В лучах вечернего солнца бутылка и пара стаканов отбрасывают на стол длинные тени. Калейдоскоп закатных оттенков цветит лица и стены.

      Ада, словно в трансе, бессознательно скребет по столешнице пальцами. У нее под ногтями засохшая кровь, руки в царапинах. Боль — извечный спутник, которого со временем привыкаешь не замечать, но сейчас ей очень плохо. До тошноты. Поэтому она здесь.

      Нет сил прятать боль да это при Леоне и не нужно. Он читает эмоции, не обманываясь маской безразличия, и чувствует нутром. Аде всегда казалось, что, в отличие от нее, он в гораздо большей степени наделен даром сострадания.

      Он вообще лучше.

      Ни черта за двадцать лет не изменилось. Даже смирившись с жестокостью правил игры, в которую оказался вовлечен, он все еще жаждет помогать покалеченным и обездоленным. Это из него никак не выжечь.

      Не выдержав, Леон нарушает молчание и с шумным выдохом тянется через стол. В льдисто-голубых глазах поблескивает сожаление.

      — Дай посмотрю.

      Она не сопротивляется.

      Он аккуратно поддевает пальцами волосы Ады и заправляет их ей за ухо, открывая расплывающийся на щеке синяк с вереницей запекшихся ссадин. Били с удовольствием. И били методично, задаваясь целью оставить о себе напоминание.

      Леон не спрашивает кто и почему, лишь обводит ранки кончиками пальцев, стараясь не тревожить искалеченную кожу. Знает — Ада сама расскажет, если посчитает нужным. Или не расскажет.

      Поднявшись со стула, Леон подходит к Аде. Одна его рука ложится ей на плечо, — ладонь очень теплая — другая гладит по волосам. Вонг здоровой щекой прижимается к нему, пряча лицо от последних лучей истлевающего солнца.

      Леон стоит, обнимая ее, пока кухня не погружается в полумрак.

      Потом он на минуту отлучается, чтобы достать аптечку, полотенце и набрать в миску теплой воды.