С ночи вашего неудавшегося побега прошло уже три дня, и за эти три дня весь интернат перевернулся с ног на голову. Ты, привыкший за свою жизнь к тому простому факту, что взрослым всегда глубоко похер на чужие проблемы, чувствуешь себя немного ошалевшим от такого внимания к тебе, к Каркэт, ко всей её истории. Сначала тебе это кажется даже диким. То, как все с вами (с ней) носятся, разговаривают с выражением сочувственной заботы на лице, как устраивают натуральный допрос буквально каждому ребёнку в этом гнилом здании, пытаясь выяснить, кто ещё мог быть причастен к произошедшему.

Потом, конечно, ты понимаешь, что все они пекутся только о своих шкурах. Как всегда. История уже всплыла, и если они не устроят показательные разборки, это будет дерьмово для репутации интерната, вот и всё. Твоя ошалелость быстро проходит, уступая место раздражению и лёгкой апатии.

Честно говоря, если бы ты знал, что эта история может поднять на уши такую кучу народу, ты бы, может быть, не был таким трусливым придурком весь месяц. Может быть, ты бы просто припёрся в кабинет мистера Лалонда и рассказал, что за хрень вытворяет Гамзи и его дружки по ночам с маленькой незнакомой тебе девчонкой. Может быть, тогда Каркэт не пришлось бы ждать, пока ты сражаешься с базой данных и вычисляешь её. И мысли об этом делают тебе бесконечно больно. Ты и сам весь какой-то больной. Твоя лучшая подружка, мигрень, с которой ты ненадолго попрощался, возвращается, и вкупе с общим нервяком тебе постоянно хочется курить. Но единственным поставщиком сигарет всё это время для тебя был Гамзи, и сигареты быстро кончаются, и чувствуешь ты себя довольно паршиво. Потому что ты всё ещё тот же угрюмый придурок, который не умеет заводить полезные знакомства (да хоть какие-то знакомства). Ты понятия не имеешь, кто может помочь достать тебе ещё, но тебе гораздо проще терпеть головную боль и грызть вместо кончика сигареты собственные губы, чем вынуть язык из задницы и попытаться у кого-нибудь спросить. Ты, наверное, жалок в этой своей самоистязательной херне.

Дни тянутся, как столовский кисель, и тебя не покидает чувство, что ты именно в него и угодил. Тебе кажется, что вокруг вообще ничего не происходит, хотя происходит на самом деле целая куча всего, просто ты затерялся где-то с краю этой кучи, как что-то ненужное, как хлам, выброшенный на берег после шторма. Но на автопилоте ты продолжаешь жить, пытаешься цепляться, пытаешься доказать самому себе, что ты хотя бы немного полезен. Как какой-то ебучий рыцарь, ты каждое утро караулишь Каркэт на лестнице, чтобы пойти на завтрак вместе, а после сопровождаешь её в кабинет мистера Лалонда, и прежде, чем скрыться за дверью, она всегда так крепко сжимает твои пальцы и смотрит на тебя своими пронзительными глазами, смотрит в самую твою душу — в эти моменты у тебя спирает в груди и скребётся под рёбрами что-то горячее, живое, жаждущее и уродливое, и ты одновременно хочешь и похоронить это что-то вместе с собой в саду, и дать этому чему-то волю.

Потому что когда она отпускает твою руку и заходит в кабинет Лалонда, ты стоишь под дверью ещё несколько минут, упёршись лбом в дерево, и чувствуешь себя таким пустым и покинутым, таким бесполезным, что тебе хочется грызть эту дверь зубами и выть от бессилия.

Конечно, вместо этого ты отрываешь себя с места и волочешь своё тело на уроки. Перед обедом ты снова будешь торчать у кабинета Лалонда, ощущая себя не иначе, как преданной псиной, и у тебя в груди дрожит и трескается, когда Каркэт выходит, глядя в пол, такая маленькая, такая крошечная, и у тебя каждый раз сводит челюсть и глухо стучит в ушах.

Ты знаешь, что за этой дверью она проходит через свой собственный личный ад. Ты знаешь, что мистер Лалонд проводит её через этот ад за маленькую ручку, и у тебя все внутренности скручивает от ощущения собственной бесполезности, и ты отвратительно, необъяснимо, ревниво бесишься, что у вас нет никакого выбора, кроме как позволить мистеру Лалонду это делать.

Уродливое яростное пламя в твоей груди послушно тухнет, когда Каркэт первая берёт тебя за руку и переплетает ваши пальцы. И тебе каждый раз кажется, что это она сопровождает тебя на обед, а не ты её.

Время тянется, как старая жвачка, тысячу раз пережёванная, потерявшая всякий вкус, но всё ещё хранимая под языком. Тебе кажется, что за прошедшую неделю уместилось в сотни раз меньше событий, чем в те два дня и две ночи, которые ты провёл с Каркэт. И это учитывая, что один из этих дней ты провалялся без сознания на больничной кушетке. Ты чувствуешь себя выброшенным на обочину, выставленным за порог, ты как наблюдатель, жадно припавший к грязному стеклу и пытающийся разглядеть, что происходит внутри. Твоя отчаянная попытка вытащить Каркэт из этого дома провалилась, а твоё отчаянное желание её защитить исполнилось, и теперь у тебя нет никакой конкретной цели, и ты потерян. Ты только и можешь, что всюду бродить за ней прилипчивой псиной, и жадно ловить любые слухи о происходящем.

Ты слышал, что Гамзи и ублюдков, которые насиловали Каркэт, забрали из интерната на полицейской тачке. Ты знаешь, что весь персонал во главе с директрисой трясут проверками, а те в свою очередь трясут всех парней, кто так или иначе был замечен в компании с Гамзи, ведь никто не хочет признаваться, что какие-то подростки могли вытворять подобное прямо у них под носом. Свою порцию трясучки ты тоже получил, когда давал свидетельские показания в директорском кабинете, под запись какому-то хмурому мужику в форме. А потом перечитывал в протоколе до тошноты подробную историю своего идиотизма и ставил свою кривую подпись. С тех пор тебя не трогают, потому что ты вроде как герой в этой истории. Импульсивный придурок со склонностью к побегу, но всё-таки герой. Ты не знаешь, что бесит тебя сильнее: то, что теперь каждая гнида считает тебя хорошим парнем, или то, что каждому теперь известно, что Гамзи и его дружки делали с Каркэт.

Ты никогда не лез первым в драку, но у тебя костяшки так и зудят каждый раз, когда вы идёте вдвоём по коридору, и встречные парни впиваются в неё любопытными взглядами. Иногда тебе хочется завернуть её в свою толстовку, как тогда, на чердаке, схватить и унести в тёмное укромное место, где никто не будет смотреть, никто не дотянется, где она будет в полной безопасности. Ты знаешь, что такие желания ненормальны, и ненавидишь себя за них. Ты боишься, что если Каркэт узнает об этом, то сочтёт тебя таким же опасным психом, как Гамзи, и никогда больше не позволит приблизиться к себе.

Гораздо больше ты боишься, что больше ей не нужен, и это ещё одно ненормальное дерьмо в твоей копилке. Потому что, объективно, ты и не должен быть ей нужен. Мистер Лалонд сказал тебе, что ты сыграл действительно важную роль. Что ты не просто физически спрятал её от насилия, но и показал ей, что из этой ситуации есть выход. Мистер Лалонд сказал тебе целую кучу всего своим умным языком и своим мягким терпеливым голосом, и главное, что ты вынес тогда из этого разговора — это то, что твоя роль уже сыграна, и никто не ждёт тебя на бис.

Каркэт выглядит хрупкой, но в ней гораздо больше силы, чем в тебе. Она справляется. Ты не то что бы был ей необходим.

Ирония в том, что она совершенно необходима тебе, и ты осознаёшь это каждую бессонную ночь, глядя в потолок теперь уже только твоей комнаты. Твоя жизнь всегда была довольно пустой, словно состояла из разных по форме, но одинаковых по содержанию дней, нанизанных на нить времени и пропущенных через твою вечно ноющую башку. Но в ту ночь, когда Гамзи взял тебя с собой, в ту ночь, когда ты напоролся на её обжигающий взгляд, ты обрёл смысл. Ты был сожран своим чувством вины, был пережёван и выплюнут, а затем растёрт по асфальту тяжёлой подошвой собственной трусости, ты умер в агонии, осознавая, насколько ты жалок — но твоё желание помочь ей, защитить её, вытащить её из этого дерьма тащило твой труп дальше изо дня в день, и в конце-концов ты сам не заметил, как воскрес.

На какой-то месяц вся твоя жизнь, весь ты были сосредоточены лишь на том, чтобы спасти незнакомую девчонку. И теперь, когда ты её спас, ты понятия не имеешь, что делать с собой дальше.

Ты очень много думаешь об этом дерьме, но ответ всё не приходит. Ты не находишь себе лучшего применения, кроме как просто быть рядом с ней, пока она позволяет, и держать её маленькую руку, и теряться в этом болезненном трепете, который охватывает тебя каждый раз, как она называет тебя по имени.

— Сол, — её голос пробивает дыры в твоей груди, тебе хочется заскулить или даже врезаться с разбегу головой в стену, потому что это сокращение посылает табун мурашек от твоего затылка до копчика. Ты позволяешь себе лишь влажный тупой взгляд, и наверное, она теперь считает тебя каким-то отсталым. — Сол, ты поедешь со мной в суд? — её вопрос отдаётся в твоей голове колоколом, и ты останавливаешься посреди коридора. Слова застревают у тебя в горле и вырываются вопросительным хрипом, а она смотрит на тебя внимательно, и в её глазах ты больше всего боишься увидеть презрение, но вместо этого ты видишь что-то нервное, на грани, и то, как она кусает губы, совершенно выбивает тебя из колеи. Ты не знаешь, что с этим делать, и она, кажется, видит твоё замешательство, и говорит очень тихо:

— Сол, я не справлюсь без тебя. Ты мне нужен.

Надлом в её голосе буквально разбивает тебе сердце, и ты прижимаешь её к своей груди, неловко гладишь по голове, путаясь пальцами в мягких кудряшках. Она дрожит, и эта дрожь разрушает тебя до основания, но в то же время твоя голова становится лёгкой и словно парит под потолком в эйфории от того, как она произнесла это «нужен», и конечно же, ты соглашаешься поехать с ней в суд, ты согласился бы сейчас на что угодно, и та уродливая, жаждущая часть тебя, живущая у тебя под рёбрами, счастливо и сыто урчит. И ты знаешь, что ты ужасный человек, и ты ненавидишь себя так сильно.

И тебя всё же греет, что она нуждается в таком ужасном тебе, хотя за это ты ненавидишь себя ещё сильнее.