«Те глаза, что глядят сквозь плоть,

Те, что зрят, как уходит жизнь,

Не дадут обмануть себя,

Не сумеют уже любить.

Как любить пустоту и тлен?

Как ступить на болотный мох?

Изменяется даже бог,

Мир исполнен сплошных измен

Тот, кто видел однажды Тьму,

Никогда не поверит в Свет:

Всё, что свято, сошло на нет

И глаза не солгут ему…»

От кровавой мглы не осталось и следа. Абраксис приоткрыл до этого момента уже очень долго не закрывавшиеся глаза и прислушался к своим чувствам: впервые за очень долгое время он стоял на ровной каменистой земле, поросшей мхом и редкой, невысокой, но сочной и душистой травой. Он уловил букет запахов горного меда, вереска и тюльпанов, да и вообще воздух был невероятно прозрачным и чистым, особенно после чудовищного апокалипсиса, наполненного запахом смерти и затянутого удушливыми миазмами разложения. Слух же донес до него тихое, едва слышное пение птиц, шелест ветвей плакучей ивы и шум водопада, низвергающегося куда-то с одной из гор. Однако, более всего Абраксиса изумило ощущение собственного тела: буквально пару мгновений назад нереальное, огромное, раскинувшееся на миллиарды световых лет, теперь оно словно бы сжалось до каких-то относительно нормальных пятнадцати метров.

Наконец, он осмотрелся: Существо стояло на горном плато с небольшим живописным озером, раскинувшимся под сенью огромных старых ив и омывающим лозы, спускающиеся в него со скал. Обернувшись, он увидел блистающие в предзакатном солнце и едва прикрытые туманной дымкой снежные шапки горных вершин. На обратной стороне горы же, на скалах, словно новогодняя гирлянда на стене, разместился невероятной красоты замок, спускающийся к подножию горы.

Однако, сие великолепие не произвело на Тварь практически никакого впечатления. Он узнал эти места: это была его старая Академия, где прошла его юность, и которую он сжег дотла, когда столетия спустя вернулся, переполненный космическими энергиями и раздвинувший границы своего познания до небывалых пределов. Лишь в самых глубинах его истерзанной, расколотой души шевельнулось нечто, напоминающее тоску. Тоску по обычной, нормальной, «человеческой» жизни, которой у него никогда не было, которую у него бессчетные эоны назад отняли, когда окрестили вестником апокалипсиса, злом во плоти…

Вдруг он почувствовал, как что-то ткнулось ему в «ногу». Он уже думал резко взмахнуть щупальцем, расколоть эту горную цепь, заставить этот мир уже в который раз задохнуться в собственной ненависти, однако лишь взглянув вниз, Абраксис впал в глубочайший ступор: рядом с ним стоял серовато-желтый, уже начавший покрываться первыми перьями, утенок. Просто стоял и смотрел на него, чуть склонив голову набок и дружелюбно поблескивая черными глазами-бусинками. Почувствовав на себе взгляд Твари, утенок, деловито крякая, забрался в чистые, зеленовато-голубые, прозрачные воды озера, словно бы приглашая Золотистый Коллапс последовать за собой, наконец-то искупаться в прохладной воде, почувствовать её кисловато-солоноватый вкус, вслушаться в плеск волн, наконец-то забыть о своих бедах, хотя бы на время…

Подавляющую часть своего бытия Абраксис без каких-либо угрызений совести плевал богам в лица, разрушал прекрасные святыни, разрывал в клочья любые светлые мечты и надежды, не оставляя чистым и невинным разумам ни шанса перед Скверной. Но сейчас… сейчас он не хотел лезть в это озеро. Не хотел мешать его чистые, насыщенные углекислотой воды со всеми нечистотами Макрокосма. Не хотел рушить столь непорочный, столь хрупкий мир. Он лишь сунул свою тонкую, гноящуюся, высушенную руку в озеро, аккуратно, чтобы не поранить, приподнял на ней утенка и поставил её перед собой. Птице, казалось, было все равно: он лишь смотрел своими глазами-бусинками на Тварь, время от времени встряхиваясь, разбрызгивая в сторону капли воды.

В чистейшем горном воздухе, на берегу озера под сенью скалы, увитой лозами и поросшей вереском, в тени громадных ив, отразившись эхом, послышался душераздирающий, высокий, чудовищный в своей горести плач, и в одних только этих тихих всхлипах слышалось гораздо больше скорби и отчаяния, чем было в том вихре из золота. И так измученная душа Абраксиса все сильнее разрывалась на части: перед ним, на его руке, сейчас сидело единственное существо, к которому он испытывал не низменную похоть, а истинную, чистую любовь, как мать любила бы ребенка, как солдат любил бы родину. И в то же время, он смотрел внутрь себя, в гниющий водоворот горящих воспоминаний, в саму Пустоту, а Пустота смотрела в него, и во взгляде её было то же презрение, с которым он сам смотрел на мир. Тысячи и миллиарды шепотов звучали в его сознании, пытаясь разорвать его, где-то на грани воображения мелькали размытые, совершенно аморфные образы извне, а из глаз его текла бледно-золотая Скверна, капая на землю, и из капель этих вырастали великолепные в своей мерзости черные, с серыми краями розы со стебельками из ослепительно-белых цепей, словно бы все сильнее приковывающих его к этому миру…

Всего одна золотая вспышка, столп пламени — и в руке не остается ни кусочка обугленной плоти, ни обгоревшего пера, ни даже горстки золы. Нет больше утенка. Нет единственного, что могло бы подарить Абраксису утешение. Он сам же, после совершенного им, казалось бы, ничтожного по сравнению с предыдущими зверствами поступка, полулежал на берегу озера, совершенно разбитый и опустошенный. Золотые слезы оставили глубокие бороздки от его глазниц. В столь прекрасном совсем недавно уголке не осталось ничего, кроме Его ненависти. Ненависти к этой концепции, ненависти ко всему мирозданию… Ненависти к самому себе… В глазах встала легкая, туманная пелена, словно сотканная из миллионов нитей с черными прожилками, и Абраксис даже не мог различить, физическая ли это структура, или же порожденная его (его ли?) собственным сознанием как барьер, защищающий от воздействий извне, или же не дающий чему-то изнутри добраться до окружающего пространства…

Дымка рассеивалась медленно. Прошло много времени, прежде чем Тот, кто превзошел Космос сумел-таки ощутить собственную оболочку. Голова буквально раскалывалась от сильнейшей боли, источая в окружающую реальность золотистую кровь, а кости, составляющие сосуд для этого воспаленного сознания, все истончались, становились куда более ломкими. Неудивительно, что контроль столь маленького и хрупкого тельца давался ему с трудом. Разумеется, он мог бы легко левитировать, или же вовсе перемещаться далеко за пределами трех измерений, однако он почему-то предпочитал более привычный для этого мира способ перемещения на двух особо сильных щупальцах, выполняющих функцию ног.

Тварь поднялась с земли и осмотрелась: через ярко зеленые, сочные, душистые листья деревьев пробивалось закатное солнце, под ногами была удивительно мягкая, короткая трава, а то тут, то там из земли торчали каменные обелиски пирамидальной формы, сплошь покрытые трещинами и увитые лозами. По лесу гулял чистейший, пропитанный ароматом лотосова цвета, легкий горный ветер, что выдавал расположение леса, а переносимые им опавшие, но все ещё ярко-зеленые листья самых разных форм приятно шелестели, лаская слух, измученный криками ужаса, зловещими шепотами и слащавой лестью.

Абраксис шел по лесу медленно, сильно прихрамывая, время от времени хватаясь за кровоточащую голову, раздираемую болью. К тому же, внезапно в нем проснулся сильнейший голод. Иногда он даже отрывал от себя куски тела и пытался вытащить из них хоть что-то, способное хотя бы ненадолго остановить приступы, а иногда он создавал в руке небольшой золотистый огонек, одно из мириадов воспоминаний, пожранных им, и проглатывал его, содрогаясь от боли.

Наконец, он вышел на опушку леса. Тут же ему открылось по-настоящему прекрасное зрелище, по красоте с которым не мог сравниться не один пантеон, ни один императорский дворец или собор: Лес оказался небольшой горной рощей, расположившейся у подножия циклопических размеров скалы, наверху покрытой ледяной шапкой, а ниже украшенной рудными жилами, выходящими прямо на поверхность, а также маленькими речушками и стреминами, обращающимися в низвергающиеся вниз водопады. Множество альпийских лугов, маленьких горных рощ и пещер придавали горе по-настоящему живой вид, особенно в мягком, янтарном свете закатного солнца, что медленно клонилось к тому месту, где небо сходится с лазурным морем, что виднелось дальше по склону. Рядом была извилистая, но довольно широкая каменная лестница, ведущая вниз, а рядом с ней было несколько небольших озер круглой формы, соединяющихся между собой небольшими ручейками. Вода в них была прозрачная, через неё виднелись подводные камни, моллюски, сидящие на них, и радужные форели, то и дело выпрыгивающие из неё.

А дальше… Не хватит слов, чтобы описать красоту и уют того небольшого прибрежного города, вид которого раскинулся перед Богом Скверны, и в который вела лестница. По сторонам извилистых улиц, вымощенных брусчаткой и освещаемых круглыми фонарями, что испускали приятный желтоватый свет, стояли аккуратные двух-трехэтажные каменные и кирпичные дома с остроконечными черепичными крышами и широкими карнизами. У многих из них рядом были небольшие сады, в которых росли прекрасные цветы и стояли уютные беседки; многие дома поросли плющом; на маленьких площадях стояли небольшие каменные фосфоресцирующие фонтаны, в которых плавали карпы кои; на улицах не было той привычной грязи, что встречается в каждом городе, а вместо неё улицы украшали не очень высокие акации с широкими листьями и едва слышимым пряным запахом. Словом, зрелище было невероятным, особенно в янтарном свете заката, что своими лучами играл на островерхих медных крышах.

Абраксис шёл по узким улочкам и испытывал очень странные чувства: людей было не слишком много, однако, они были. И они не смотрели на него, как на чудовище. Без тени презрения они совершенно по-доброму заговаривали с ним. Казалось, они даже не видели его ужасающую оболочку и ещё более ужасающие останки искалеченной души. За свое вечное существование Абраксис научился легко отличать искренность от лицемерия и, к своему глубочайшему удивлению, он не видел в жителях последнего. Этот город, эти люди… Все это когда-то было его мечтой. Ещё до того, как он потерял любые дороги назад. Этот город являлся тем, что было столь близко, но все же недосягаемо по самой мелочной из причин, какую только можно было представить.

Теперь он, находясь здесь, не испытывал никакого удовлетворения. Что он, практически всезнающий и всемогущий, ненавидящий всех, забыл здесь, среди этих наивных, простодушных, добрых людей? Он казался себе совершенно лишним и ненужным здесь, как не был нужен ни в одном из миров, пожранных им. Голод невероятно донимал, и Абраксис едва удерживался от того, чтобы окрасить эти извилистые переулки в багрянец. Однако, в то же время, ему хотелось остаться здесь, поселиться в одном из домиков, наконец-то вкусить самой обычной жизни…

Так или иначе, через какое-то время золотистый Коллапс прошел весь город. Дома все редели, пока не исчезли совсем, а мощеная дорога постепенно перешла в лесную тропу, помимо заката освещаемую лишь редкими фонарями и светлячками, порхающими рядом. Этот лес находился в небольшой лощине у подножия горы и состоял в основном из сосен и низкорослого, приятно пахнущего кустарника. Тишину леса нарушал лишь скрип сверчков, да шуршание какой-нибудь твари, спешащей убраться из-под щупалец.

Наконец, Абраксис вышел на поляну. Там, в сумраке громадных сосен, на берегу небольшой горной речушки, освещаемый мягким светом заката, стоял дом. Построен он был из белого бетона, со множеством декоративных деревянных балок, а углы были отделаны рельефным каменным кирпичом. В доме было три этажа, и множество пристроек, а все крыши были сложены из той же черепицы медного цвета, что была в городе. Из трубы шел дым, что говорило о том, что хозяева находятся здесь, а распахнутая настежь дверь словно бы приглашала войти.

Тот, кто превзошел Космос, не стал задерживаться внутри, а прошел дом насквозь. Выйдя на веранду, он замер в удивлении, смешанном со… страхом? Да, впервые за бессчетные эоны он испытал нечто, похожее на страх. Ведь перед ним за столом сидел… он сам. Да, за обеденным столом сидел, чуть сгорбившись, болезненного вида, худощавый, практически обнаженный гуманоид. Болезненно-бледная, тонкая, словно бумага, его кожа была покрыта множеством язв, из тела во многих местах торчали омерзительные костяные наросты, причем многие были спилены. Также, во многих местах из тела свисали цепи, приращенные к костям, торчали сороконожьи лапки, а на спине висели четыре пары ломких, эфемерных стрекозиных крыльев. Несколько (пожалуй, даже чересчур) феминное лицо можно было бы назвать красивым, если бы не правая щека, расходящаяся в стороны и обнажающая огромные бесформенные клыки. Зияющую дыру не могли прикрыть даже длинные, до плеч, жиденькие, ломкие волосы серого цвета. Единственный зрячий глаз (на обнаженной скуле сидело ещё пять) обладал двумя зрачками и мутно-желтой склерой. Впоследствие склера эта обратилась бледным золотом апокалипсиса, став символом ненависти. Неудивительно, что таких, как он, везде боялись и презирали.

Теперь же это существо, прикрытое лишь набедренной повязкой, сидело за обеденным столом и читало газету, покуривая сигару. Рядом, на импровизированной кухне, нарезая что-то, крутилась молодая, также практически обнаженная, невероятной красоты девушка. Нет, она не была ослепительно великолепна, как Анциллия. В ней просто была какая-то искра, что трудно различить, но которая чем-то притягивала. Бог Скверны узнал и её: это была Круэлла, его бывшая коллега по факультету в академии. Как же долго он мечтал о ней… Какие планы строил… Ведь она была так добра со всеми… Кроме него. Сколько же раз её сильные руки ломали тонкие кости… Сколько раз по её вине его распинали на дыбе, били раскаленными докрасна плетьми, заливали чудовищную рану расплавленным маслом… Сколько раз по её вине он плакал, когда вся академия смеялась… Она была одной из тех, кто смеялся на озере, показывая пальцем на кровавые слезы… Впоследствие она бесследно пропала, однако ученики поговаривали, что кто-то видел в стоках её разорванный чудовищным образом и частично съеденный труп. И вот, теперь она здесь — готовит ужин тому, кого ненавидела и, судя по всему… любит его.

Видимо, сидящий за столом заметил Абраксиса. Он отложил сигару, поднял единственный глаз и заговорил довольно приятным, правда, чуть хриплым голосом.

— Приветствую! Вы, наверное, устали? Неудивительно, к нам идти долго. Может, присядете? Заодно расскажете о себе, у вас довольно… хссс. необычная внешность.

…Но… Как? Зачем этот фантом здесь?..

Золотистый Коллапс решил не пользоваться приглашением, а лишь остался стоять в дверях, казалось, совершенно потерянный. Вдруг, его оттолкнули. В комнату вбежали, заливаясь чистым, звонким смехом двое детей — девочка и мальчик, четырех и восьми лет. На них были одеты легкие матросские костюмчики. Отдышавшись, они уселись за стол в ожидании ужина.

Прокаженный, видя неразговорчивость собеседника, решил продолжить:

— Это вот Круэлла — моя жена. — Девушка улыбнулась обворожительной улыбкой, — мы познакомились ещё в академии. Да, мы много вздорили. — при этих словах он грустно улыбнулся, — но все это в прошлом, так ведь? А это — Герман и Мария, наши дети. Сейчас мы хотим поужинать, а после — пойти в город на фестиваль цветов. Не желаешь составить нам компанию?

— Почему… Почему вы не ненавидите меня? — Совершенно искренне спросил Абраксис, — Что я сделал для этого? — Он действительно не понимал, как такое возможно. Как можно любить такого, как он — отвратительного, всепожирающего, жестокого… и притом совершено бескорыстно, — Ведь я же убил триллионы таких, как вы… Все мелодии ваших судеб оборвались на одной и той же ноте, обратившись хором безмолвных глоток. Они все ещё стараются сохранить память… Переписать хоть одну строчку… Я сам тоже пытаюсь, иначе бы я не стоял здесь, бессильный, глядя на самого себя и свои мечты, пошедшие прахом… Но все это давным-давно умерло от рук палача за гранью времен — От рук того, кто превзошел Космос… Так почему же вы продолжаете искать собственную жалкую участь? Почему вы продолжаете, счастливые, жить на островке невежества, окруженные тюрьмой иллюзии счастья? Почему не желаете даже взглянуть на болезненную красоту вашей общей судьбы — судьбы разлагаться в вечной борьбе Добра и Зла? Ведь вы все ещё скованы законами Сердца…

— Так проще, — ответил Прокаженный, меланхолично улыбнувшись неповрежденной частью рта, — Зачем тебе горькие истины? Что ты с ними будешь делать? Молиться, чтобы все было не так? Плакать о мечте, что обратилась судьбой? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть в то, что должно быть? Ты избрал третий путь, и вот что получилось… Ты не убил Сердце, зато убил меня… убил себя, став истинным чудовищем, ведь по сути своей ты никогда им не был… Пустил прахом все свои мечты ради космической истины… Так зачем ты продолжаешь бежать от них? Бежать от самого себя? Быть может, все твои мечты и были истиной? Быть может, они бы сбылись, если бы ты не начал думать о тайнах Макрокосма? Не лучше ли жить в иллюзиях, четко разграничивая добро и зло? Не лучше ли вовсе забыть о Сердце, наконец остановиться, остаться с теми, кто любит и понимает тебя?

Да! Да! — С восторгом закричали дети, — Оставайся! Оставайся!

…Оставайся…

…Оставайся…

…Нет… Больше… ни одна цепь меня не удержит…

…Аватар пустоты… Для чего Счастье?.. Ещё один бессмысленный концепт…

…В чем я не прав?.. Забыть Пустоту… Заполнить её любовью… Счастьем… Хорошо было бы…

В конце концов, действительно, почему? Почему же он не хочет присоединиться к тому, о чем мечтал? Почему отказывается от гармонии? Возможно, Океан был слишком чужд для него, он элементарно не мог до конца осмыслить концепцию… А здесь всё такое уютное, знакомое… привычное…

Вновь Абраксис разрыдался. Он плакал так долго, что его голова заросла толстыми, уродливыми костяными пластинами, оставив лишь одну пасть и закрыв глаза, из которых капала Скверна… Его тело деформировалось. Позвоночник изогнулся назад самым неестественным образом, грудина раскрылась, словно бутон цветка, ребра вывернулись в другую сторону и теперь торчали вниз, как лапки омерзительной многоножки. Соцветие склизких, гноящихся, вздутых щупалец пробило позвоночник и вырвалось из спины, раскрывшись громадным, многомерным, полуматериальным, мясным, гноящимся цветком в центре которого левитировала черная сфера, а вздутые, изъязвленные органы оказались растянуты между ребер, подвешенные на сосудах. Многие из них, не выдержав натяжения, полопались, заливая дощатый пол пузырящимся гноем. Теперь из-за наростов на голове Абраксис не мог даже плакать, а лишь хрипел, словно висельник.

Тут же его тощие руки обвили толстые, ослепительно-белые, точно сияющие, но при этом изъеденные коррозией, словно грибком, цепи. Он поднял голову и увидел призрак Анциллии, замахивающейся на него мечом. Удар был нанесен и эфемерная голова, отделившись от тела, с чавканьем упала на деревянный пол. Из призрачного обрубка шеи хлынула совершенно обычная, человеческая кровь, заливая пол. Вот она уже полностью скрыла его… Вот Абраксис уже буквально захлебывается в ней… Вот она уже выливается из дома и бежит по городу, окрашивая улицы в кроваво-красный пурпур, топя людей, умоляющих о помощи. Все его мечты… Они тонули в крови… Его собственной крови и крови всех его жертв, порой совершенно невинных… Так почему бы не утопить в ней и тех, из-за кого и ради кого она пролилась? — Так он думал.

…

Взмах острейшего щупальца — и верхняя половина тела мальчика отлетела в сторону, повиснув на мясницком крюке, расположенном на стене. Позвоночник сразу сломался, а грудная клетка сильно сдавилась, от чего требуха и кровь целым фонтаном брызнули на пол…

Девушка, увидев столь зверское убийство сына, тут же схватила висевший на стене топор и кинулась на Бога Скверны, однако взмах лапы — и острейшие когти входят под ключицы, выходя из брюшины. Абраксис легко потянул на себя, и передняя часть грудины и стенка живота с чавканьем и хрустом оторвались, открывая вид на кровавое месиво, в которое превратились органы…

Девочка, увидев это, с плачем кинулась к трупу матери, однако вспышка Скверны — и маленькое тельце тут же оплавилось, точно масло на сковороде, и тут же порвалось, проткнутое своими же костями, а отчаянный крик «Мама! Мамочка!» так и застыл на словно обратившихся в воск, уже мертвых губах…

…

С каким удовольствием он подлетел на разлагающихся обрубках крыльев к Прокаженному! С каким удовольствием вцепился он всеми своими конечностями и лезвиями в хрупкое, ломкое, точно спичка, измученное тельце! Абраксис со всей ненавистью, капая золотистой слюной, вцепился своей отвратительной пастью прямо в шею своим мечтам и надеждам, а сотни грудных щупалец тем временем все протыкали и протыкали грудину насквозь, выдирая огромные куски мяса и заставляя бледно-оранжевую, чуть белесую лимфу изливаться на этот мирок кровавым дождем.

Мир этот словно бы плавился. Очертания постепенно размывались, краски его бледнели, будто акварель под напором воды, теряли насыщенность, переходя из теплых тонов в холодные, блеклые, уже не вызывающие того уюта, а лишь навевающие тоску. Даже кровавый дождь обратился холодным, промозглым ливнем, после которых обычно бывают самые отвратительные туманы. Колоссальные щупальца, вырвавшиеся из спины и раскинувшиеся на сотни километров беспорядочно метались, своими ударами разламывая тектонические плиты и высочайшие горные цепи, точно песчаные замки. Более того, своими лезвиями, пылающими бледным золотом апокалипсиса, они разрывали саму ткань реальности, изнутри рвали само Сердце на лоскуты, и из чудовищных ран его текла серебристая кровь, обжигающая изуродованное тело Безумного Бога, а на лес спускался холодный, промозглый туман, какие бывают в утром в горах.

Абраксис же, пожираемый собственной ненавистью, продолжал раздирать на части самое себя. Отрывая от тела куски мяса, он в то же время заставлял Прокаженного регенерировать лишь за тем, дабы продлить жуткие мучения этой, как ему казалось, пародии на него самого. Жалкого смертного, отказавшегося от космических истин. От того, ради чего целые миры заплатили огромную цену… Но при этом действительно счастливого… Нашедшего свое место… Воистину, более Сердца он ненавидел лишь тех, кто надеялся на Свет. Тех, кто цеплялся за жалкую иллюзию счастья, вместо того чтобы через мучение осознания построить счастье абсолютное. Та часть его личности была именно такой. Именно потому он так жаждал убить её. Разрушить этот призрачный мир, весь держащийся на иллюзиях Сердца. Медлил он лишь потому, что желал причинить той душе ещё больше боли… увидеть разочарование в иллюзиях… Наконец, заставить ту часть своей личности слиться с гниющим Хором в нечто в разы более жуткое, чем есть сейчас.

Однако, чем дольше Абраксис впивался в прошлого себя подобно грызущей кость собаке, тем далее уходил он от себя настоящего. Все тише слышал он пение Хора, и вместе с тем все сильнее ощущал адскую боль от чудовищных ран, нанесенных жалкому телу. Но ещё более он ощущал горе от всех утрат, скопившихся за бессчетные эоны и теперь в единое мгновение прошедшиеся по изъязвленной душе леденящим кинжалом скорби. Однако, чем тише пел Хор, тем сильнее Золотистый Коллапс ощущал узор Пустоты, казавшейся теперь совсем близкой, сквозь который проступали его же, как ему казалось, собственные мысли.

Вдруг громадная золотистая вспышка, не уступающая по красоте десятком взрывов сверхновых, выбросила Омерзительную оболочку Того, кто превзошел Космос из чрева кровоточащей вечности на пепельные руины осколков прошлого бытия. Последним, что видел Абраксис в мире астральном, стал разорванный труп Сердца, медленно погружающийся в пучины Океана, выкипающего от Скверны. Весь его Хор… Все горящие воспоминания, опаленные бледным золотом и пожираемые его ненавистью… Они полыхали лишь неистовой жаждой мести. Мести кому - значения не имело. Потому они нашли себе врага в Океане. Тот же, стараясь принять их в себя, успокоить, найти им место, лишь сам медленно выкипал, обрекая собственных обитателей на гибель. После Абраксиса поглотила Пустота.

….

Теперь Пустота перестала быть для Абраксиса Пустотой. Да, он потерял зрение, однако взамен получил десятки и сотни новых чувств, неподвластных пониманию смертных. Он буквально ощущал пустоту всем своим естеством, ибо Пустота теперь стала его Телом, Душой и Разумом. Он более не жалел Океан. Ему стало совершенно Плевать. Океан и Сердце стал лишь его идеями, которыми он теперь распоряжался, как желал.

Теперь, ступая по Пустоте, он шёл сквозь свои же собственные мысли и ощущения. Однако, что-то было не так. Убив Сердце, он не ощущал никакого удовлетворения. Едва заглянув за завесу, ранее тяжестью стали лежавшую на внутренних глазах, он ужаснулся: Все его жертвы, все его попытки выйти за грань, все старания, приложенные, чтобы убить Сердце… Всё… Всё пошло прахом… Он увидел… Таких же смертных, как и те, что он пожрал тогда. Они ничем не отличались. НИЧЕМ. Они все также лицемерили, жили по осыпающимся от времени догмам, гибли в бессмысленных войнах за презирающих их правителей, забивали насмерть непонимающих, как и тех, кто стремился понять… Более того, он сам стал одним из таких смертных. Нет, ещё ниже: он стал лишь бледной тенью смертного. Слишком сильной для мира Астрального, но слишком слабой для мира Проявленного. Даже при том, что эти два мира так похожи. Ни смерть, ни душевные или физические мучения не могли привести Абраксиса в такой же ужас, как утрата собственной индивидуальности. Просто обратившись в ничто, он обрел бы забвение; но осознавать себя существующим, при этом осознавая, что лишен собственного «Я» и теперь является лишь жалким фантомом того, что ненавидел и существовать там, от чего бежал, будучи совершенно бессильным… Вот он, апофеоз истинного ужаса. Когда он разорвал Сердце на части, когда он отдался пустоте, он жаждал увидеть высших существ, не подчиняющихся каким-то абстракциям, но манипулирующих ими, существ, кои действительно заслуживали называться "высшими". Быть может, научиться чему-то у них, занять скромное место среди них. Однако. получил он лишь пародию на Сердце, жалкую даже по меркам этого самого Сердца. то и напугало теперь уже иссушенного бога до глубины души.

…Но… Почему оно здесь?.. Всё… Всё серое… Так выходит… Всё было напрасно?.. Как же… так?..

— Лишь обессиленно прошептал Абраксис, брошенный посреди водоворота мыслей, более ему не принадлежащих — совершенно разбитый, разочарованный, всеми забытый и никому не нужный, как когда-то не был никому нужен там, в глубинах Мироздания, пожранного им…

...

...Что-ж... Если и этому миру нужна лишь ненависть... Я буду ненавидеть...