько всего… но ни на что не могу повлиять. Я не могу ничем помочь, ни подсказать, ни даже просто утешить или успокоить. Только смотреть.

Мне быстро приходится отбросить мысль, что это может быть не следствием ментальной связи, не реальными картинами с другого конца света, а просто причудливой игрой подсознания, вызванной моей тревогой. Ни один сон никогда не был столь ярок и столь навязчив. Даже выпрошенное у Хэнка снотворное «помогает» лишь тем, что теперь я не могу проснуться среди ночи, вынужденный смотреть на это всё до утра. Не знаю, что хуже: выматывающая бессонница или не менее выматывающие сны. Бывают дни, когда я с трудом удерживаю связь с реальностью, едва отдавая себе отчёт в происходящем вокруг.

Только однажды в череду этих снов вклинивается другой. В нём тоже много слишком яркого света, но вместо жёлтого там царит белый. Идеальная, нерушимая, почти стерильная белизна, в которой не разобрать образов и почти нет звуков, но зато есть что-то другое… Сосредоточенность… Спокойствие… словно многометровая корка льда. И только где-то глубоко под ней… столько всего…буря эмоций, дремлющая до поры сила, опасный блеск стали, запертой за этой полупрозрачной ледяной стеной... Но я не хочу туда. Лёд такой холодный и манящий. Я ложусь на него всем телом, позволяя холоду проникать в каждую клеточку, прислоняюсь горячим лбом… И вся моя боль, вся усталость, весь страх и отчаяние утекают, растворяясь в бесконечности льда. Оставляя голову пустой и чистой. Такой лёгкой.

Я пытаюсь сохранить это ощущение, проснувшись — уже много дней я не чувствовал себя так хорошо…

Но на следующую ночь мне снова снится песок.

Но я учусь жить и с этим. Приближается лето, и множество забот сваливается на нас в связи с концом учебного года. К тому же некоторые из учеников должны уехать домой на лето, и мне надо ещё о многом с ними поговорить и ко многому подготовить. Нескольких из них мне отпускать ещё очень страшно, всё кажется, что они не готовы вновь встретиться один на один с внешним миром. И я целые дни напролёт посвящаю работе с ними, оставив остальные группы на Хэнка и мисс Стэнсон. Вынужденный раз за разом прибегать к использованию своего дара в надежде ускорить дело, я к концу дня выматываюсь совершенно и не способен заниматься ещё и Церебро. Впрочем, я успокаиваю себя тем, что было бы странно искать учеников за полтора месяца до конца учебного года.

В один из выходных дней, когда нет общих уроков, меня ловит Хэнк. Я только после одного занятия и через полчаса меня ждёт другое, но он настаивает на серьёзном разговоре и просит спуститься с ним в лабораторию. Мне непросто туда попадать, но я смиряюсь с тем, что раз он так настойчив, значит, это важно. Читать мысли, чтобы удовлетворить любопытство, у меня просто нет сил.

Хэнк помогает мне спуститься в его святая святых — просторную, идеально чистую комнату, заставленную жутковатого вида аппаратурой и рядами реагентов. Когда он просил что-то для своих исследований, я соглашался не раздумывая, доверяя ему в этом. Впрочем, многое он собирал и создавал сам, в результате чего лаборатория имела совершенно фантастический и весьма впечатляющий вид. Но сегодня он ведёт меня не к приборам: в центре внимания оказывается ровный ряд ампул, наполненных золотистого цвета жидкостью, и шприц для инъекций.

— Не знал, что ты ещё работаешь над своей сывороткой, — говорю я, позволяя себе секунду полюбоваться необычным оттенком. — Разве тебя что-то в ней не устраивало? Ты даже довёл её до того, чтобы удержаться точно на грани двух состояний, оставляя и нечеловеческую силу, и вполне человеческий вид.

— Это был всего лишь вопрос точной дозировки, — смущается Хэнк. — Но я работал теперь не над своим лекарством. Это для вас.

— Для меня? Что ты имеешь в виду?

— Я думаю… Конечно, ещё нужно будет проверить и, возможно, что-то поменять, но уже только мелочи… — Хэнк выдыхает и выпаливает разом: — Я думаю, что это способно будет поставить вас на ноги.

Я замираю, сжимая ручки кресла так, что начинаю чувствовать, как кровь стучит в пальцах. «Поставить на ноги»? Это означает... снова встать с кресла. Чувствовать землю под ногами. Не бояться склонов и лестниц, не зависеть ни от кого в простой прогулке по городу. Иметь возможность пойти с учениками по маршруту, выйти на пробежку, повести за собой в бой, когда придёт время.

Борясь с внезапной сухостью в горле, я спрашиваю, кожей чувствуя подвох:

— И в чём риск?

— Никакого риска, — Хэнк отводит глаза. — Я проверил всё тысячу раз, опасаясь спешить. Скорее всего, придётся только выверить дозировку, но не состав. Дело скорее… в побочном эффекте.

— Каком? — я облизываю губы, понимая, что если бы это не было что-то серьёзное, он бы так не сомневался. Но я готов на многое…

— Оно сделано на той же основе, что и моё лекарство… оно будет подавлять способности.

Я снова замираю, прокручивая это у себя в голове.

— Подавлять… насколько?

— Боюсь, что в должной дозировке… вероятно, полностью.

Я чувствую, как дрожат руки на подлокотниках кресла. Остаться без… своего дара? Поменять его на полноценную здоровую жизнь? Возможность чувствовать всех вокруг на… Когда-то я бы многое отдал просто за саму возможность заглушить голоса в своей голове. Но сейчас…

— Хэнк, меня во дворе ждёт девочка, которая способна заставить вещи самовозгораться, когда сильно испугана, — он хочет что-то сказать, но я не даю, — которая многому научилась, но всё ещё не способна справляться со своим даром в некоторых ситуациях. Которую год назад какой-то маньяк попытался затащить в переулок и там изнасиловать, но сгорел, корчась в пламени, и она помнит каждую секунду этого. И даже если бы я заставил забыть, это не спасёт её ни от ночных кошмаров, ни от страха перед самой собой, просто она перестанет понимать, откуда это идёт. И если я сейчас выйду к ней на своих ногах, но без своего дара — чем я смогу помочь ей? — я закусываю губу до солёного привкуса, чтобы не дать голосу задрожать. — Кто я вообще без своего дара?

Хэнк молча опускает голову. Он догадывался о таком ответе.

— Я… очень благодарен тебе за попытку. Честно. Но я не могу. Мой дар и моя школа — это всё, что у меня есть. Они в тысячу раз ценнее возможности ходить.

— Это несправедливо, что вам вообще приходится выбирать! — срывается вдруг Хэнк. — Если бы не он, если бы не та пуля…

— Это не он стрелял, Хэнк, ты сам мне всё рассказывал, — голос становится чужим и непослушным. — Да и неважно уже это. Если бы не та пуля, говоришь… если бы не она, то были бы тысячи жертв. Была бы война. И если это цена, которую я должен был заплатить…

— Почему вы?!! — обрывает меня Хэнк, ударяя кулаком по столу так, что ампулы звякают, а одна из них падает и катится к краю. Ни я, ни он не ловим её, и она со звоном разбивается о каменный пол. Плод трудов настоящего гения, результат его многодневной работы. Только для меня.

— Не знаю, Хэнк. Может, потому, что ничто другое уже не могло его остановить. Но я просто не имею права об этом жалеть, — мне не нужно скрывать перед ним слёзы, он и так видел слишком много, чтобы прятать такую малость. Но мне пора возвращаться обратно, меня действительно уже ждут. Поэтому я вытираю глаза и уже почти спокойным голосом прошу: — Помоги мне, пожалуйста, подняться наверх.

***

Обычно сны никогда не обрывались сами. Только что-то извне могло нарушить их, разбудив меня и выдернув оттуда. Если же нет… я оставался там до утра, даже когда начал понимать, что происходит, и пытался сопротивляться.

Эта ночь не отличалась от многих других: мелькали образы, сменяли друг друга пейзажи, калейдоскопом складываясь один с другим. Снова были выстрелы, запах пороха и гари, но в какой-то момент одна из картин перетянула всё на себя, становясь с каждой секундой отчётливее и резче. Громкие крики на незнакомом языке бьют по нервам, заставляя вскочить. Выстрелы, падающие рядом тела уже почти друзей. Взмах обеих рук у земли, сброшенное с плеча оружие. Две поджарые тени, метнувшиеся из-за спины в дверной проём… но не способные остановить. Вначале накатывает их боль, потом два толчка в грудь… и приходит своя.

Я просыпаюсь выгнутый дугой и успеваю услышать свой ещё звенящий в воздухе крик. Судорога отпускает тело, и оно касается влажных от пота простыней, сотрясаемое нескончаемой дрожью. Болит всё. Адски болит в груди, так, что я тянусь к ней рукой, в едва осознаваемом желании убедиться, что там нет дыры. Болит сорванное горло, болит после судороги каждая мышца, раскалывается голова. Но это всё отходит на второй план, когда я начинаю вспоминать увиденное… и пытаюсь понять, насколько правдой оно было. Нет-нет, все остальные сны могли быть реальны, могли быть тенью действительности, но этот же — нет. Только не он. Это был просто… ночной кошмар.

Я больше не могу уснуть, сдаюсь с бледным рассветом, одеваюсь и спускаюсь во двор, чтобы немного проветрить голову. Но длительная прогулка только усиливает усталость. Боль не отпускает, но теряет остроту, прячется где-то в глубине головы, подрагивает там в ритме пульса.

На обратном пути ко мне присоединяется Хэнк. Молча идет рядом, отводя глаза. Я не хочу знать, о чём именно он не решается начать разговор, точно не о чём-то хорошем. И лезть в его голову тоже не хочу, хотя он, похоже, вздохнул бы с облегчением. Мы подходим к двери, когда он наконец поворачивается ко мне и, по-прежнему глядя в сторону, говорит:

— Боюсь, мы не смогли выполнить поручение Тома… Сердце верного пса не выдержало разлуки с хозяином. Чарли больше нет, — я закрываю глаза и, кажется, падаю куда-то. Я больше не могу убеждать себя, что это был сон. — Не знаю, что произошло… просто пришёл утром, а он… Не представляю, как мы скажем об этом Тому.

Наверное, я должен объяснить Хэнку, что нам не нужно будет уже ничего говорить… но у меня не поворачивается язык произнести это вслух. Я просто едва киваю и проезжаю мимо него.

Запершись в своей комнате, я вытягиваюсь на кровати и только тогда даю волю слезам.

Почему…

Почему он. Том, который никогда и не хотел войны. Который бы не ушёл туда, будь у него выбор. Пусть не от меня, так от Чарли. Тот, кого я мог бы защитить, будь он рядом, не отпустить… Если бы только не эта чёртова поездка, насчёт которой он так сомневался, но которую я поддержал.

Через какое-то время слёзы кончаются, и на меня начинает накатывать сон. Но едва я понимаю это, как рывком поднимаюсь, выдираясь из его лап. Только не спать. Я не хочу. Мне… страшно. Я сжимаю дрожащие пальцы на коленях, слишком сильно — наверняка останутся синяки. Впрочем, кого это волнует.

Мне лучше заняться чем-то. Чтобы не спать. Я начинаю перебирать заметки в планах ближайших занятий. Утро уже полностью вступило в свои права, и особняк ожил, зашевелился, наполнился детскими голосами и мыслями. Просто обычный новый день. И у меня есть перед ним кое-какие обязательства. Утро пустует, все будут на общих уроках и моих там нет. После обеда два занятия, оба обещают быть лёгкими, ребятам просто нужно немного поддержки, чтобы они поверили в свои силы. Урок, который замечательно преподал мне когда-то Дэвид. А вот вечером… занятие, которое я переношу раз за разом уже второй месяц. И сегодня я снова не готов его вести. Лоора.

Девушка немало изменилась со своего первого появления в особняке, она научилась очень многому, хотя я и склоняюсь к мысли, что полностью экранироваться от чужих эмоций она не сможет никогда, такова уж природа её силы. Но она упорно занималась, как губка впитывала то, что я мог дать ей. Мы вместе искали новые грани её способностей, новые применения. Она и сама тренировалась день за днем. Это, правда, нисколько не смягчало характера и не упрощало общения с ней, но я быстро научился относиться к ней не так, как к другим детям, и установившееся между нами взаимное уважение позволяло совместной работе оставаться эффективной. Кроме того, она не скрывает своей неприязни к людям, причём как в широком смысле слова, что можно ещё списать на дар, так и конкретно по отношению к НЕмутантам. Она, безусловно, считает себя выше их, хотя из уважения ко мне никогда не перебивает моих проповедей о всеобщем равенстве и братстве. Но если её мнения спросить, она выскажет его чётко и прямо. И уже я из уважения к ней не кидаюсь сразу её переубеждать. Мне всегда тяжело с ней в моральных вопросах… Но зато практические занятия, упорство и готовность работать всегда заставляли меня закрывать глаза на всё остальное.

Но вот сейчас снова, как той первой зимой, я не готов заниматься с ней. Особенно сегодня. Это будет бессмысленно и жестоко.

Я заношу ручку, чтобы сделать пометку об очередном переносе, но останавливаюсь, так и не коснувшись бумаги. Это не более, чем видимость. Сплошной самообман: я не смогу заниматься с ней через неделю точно также, как не могу и сегодня. Мне больше нечего ей дать… кроме боли. Если честно, я не только на занятиях не видел Лоору уже больше месяца, я вообще ни разу не встречал её с тех пор, как ушли мальчики, словно она научилась мастерски избегать меня, предчувствуя приближение. Хотя, учитывая возросшие способности, это, наверняка, так и было. Другие видели причиной её отчужденности и частых отлучек за пределы особняка отъезд Эдди, с которым она, несмотря на бесконечные споры, была неразлучна. Но я понимал, что дело не только в этом.

Мой особняк всегда был готов стать пристанищем для всех, кто в этом нуждался. Мне ещё никому не приходилось отказывать в этом… Тем более кого-то из него выгонять, ну или просить уйти. Но есть ли у меня сейчас другой выход? Я достаю чистый лист бумаги и пытаюсь подобрать слова.

После обеда один из учеников отдаёт мне ответное письмо. Я предпочитаю открыть его в тишине кабинета.

«Не стоило тратить столько слов, чтобы сказать то, что нам обоим уже давно понятно. Мне больше не место здесь, по разным причинам, и не надо делать из этого трагедию. Конечно, приятно, что Вы даже теперь пытаетесь заботиться обо мне и как-то обустроить мою дальнейшую жизнь, но, может, я и не одна из Ваших лучших учеников, зато, в отличие от них, не пропаду в этом мире ни без Вашей опеки, ни без Ваших денег. Поэтому просто прощайте.

P.S.: Я не расстроюсь, если Вы не выйдете меня проводить».

Вот так просто… и всё. И меня покидает ещё один ученик. Но тем лучше для неё.

Оба занятия окончены, но я не спешу покидать парк, разглядывая, как длинные на закате тени деревьев расчерчивают зелёные лужайки. Там меня и находит Хэнк.

— Профессор, Лоора уезжает!

— Я знаю.

— Вы знаете? — он в недоумении. — Но как же… Она, похоже, собралась уехать насовсем, уже у выхода со всеми вещами.

— Я знаю, Хэнк, всё в порядке, пусть едет.

— Но вы… Вы даже не пойдёте с ней попрощаться? — он смотрит в землю, не понимая, в чём дело.

— Мы уже попрощались, — я грустно улыбаюсь. — Пусть лучше пообщается напоследок со своими товарищами.

Мы остаёмся стоять там, молча любуясь закатом. Я счёл бы его красивым, не означай он очередное приближение ночи, а с ней… В груди заныло от воспоминаний, и я потянулся было к ней, но спохватился и снова опустил руку. Я решил не говорить ничего. Потому что это невозможно. Так же, как и с другими снами. Невозможно чувствовать кого-то по ту сторону океана, видеть, что там происходит, моя сила не способна на это. Хэнк это знает. И неважно, что знаю я. Это всего лишь… сны.

От мыслей меня отвлекает шорох гравия за спиной, лёгкие торопливые шаги. Мои глаза распахиваются от удивления, когда я внезапно вижу перед собой Лоору, но не успеваю ничего спросить. Она наклоняется ко мне и на секунду обнимает. Её пальцы больно сжимают моё плечо, и я с ужасом понимаю, что на её сознании сейчас нет щитов. Совсем. Оно так приглашающе распахнуто передо мной. И чётко сформулированные мысли:

~ Я хотела сказать спасибо. Мне жаль, что я так и не научилась влиять на чужие эмоции и не могу вернуть Вам старый долг… и унять Вашу боль, как это когда-то для меня сделали Вы. Но я запомню.

Она отстраняется от меня столь же резко, как и появилась. Быстрым шагом уходит прочь, оставляя мне смятение в мыслях. И лёгкое ощущение тепла в груди, заменившее ненадолго ноющую боль.

А несколько ночей спустя меня снова будят ударившие в грудь пули. Которые можно было бы остановить… ведь можно? Если бы я только когда-то учил его останавливать пули. Глядя сквозь слёзы на потолок и пытаясь вновь вдохнуть, я думаю: почему я его этому не учил? Потому что знал, что он не готов? Или потому что боялся увидеть, как они зависнут в воздухе, повинуясь его руке… В любом случае Эдди, мальчик с очень светлыми и чистыми мыслями, оказался не готов к тому, с чем он встретился. Чья в том вина…

Как хорошо, что тут больше нет Лооры, ей я не смог бы соврать.

Дни словно затянуты пеленой, почти не запоминаются. Полуреальны, зыбки, расплывчаты. Мы одного за другим провожаем учеников, которые собирались провести лето со своими семьями. Таких немало, но моя радость по этому поводу тоже какая-то смутная и мимолётная. Одну из учениц я решаю проводить в город сам, она боится летать, а её способности все ещё нестабильны, когда она напугана. Это не причинит вреда, но всё же и для неё, и для других пассажиров будет лучше, если я немного помогу ей успокоиться перед полётом.

Но когда мы вливаемся в поток людей в аэропорту, это уже не кажется мне хорошей идеей. Наверное, я слишком привык к закрытому пространству особняка, а здесь столько… мыслей. Столько чужих чувств: страха, тревоги, ожидания, беспокойства. Столько людей. Всё это внезапно обрушивается на меня, заставляя замереть и, морщась, поднести пальцы к виску в попытке их заглушить. Нет, я привык. За много лет полностью смирился с постоянным потоком чужих мыслей, льющимся в моё сознание. Но я давно научился пропускать это сквозь себя, отстраняясь, наблюдая со стороны, до тех пор, пока мне не было что-то нужно от них. Мне никогда не требовалось целенаправленно «включать» свою силу. Только сосредоточиться и выловить из общего потока нужное мне. И не отвлекаться на всё остальное.

Но сейчас что-то не так. Чужие мысли цепляют, пробиваются в сознание, затмевают мои собственные, выходя на первый план. Их слишком много, они сильны, в них много эмоций, и не самых приятных. Спустя несколько минут борьбы я сдаюсь и, дав знак остальным, отъезжаю в сторону. Нужно только сосредоточиться, выстроить вокруг себя непроницаемую стену тишины, оставляя все эти мысли и голоса за ней… Мне давно не приходилось прибегать к ментальным щитам, кажется, в прошлый раз я ставил их ещё для Лооры. Какая ирония, сейчас я чувствую себя не лучше, чем она тогда.

Голоса стихают, позволяя мне вздохнуть свободнее. Но так не может продолжаться долго, полный щит требует постоянного внимания, концентрации, заставляя меня не отвлекаться практически ни на что другое, и значит, почти не замечать ничего вокруг себя. Но нужно просто закончить все поскорее и вернуться домой. И хотя я отдаю себе отчёт, что так не должно быть, уже много лет не бывало, но предпочитаю не думать на эту тему сейчас.

События текут мимо меня, внимание поглощено поддержанием защиты, и момент прощания наступает очень быстро. Девушка смотрит выжидающе смотрит: она знает, зачем я здесь. Я должен сделать то, что обещал — слегка коснуться её сознания, успокаивая, заглушая страх полёта. Но чтобы влиять… мне сначала надо опустить щиты. Я не уверен, что готов.

Но я ей обещал. Я поднимаю пальцы к виску и резко выдыхаю, когда этот поток снова обрушивается на меня, кажется, став ещё громче. Мне нужно только не распылять внимание, сосредоточиться, сразу поймав нужную струну, настроившись только на её страх. И я чувствую его… он не так и силён. Куда сильнее страх парня рядом, а ещё двух женщин в другом конце зала, пилота-новичка на поле, матери, ожидающей объявления опаздывающего самолёта, на котором должен вернуться её сын, и ещё двух-трёх десятков человек вокруг — очень много страха. Я закусываю губу и встряхиваю головой, разгоняя образы, и пробую вновь. Капля пота скользит по виску.

— Профессор, с вами всё в порядке?

Тревога. Её, Хэнка и ещё многих людей. Опаздывающие самолёты никому не приносят спокойствия. Я снова теряю её в этом хаосе. Более того, я снова почти теряю там себя.

Рука ложится на плечо, в лицо встревоженно заглядывает Хэнк.

— Много людей вокруг… я просто не могу… — мысли не складываются в слова, но он, к счастью, понимает.

— Если это сложно, — поспешно говорит девушка, — то не стоит. Всё в порядке, я справлюсь и так, всё нормально… мне пора, — она наклоняется, прощально касаясь моей руки, и решение вспыхивает быстрее, чем я успеваю его осознать. Я протягиваю руку и касаюсь уже её виска… сразу проваливаясь очень глубоко, куда глубже, чем должен был, заставляя её замереть, полностью дезориентировав на несколько секунд. Но это сразу отсекает всё остальное. Как когда ныряешь под воду, и её толща заглушает все звуки внешнего мира. Мгновение, чтобы сориентироваться… осторожно погасить дрожащий где-то на краю сознания страх перед полётом… и тревогу за меня заодно тоже… и с усилием выдернуть себя из её головы. Чтобы сразу зашипеть сквозь зубы от вновь ударившего шума голосов.

Девушка торопливо убегает в сторону посадочного выхода, а я всё пытаюсь снова поднять щиты, но раз за разом теряю концентрацию, и они рушатся, не успев окрепнуть. К счастью, Хэнк берёт на себя управление моим креслом и увозит меня из толпы. Вне зала мне наконец удаётся поставить зыбкую дрожащую защиту, но всё же она заглушает голоса, и я могу сосредоточиться и достроить её. Опускать щиты я не рискую до самого дома.

Я отмахиваюсь от вопросов Хэнка. Это просто усталость. Жуткая усталость, бессонные ночи и слишком много людей вокруг. Только и всего. А сейчас в стенах особняка всё снова в порядке. Только руки ещё дрожат, никак не желая успокаиваться, но и это скоро пройдёт. Возможно, немного работы с Церебро будет кстати, он всегда помогал мне настроиться, лучше ощутить свои возможности. А времени на него у меня не было уже очень давно. Конечно, это поможет.

Особняк засыпает, оставляя мне всё меньше и меньше чужих мыслей. Пустые коридоры — это тоже по-своему отдых, а на нижнем этаже и вовсе редко кто-то бывает. Это позволяет наконец расслабиться и унять дрожь в пальцах, когда я надеваю на голову шлем. Он кажется ещё тяжелее обычного, но всё же мне приходится сдерживать учащённое от предвкушения дыхание. Церебро уже не раз был для меня спасением, придётся ему снова побыть им.

Несколько первых минут всё не так просто, мне приходится побороться с собой, прежде чем я ловлю нужную волну. Но это удаётся, и, вдохнув глубже, я позволяю себе раствориться в ощущениях. Я скольжу по чужим мыслям, словно по глади воды. Разглядывая, но не вглядываясь. Так, как это и должно быть. Как оно должно было быть и сегодня в аэропорту. Я просто немного... забыл. Образы текут неспешно, я не ищу ничего конкретного, просто наблюдаю.

Но внезапно, одним рывком, всё меняется, и меня утаскивает куда-то в сторону и вглубь. Очень далеко. Туда, где снова песок, и боль, и запах крови… и Алекс, из плеча которого вытаскивают пулю, прямо под палящим солнцем. Он знает, что не должен шуметь, но боль сильнее и… Я срываю шлем, задыхаясь от чужой боли. Сгибаюсь в кресле, едва не роняя его на пол. В глазах темно, к горлу подкатывает тошнота, я с трудом возвращаю шлем на место и спешу убраться отсюда подальше. Если бы было так просто сбежать… Всё, что я могу, это не позволять себе уснуть ещё несколько часов, потому что я знаю, что увижу, едва закрыв глаза.

А самое ужасное — я хорошо понимаю, что увидел это не просто так. Даже не потому, что Алекса ранили, тогда бы я почувствовал это чуть раньше. Нет, он звал меня. Он хотел моей помощи, пусть неосознанно, но пытался дотянуться до меня, как он делал это раньше, ещё в школе. И чем я ответил, что для него сделал?.. И мог ли? С Церебро, наверное, мог. Но я лишь шарахнулся прочь, и никакая сила не могла заставить меня вновь надеть шлем. Ни в эту ночь… ни в ещё очень многие за ней. Церебро остался покрываться пылью, словно обвинённый в предательстве, которого не совершал. Предателем на самом деле был я.

Очередной ночью сквозь путаницу образов ко мне вначале приходит ощущение смерти. Настолько сильное, что оно будит меня, и я, широко распахнув глаза, про себя считаю: раз… два… три… четыре… пять…

И только потом приходит боль.

Лето вступает в свои права, оставляя нас всего с восемью учениками в стенах школы. Да и они сейчас увлечены больше мыслями об отдыхе и каникулах, чтобы мучить их занятиями. Поэтому у меня появляется всё больше свободного времени, даже слишком много. После ещё пары неудачных попыток мне приходится смириться со сложностью выездов в город. Так же, как мне приходится смириться с фактом, что сила не слушается меня… Иногда чужие мысли начинают звучать слишком громко. Звенят в голове, мешают сосредоточиться, мешают думать. В особняке такого не случается, даже когда мы собираемся все вместе, и вокруг тоже немало людей. Но их мысли звучат для меня чем-то родным и привычным. С ними я чувствую себя спокойно.

Я пытался начать заниматься со своим даром так же, как занимался до этого с учениками, даже поделился какими-то мыслями с Хэнком, чем только порядком напугал его. Он добровольно предложил себя в качестве подопытного кролика. Но из этого ничего не выходит. Мы пробуем, проверяем — и всё вроде в порядке. Я ничуть не утратил навыков, я по-прежнему могу отлично читать его мысли, управлять ими, контролировать — даже лучше, чем прежде. И это всё работает. Но стоит мне снова очутиться в толпе людей, открыть сознание…

И достаются мне почему-то не мысли о погоде или домашних делах, а только страх, и боль, и отчаяние. Как будто это единственное, что осталось в мире. Как будто я не способен больше видеть ничто другое.

Однажды в школу заглядывает Элис, словно принеся с собой глоток свежего воздуха. Она живёт ближе всех, в соседнем городе, и, хотя счастливо проводит лето с родителями, всё равно находит время, чтобы навестить нас. Она очень привязана к школе и к малышам, а они обожают её.

Мы все вместе забредаем по тропинкам довольно далеко от особняка, наслаждаясь светлым летним днём. Небольшая тучка застаёт нас врасплох, но дождик мелкий, по-летнему тёплый, и солнце проглядывает сквозь морось, разбрасывая по траве искры. Я разворачиваю всех в сторону дома, но один из малышей упрямится:

— Смотрите, какой дождь, после него должна быть радуга! Я хочу посмотреть на радугу здесь, там не будет так видно!

Мнения разделяются, несколько девочек не хотят мокнуть, да и я сам, если честно, неуверенно чувствую себя без Хэнка — с креслом будет непросто на мокрой дороге и в мокрой одежде. Спор разрешает Элис, со словами: «А давайте тогда сделаем вот так!» — она хлопает в ладоши и, запрокинув лицо к небу, разводит руки над головой.

По едва уловимой дрожи воздуха и будто прекратившемуся дождику, я понимаю, что она своей силой раскинула над нами лёгкий полог. Такой тонкий, что его изредка пробивают даже просто крупные капли, но большую часть он останавливает, а она зато сможет удержать его на всё время дождя. Ребята помладше пищат от восторга, постарше — улыбаются. Это всегда здорово, когда можешь использовать свою силу для таких маленьких «чудес». Я прикидываю направление солнца, поворачиваюсь в ту сторону, где должна появиться радуга, и позволяю себе просто, ни о чём не думая, скользить взглядом по знакомым пейзажам. Зелень лугов, деревья вдалеке, далёкая громада белой тарелки, раз за разом притягивающая взгляд. Огромная, тяжёлая, я приглядываюсь к ней, и мне вдруг кажется, что она шевельнулась… Или не кажется? Нет, она точно сдвинулась! Медленно, плавно, она оборачивается ко мне, и дыхание замирает в груди. Я чувствую её, всю эту колоссальную, но послушную массу. Это моя сила разворачивает её… Нет? Не моя, но та, которую я чувствую, как свою. Огромную и безграничную. И моя звучит с ней в унисон, столь же безграничная и такая же послушная, верная мне. Смех рвется из груди, смех звучит рядом, в шаге от меня, в стороне, куда я так хочу обернуться…

Толчок встряхивает меня, заставляя очнуться.

— Кирин, ну я же просила, — Элис сердито смотрит на мальчугана, зацепившего кресло и разбудившего меня.

Я что, задремал? Вот так просто, среди бела дня… и увидел самый обыкновенный сон? Как такое… Я бросаю взгляд на Элис, и всё становится на свои места. Её барьеры всегда препятствовали телепатии, не блокируя полностью, но сбивая, словно создавая вокруг «белый шум». В своё время это доставило мне немало проблем во время тренировок, но я воспринимал это только как побочный эффект, не более. Сейчас мне приходится взглянуть на это с другой стороны. И я с трудом отгоняю от себя мысли о том, сколько бы она могла удержать подобный барьер в действии. Мне не стоит так думать, я и сам знаю, что это непросто. Одно дело шутки ради подержать тонкий полог десять-двадцать, даже тридцать минут, пока идёт дождь, и совсем другое…

— Смотрите, вон радуга! — кричит Кирин. — Какая большая!!!

Радуга и правда великолепна, раскинулась на полнеба, накрывая собой далёкие деревья и всё такой же неподвижный купол тарелки. Я украдкой провожу кончиками пальцев по глазам. Как давно это было, кажется, целую жизнь назад. Когда мы все были собраны здесь: я и Хэнк, Алекс и Шон, Мойра… Эрик… Рейвен… Когда беда уже коснулась нас, но ещё не разметала в разные стороны, и мы были одним целым, почти непобедимым, ничто не могло нас напугать.

Воспоминание из сна настолько яркое, что я чувствую, как дрожит вокруг меня моя собственная, разбуженная им сила. Та самая, безграничная, какой я впервые ощутил её тогда. И чувство восторга, наполняющее грудь, как это всегда было рядом с Эриком. Восторг от нашей силы, его и моей, от почти безграничных возможностей и сотен открытых перед нами путей. Какое… забытое чувство.

Радуга постепенно гаснет, теряя яркость красок. Надо возвращаться домой. Элис щёлкает пальцами, и силовой барьер над нами пропадает, обдав напоследок мелкими брызгами. Но вместе с ними на меня обрушивается что-то ещё. Сжимает грудь, не давая сделать вдох, сводит мышцы. Стремительно нарастает, пробивая тело болью… уже знакомой. Но почему сейчас? Днём, не во сне… среди детей. Я не могу позволить себе… Образы настойчиво вспыхивают, заслоняя собой действительность, где встревоженные ученики тормошат меня, пытаясь понять, что происходит. А по другую сторону… это Шон… белые стены и белые халаты, холод… и очень много боли. Но даже если это то, чего я больше всего боюсь, я не должен позволить себе снова выплеснуть эту боль вовне. А ещё я очень не хочу кричать.

Но я не могу остановить это, я не могу поднять щиты, я не могу выдерживать это так долго. Во сне мне казалось, что всё происходит куда быстрее, пара минут и… пробуждение, каким бы оно ни было. Но сейчас боль тянется бесконечно, а картины той реальности всё ярче. И сила, которая только что напомнила, какой она может быть послушной, вновь оборачивается против меня, побеждая и утягивая за собой в тот мир.

В холод.

В боль.

В бесконечную агонию.

В глаза бьёт яркий свет, но тут же гаснет. Тело ватное, непослушное, каждая мышца отдаётся болью. Но это тоже ощущается как-то глухо, смутно, как сквозь толстое одеяло. Только в голове царит звенящая пустота, мысли возникают тягуче и медленно, как звук от испорченного проигрывателя. Чужая рука нащупывает пульс на запястье и замирает. Я с трудом открываю глаза и вижу Хэнка. В руке у него фонарик, которым он только что проверял зрачки, и хотя он видит, что я очнулся, но вначале досчитывает, прежде чем спросить:

— Профессор, как вы себя чувствуете?

Мы в школьном лазарете, я полулежу на кушетке в окружении подушек, на столике рядом россыпь склянок, а на лице Хэнка такая смесь эмоций, что не хочется даже видеть, не то что читать. Значит, всё произошло только что.

Я пробую ответить, но во рту сухо и язык шевелится с трудом. К тому же голоса практически нет, только какое-то невнятное шипение. Всё-таки кричал…

— Ну, я чувствую… хоть что-то. Это уже неплохо. Как… долго всё это было? — решаюсь спросить. — И дай, пожалуйста, воды.

— В особняке вы уже больше получаса, почти сорок минут. Сколько времени понадобилось ребятам, чтобы вас сюда дотащить, я не успел спросить, не до того было.

Я наклоняюсь за стаканом, который протягивает Хэнк, но внезапная слабость заставляет меня замереть, опираясь другой рукой о колено, прежде чем пальцы касаются стекла. И странное чувство. Мне вдруг на секунду показалось… Я опускаю глаза и сжимаю пальцы крепче. Или не показалось? Я чувствую ткань брюк под пальцами… но ещё я чувствую пальцы, сжимающие колено. Хэнк, смущенно кашляет, заставляя меня резко поднять на него взгляд и отставить стакан.

— Что, чёрт возьми, происходит... Хэнк?

Он нервно вдыхает, отводя глаза. В чём дело?

— Этот приступ. Он не купировался ничем, что я пробовал: ни обезболивающим, ни транквилизаторами, которые у меня были, я уже боялся мешать туда что-либо ещё. Я не мог ничем это остановить. И тогда я подумал… причина же в вашей силе, ведь так? Она вышла из-под контроля, и у меня не оставалось вариантов, кроме как... — он задумывается, подбирая слова, — погасить её. Я знаю, что вы не хотели пользоваться сывороткой, но это всё, что мне оставалось. В конце концов, её действие временное.

Смысл всего потока слов ускользает от меня, но одно я уловил. Хэнк использовал сыворотку, которая, как он обещал, могла поставить меня на ноги. Так ли это? Я резко поворачиваюсь и пытаюсь встать. Падаю сразу, Хэнк едва успевает меня подхватить.

— Нет-нет, не так быстро. Так не выйдет. Вы в кресле уже несколько лет, за это время мышцы… отвыкли от нагрузки, — я должен был и сам догадаться, чудес не бывает. — Понадобилось бы немало времени и занятий, не меньше пары месяцев, прежде чем можно было бы ходить как раньше.

Я сдаюсь и позволяю вернуть себя на кровать. Но уже просто чувствовать их не как что-то чужое, это так много.

— К тому же, — продолжает Хэнк, — в вашей крови сейчас такая смесь разных лекарств, что я вообще не советовал бы резко двигаться. Лучше было бы просто несколько часов поспать.

Да, наверное. Поспать несколько часов — это вообще лучшее, что можно придумать. Особенно сейчас, когда в голове царит такая лёгкость. Такая тишина, как за самым мощным ментальным щитом, только не требующим от меня ни малейших усилий. Я не хочу слышать мысли Хэнка, я не хочу чувствовать эмоции напуганных мной детей, я не хочу знать, чем кончилось всё с Шоном… Я хочу только спать.

Я просыпаюсь уже в темноте. Не знаю, сколько времени прошло, но я поспал бы ещё, только очень уж хочется пить. Я касаюсь виска, пытаясь дотянуться до Хэнка, узнать, спит ли он, сколько времени прошло, позвать, если он не занят… с лёгким смешком опускаю руку обратно. Сила привычки. Нащупываю за головой выключатель ночника. Стакан с водой стоит на столике, где я его и оставил, пустых склянок там больше нет. Только одна отливающая золотом ампула. «На всякий случай» — говорю я себе. Хэнк не знал, что на самом деле послужило причиной «приступа». Что это была не просто взбесившаяся сила телепатии. Он опасается повторения, но я знаю, что просто так его не будет. Не сейчас.

Он сказал, что действие длится где-то часов восемь, сейчас прошло около семи. Похоже, нет смысла пытаться заснуть. Я сажусь и пытаюсь подтянуть к себе ноги. Не с первой попытки и всё-таки не без помощи рук, но это выходит. Непривычные, почти забытые ощущения. Провожу пальцами по икре, сжимаю, потом, закусив губу, разминаю мышцы, пытаясь добиться ответа. Нервы работают, работают, чёрт возьми, заставляя мышцы реагировать, но… слишком слабо. Не то что стоять, даже просто поднять ногу я не смогу, она не удержит свой вес. Хэнк гений, но не волшебник.

Эксперименты отвлекают меня, и только когда в комнату тихо проскальзывает Хэнк, я понимаю, что уже почти время.

— Хочешь удостовериться, что всё в порядке? — спрашиваю я. — Не волнуйся, я не думаю, что это повторится.

— Надеюсь, но дело не только в этом. Я ещё не знаю, как будет заканчиваться действие сыворотки.

— В каком смысле? Ты сам пользуешься ей и всё в порядке.

— Да, но… наши силы все-таки очень разные. И в моём случае, это связано с изменением формы… и тоже переносится весьма непросто. К тому же затрагивает и разум: когда просыпается Зверь не по моей воле, а после действия сыворотки, мне бывает непросто его контролировать. Какое-то время. Поэтому я предпочитаю не оказываться в это время в людных местах, даже если это школа. А как поведёт себя ваша сила, ещё сложно предсказать, но вполне возможно, что она тоже может на какое-то время выйти из-под контроля.

— Тогда тебе тем более не стоит здесь оставаться, — нервно ворчу я, обдумывая услышанное. Не лучшая новость.

— Ха, — не менее нервно отзывается Хэнк. — Предлагаете залезть в самолёт и рвануть куда-нибудь на другой конец материка?

Он прав, моя сила дотянется куда дальше, чем его бушующий зверь. Очень плохие новости. Но он вроде сказал, что это ненадолго.

Несколько минут проходят в молчании, но раньше, чем я решаюсь снова заговорить, внизу спины вспыхивает раскалённая точка, заставляя дёрнуться и зашипеть сквозь зубы. Боль начинает расползаться, пульсируя, но я только машу рукой Хэнку. Этого тоже следовало ожидать. Некстати всплывают далёкие воспоминания о Кубе. Впрочем, ладно, тогда всё было куда хуже.

— Это только спина, — выдавливаю я на выдохе. — Чёрт! Может, у тебя найдётся здесь обезболивающее?

— Я боюсь… Оно ещё должно действовать. Я бы не стал добавлять, если только…

Я обрываю его ещё одним взмахом руки. Значит, это сквозь обезболивающее. Отлично.

Но через минуту-другую, не больше, боль начинает постепенно отпускать, позволяя вдохнуть глубже. Не так всё плохо — успеваю усмехнуться про себя, но словно ожидая этой мысли, решает напомнить о себе моя сила. И сразу доказать, что всё ещё хуже.

Я учился сдерживать её много лет. Я строил для неё границы, возводил стены, с помощью её же самой. А когда эта сила исчезла, подавленная сывороткой, исчезли и они все. И сейчас я остался с ней один на один без малейшей привычной защиты.

Вначале я начинаю чувствовать Хэнка. Он, конечно, не понимает, что его волнение сейчас вряд ли позволит мне почувствовать себя лучше. Потом ребят, тихо сидящих в зале. Никто не спит, все подавлены, даже Элис осталась, не поехала домой. Переживает. К сожалению, от этого тоже не легче. Но этим всё не кончается. До ближайшего городка несколько миль, но мне нужна всего минута, чтобы признать — я могу чувствовать его. А ещё через пару, что я могу чувствовать их всех. Тысячи голосов, сливающихся в невыносимый гул, заставляющий меня запрокинуть голову и скомкать простыни в пальцах. Я говорил, что мне было плохо в толпе? Ха… Кажется, тогда мне было ещё хорошо. Но это же должно скоро кончиться? Сила, словно вода, растекается всё дальше, накрывая один за другим отдельные домики в окрестных полях. Я пытаюсь убедить себя, что это совсем как с Церебро, только… Только это совсем не как с Церебро. Я не скольжу над ними, я слышу каждый из них, и среди них столько… А что будет, когда я дотянусь до одного из больших городов? Они не так далеко. А она… похоже, не собирается… останавливаться…

— Останови это, Хэнк… пожалуйста. Выключи её…

Его руки дрожат, когда он вытаскивает иглу из вены и зажимает её. Хотя голоса стихли, позволив мне расслабить сведённые мышцы, я все равно не могу заставить себя открыть глаза и встретиться с ним взглядом. Но он не настаивает. Едва слышно скрипит дверь.

— Спокойной ночи, профессор.