Карл Иванович уехал на похороны своей тетки. Льва заверил, что беспокойства это не стоит, пять дней просто придется побыть в Тулузе, разобраться со всем, сходить к нотариусу, поплакать, одеться в траур. Все те вещи, которые безусловно знакомы каждому человеку, и слава православной церкви, не вынуждают сидеть дома в трауре, как богобоязненых пуритан.
Лев Дмитриевич был предоставлен на этот малый срок себе, и в его духе было бы вовсе не заметить уезд его любовника, но то было томное лето со своими грозами, то была пора мягких и ласковых воспоминаний у любого человека, даже поздних лет. Хотя Льву сколько? Сорок с чем-то. Молодость, если задуматься.
Но Лев не был в настроение дум-ать. По крайней мере об этом. Он исполнял свой служебный долг, сидел в спиртовых лабораториях, принял экзаменующихся, замучался в множествах бюрократии и окончательно ушел в больницу при университете. На лето, в исследовательских, так сказать целях.
Но лето в средиземноморье влажное, лето в средиземноморье полно винограда и вина, загара окситанских лиц и редких встречных тюрков-торговцев. Лето в Марселе восхитительно, лето в Марселе утомляет своей романтичностью, лето в Марселе пробуждает даже в суровом лице русского врача, успевшего и отслужить, и отсидеть, нежнейшие чувства. Эти нежнейшие чувства мешали. Эти нежнейший чувства невозможно было переносить в пустой постели, как бы Лев не делал вид презрения и отвращения к своему спутнику на людях.
«Боже мой, сдалось Вашей тетке помереть!» — разгневанно писал на полях желтой тетради Лев Дмитриевич, после обыкновенных обедов у своих коллег и товарищей. У этого дурачья хоть жены есть, дабы коротать эти длинные ночи под их молочными боками.
А Дамантов одиноко лишь хмурился, печально вчитываясь в телеграмму бесовскую: «Лева, быть может я задержусь. Братец-connard не желает уступить своему frère ничегошеньки. Как бы до суда не дошло. A bientôt.»
С этим фактом и легким волнением, все-таки каких денег стоит хороший адвокат, Лев провел ровно до воскресенья. Там уже, в мягком темном свете, в домашнем халате и мягких турецких тапочках, с сигаретой в руках, он был вынужден смиряться с напряжением собственной плоти.
Да, в этом было унизительное мальчишество, но окружающий мир давил. Воспоминания, духота, воспоминания, усталость в ногах, шторы, тишина. Все чем мог занять Лев голову была память, хотя изначально, за маленьким столиком их с Бесом спальни, он собирался заняться абсолютно другими вещами. С ужасно серьезным видом подсчитать убытки в их хозяйстве — большая часть на сигареты, остальная на бургундские вина, и маленькая часть на бедного сынишку. Где он вообще? Слава Богу, не дома. У своей кумы.
И этим Лев был счастлив, в час бессонной ночи, потной, полной мерзких образов, которым не хотелось из принципа поддаваться. Нет, дождется. Что уж он мальчишка? Само собою, не вышло.
Легкий Зефир залетал из окна, мягко касаясь шеи, как, отчетливое сравнение, ее касались чужие губы в пору близости. Тонкие, едва заметные и подчеркнутые лишь розовой пудрой в середине, которые всегда были нелепо надкушены плохим прикусом, или воспитанием.
Лев Дмитриевич на это расстегнул первые три пуговицы, скользя руками по успевший загореть шеи. Быстро, без особого старания, будто бы пытался убить комара, убить навождение.
В голове же снова встал образ достойный самых великолепных полотен, пусть искусство презиралось и считалось лишним Дамантовым, излишеством буржуазии и идиотией неслуживых дворян, он бы с радостью поделился видением с каким-нибудь венецианским художником. Вы видели картину прекрасней, господа-итальянцы, чем какой-то француз с раскрасневшимся лицом, насмешливым взглядом, меж его, его, Левиных, бедер, с его пальцами в темных лоснящихся волосах, где седина, кажется, драгоценным украшением, а не пороком старости. Это чертовское величие, это чертовское великолепие, не входящие ни в одну известную Льву норму. Это просто подлость… Быть таким.
Лев Дмитриевич умело затушил сигарету и зажмурил резко потемневшие глаза, почему-то ясно представляя и слыша чужой язвительный шепот над ухом. Боже, ну если бы он решил этот вопрос сразу, не пришлось бы так себя изнурять и унижать всем этим набором сцен блуда! Где-то сейчас Бес, несомненно, с кем-то ему предается, Льва даже не поминая, пока Лев уже не о чем не думая, просто желая со всем этим разобраться, не имея сил не дойти до ванны, не хотя бы запереть дверь в спальню. Просто поддался какому-то ядренно-красному набору событий этой же комнаты, кои всегда были приправлены запахом шампанского.
Картины перед глазами были такими яркими, такими великолепными, что Лев гнал весь свой мыслительный процесс за ними, а не за чередой выученных движений. Он даже не принялся за столь низменное дело, которое почему-то приписывают лишь незрелым отрокам, которое ведет к слепоте и деградации, которое так приятно под симфонии дремы. Нет, Лев не принялся. Он был слишком увлечен, слишком увлечен, лишь вцепился в пуговицы брюк, как цепляются заживо похороненные в крышку гроба, и замер.
Там же, где-то за спиной во всем удивление замер Бес, старающийся даже не дышать, пахнущий пряностями и дорогой, пытающийся видимо быстренько проскользнуть мимо спящего Льва, а не застать его в таком нелепом положение. Лев правда не замечал его какое-то время, хрипло дыша, и пытаясь свою натянутую страсть как-то выместить. Но рок судьбы! Облако, кое застилало луну, двинулось, и Лев, открыв глаза, уставился в маленькое зеркальце, заслоненное силуэтом прибывшего Карла Ивановича.
Стыд можно было бы отложить — это Карл Иванович. Он бы так и смотрел, в свое удовольствие. Чего тут стыдится? Но Льву стыдно, он алеет, и все это томящиеся напряжение сменяется испугом, презрением к собственному естеству, тем, что он чувствовал еще мальчишкой, когда несмотря на все запреты и нравоучения о сием мерзком занятие ему предавался.
И Льву не нравилось чувствовать себя мальчишкой, поэтому он сложил руки ровно на коленях, и раздраженно шикнул Карлу Ивановичу:
— И как только Вы тут стоите?
— Минут пять, Лева. Уже полночь, я думал Вы спите, — к удивлению, в голосе Беса читалось некоторого рода смущение, впервые с момента их знакомства — Я совсем не думал, что застану Вас в таком… Ну состояние?
Он опасно приблизился к спинке кресла, Лев Дмитриевич схмурил брови так, что они почти закрыли ему глаза.
— Когда Вы успели? Вы обещали, что задержитесь, — Дамантов отчетливо уловил запах мыла от чужих рук, которые без спросу полезли к его волосам. Любопытный взгляд, кулаки чешутся не похотью, а желанием ударить наглую физиономию по белому носу.
Мыла.
— Вы успели помыться? — и верно так, он в чистом, без своего отвратительного шутовского грима.
— Лева, я спать без ванны не пошел бы, я не Вы, — шутит, играется, тянет за пряди золотехенькие — Что Вы тут такое собирались делать, м? Меня не было всего недельку, а Вы уже идете на такие жертвы…
— Молчите, Карл Иванович.
— Хотите буду, но Ваша ситуация никуда от этого не уйдет, — Лев попытался Карла Ивановича поцеловать, ворчливо что-то себе под нос угукая, но чужая голова мягко отдалилась.
— Нет, Лева, сами. За вредность, — видит Бог, все это было до отвратительного смешно. Лев, доктор наук, уважаемый человек, подчиняющийся этому указанию и берущий себя в кольцо своих грубых пальцев…
— Нет, Лева, неправильно! Боже мой, вот почему Вы такой злой были при нашей первой встречи — Вы абсолютно не понимаете, как Вам нравится. — спорное заявление. Каким бы дураком он не был, но разве может он быть им еще и тут?
— Во-первых, Лева, если уж принялись за дело, будьте с собой аккуратны. Ваше желание не уйдет от того, что Вы сожмете себя со всей доступной силой, понимаете? И даже не спорьте. — Лева не спорил. Он слушал указания дальше, вполне довольный тем, что это уводило его от собственных влажных мечтаний. Беса легче воспринимать через все возможные грозные эпитеты, а не воспоминания оставленные искривленным в удовольствие сознанием.
Лев облизывает губы, два или три пальца правой руки, ведет по собственной груди, ежится от чужого близкого дыхания. Нежно, аккуратно дотрагивается до самого себя, краснея, прячась в кулаке, хрипя.
— Где Пифагор?
— У Кумы.
Бес удовлетворен ответом, Бес улыбается, а Лева отчетливо представляет, как будет замечательно перерезать ему в ночи шею ланцетом.
— Теперь ускорьтесь, мальчик мой. Вот так, зайчик.
Зайчик. Зайчику уже не в моготу, он сдавленно отвечает на последний Бесов вопрос, будто не имея право от него уйти.
— Вот Вы о ком обычно думаете?
— О Вас.
На том собственно это и прерывается, Лева прикусывает палец до крови, Карл Иванович смеясь ругается на бардак.
Потом, когда они уже спустя длительный час полузаснувшие переговариваются, поднимается еще пара вопросов, кои Бес счел важными и необходимыми в этот поздний час.
— Что же Вы к Милошу не сходили?
— Я не Вы, Карл Иванович. Любовник этот наш общий, на него нужно настроение, да и не то…
— Вы соскучились по мне?
— Самую малость.
— Оно и видно. Вы в следующий раз дверь не ленитесь закрывать. Настасья, конечно, и не такое видела, но все-таки должно быть к бедной женщине уважение. — перед глазами отчетливо та картина, где упомянутого выше Милоша они вдвоем хватают за ноги, а тот кокетливо сопротивляется, говорит, что ему надо куда-то там спешить, а бедная Настасья это застает.
Лева смеется. Нет, все-таки чуть больше малости соскучился. Бес видимо тоже, потому что ложится прямо под бок.