Утром в понедельник миссис Уилсон вместо капельницы приносит ему поильник с молочно-белой субстанцией. Это, очевидно, может считаться очень существенным шагом к выздоровлению и выписке, но Эдди принимает его без должного энтузиазма. Жидкость в поильнике напоминает вязкий овсяный кисель, практически без вкуса и запаха, и Эдди снова вспоминает об эльфийской кухне… Но он готов размышлять о любой ерунде, чтобы не думать о… о том, о чем — ком — он фактически думает всю последнюю неделю.
К тому моменту он бодрствует уже больше двух часов, в который раз проснувшись еще до рассвета — а ведь в апреле в Хоукинсе начинает светать около семи. Кажется, он начинает привыкать к «ночному коктейлю», или как там называется успокоительное, которое каждый вечер в него вливают? В мутных рассветных сумерках совершенно нечем заняться, только думать, и Эдди снова и снова прокручивает в голове вчерашний день: и собственное напряженное ожидание, и «тренировки», после которых он испытал практически незнакомое чувство гордости собой, и неожиданный страх, что его заветная мечта последней недели все-таки сбудется.
Раньше он никогда не задумывался, что исполнение желания может быть гораздо болезненнее, чем неисполнение…
Потому что мечта была совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, — ну и что, что отделенная, очевидно, не самым простым стеклом? — но какой в этом толк, если он по своей собственной вине всё проспал?
А если бы не проспал? Если бы Дастина и Стива пустили к нему в палату, кто из них сидел бы на неудобном стуле, а кому бы Эдди любезно предложил сесть в ногах кровати? Или Стив в принципе не согласился бы сесть, уступив стул Дастину, и мялся бы на пороге, считая минуты и поторапливая Хендерсона?
— Детка, ты чего такой кислый? Не нравится завтрак? — миссис Уилсон жестом, к которому Эдди привык за три дня, проводит по его волосам, но нынешним утром даже ее ласка не радует. — Доктор Оуэнс распорядился, чтобы ты посидел на этом несколько дней, а потом уже начнем кормить тебя относительно нормально. Ты как раз сможешь доходить до столовой — Дженни будет только рада.
— Дженни? — Эдди вяло пытается изобразить проблеск интереса к прежде не звучавшему имени, но, очевидно, не преуспевает. Ему хочется одного: с мазохистским удовольствием — плевать на выбранную им для банданы левую сторону, в этом всё равно было куда больше эпатажа, чем его реальных предпочтений, — ковырять эту микроскопическую, фактически выдуманную им самим ранку и, совсем немного, жалеть себя.
— Дженнифер, наша повариха. — Новое имя слегка отвлекает его от мрачных размышлений. Голос миссис Уилсон заметно теплеет, и в нем явственно слышится улыбка. Эдди уже знает, что она любит почти всех в госпитале — кроме сестры Питерс, имени которой он не запомнил, и Мередит Пёркинс — вот ее он и сам после вчерашнего готов считать собственным кровным врагом.
А, есть еще «крашеная стерва» — доктор София Редвуд, и за что его личная тетушка Полли так невзлюбила ученую, для Эдди пока остается загадкой.
Размышления о тайнах госпиталя министерства энергетики слегка отвлекают его от оплакивания несбывшейся встречи накануне. Интересно, удастся ли ему разгадать их все до выписки? По его расчетам, она должна быть не за горами, особенно с учетом того, что ему сказали про реабилитологов. Или нужно будет соблюсти какие-то формальности: провести в госпитале три недели, получить приемлемые анализы… пробежать стометровку, он надеется, не придется, хотя кто их, этих ученых, знает? Редвуд вон, судя по оговоркам Оуэнса, училась в Германии, а значит, может иметь весьма специфические склонности…
Несмотря на ёрничество, покидать стены госпиталя нынешним утром ему опять страшно. Мелькает даже мысль, что было бы неплохо остаться здесь навсегда. Правда, для этого, скорее всего, пришлось бы умереть, но именно сейчас эта мысль кажется даже слегка привлекательной. Стать призраком госпиталя, бродить по бесконечным переходам и кабинетам, протяжно завывать над ухом у хирургов, не боясь суровых взглядов доктора Мака, хлопать дверями, включать и выключать свет…
Пожалуй, нет. Игры со светом ему теперь заказаны. Тем более в госпитале и так то ли не очень хорошая проводка, то ли не хватает мощностей: свет и без участия несостоявшегося призрака периодически мигает, вызывая онемение пальцев и приступы паники.
Миссис Уилсон толкует его молчание по-своему, вероятно, думая, что он ждет разъяснений по поводу столовой:
— Кому-то показалось, что держать повариху, чтобы она на всех готовила, дешевле, чем возить полуфабрикаты из Индианаполиса. Впрочем, детка, меня это не касается, а Дженни отлично готовит. Хотя, конечно, тебя ждут не самые изысканные образчики ее стряпни.
Эдди впервые за утро выражает неподдельную заинтересованность ее словами, слегка прищуривая левый глаз. В поильнике еще остается примерно треть — все-таки он хороший пациент и не хочет расстраивать тетушку Полли, — и он старается пить как можно медленнее, чтобы она посидела с ним подольше.
— Тебя, милый мой, ожидают несколько лет очень жесткой диеты. Ничего жирного, жареного, острого, соленого — то есть ничего такого, что вы, молодежь, так любите.
— И никаких тыквенных пирогов, да, тетушка? — тянет Эдди преувеличенно жалобным голосом, пытаясь пошутить. Миссис Уилсон отвечает неожиданно серьезно:
— Именно. Никакой сдобной выпечки, только тосты или хлебцы. И, само собой, никакого алкоголя, а то знаю я вашего брата: небось как выпишут, сразу побежишь отмечать со вчерашним здоровяком.
На словах о выпечке и алкоголе Эдди преувеличенно-обиженно фыркает: ну и для чего тогда он вообще выжил — но упоминание «вчерашнего здоровяка» — его Биг Боя — будто бы выбивает из легких воздух. Черт, он только думал, что наконец-то отвлекся…
— Не побегу, — проталкивает он через неожиданно плохо слушающиеся губы. — И он не побежит.
Миссис Уилсон странно смотрит на его смятение, и, чтобы отвлечь себя и ее, Эдди пытается допить остатки «завтрака» залпом. Жидкости предсказуемо оказывается слишком много, она, естественно, попадает не в то горло, он закашливается до мушек перед глазами, так, что не до конца затянувшиеся раны под повязками начинают слегка болеть. Миссис Уилсон суетится, подсаживая его повыше на подушках, ловко стучит между лопаток, вытирает специальной салфеткой пятна с одеяла, которое он умудрился слегка заплевать, — и, кажется, забывает про его странную реакцию. Во всяком случае, Эдди хочется в это верить.
Миссис Уилсон, стерев большим пальцем остатки «киселя» с его щеки, наконец-то уходит, и Эдди остается один. Его ждет очередной бесконечный понедельник, однако, с некоторыми вариациями: самостоятельное умывание и чистка зубов, осмотр хирургов, перевязка, физиопроцедуры — тоже от миссис Уилсон, недовольно бурчащей что-то про свистопляску, связанную с изменениями в штатном расписании, — следующие главы «Улисса»… — и мысли, что было бы, если бы накануне он не ушатал сам себя настолько, что отрубился без задних ног… или если бы миссис Уилсон вышла на смену чуть пораньше. Конечно, он не желает болезней неизвестной ему девочке — дочке миссис Пёркинс, но не думать об этом не получается…
Обычную рутину буднего дня пациента специального госпиталя министерства энергетики — и его безрадостные рассуждения — нарушают дважды. Сначала, примерно в районе обеда — солнечные лучи бьют прямо в закрашенное окно, выходящее, по расчетам Эдди, на юг — заходит Чарли, на этот раз в «гражданском».
— День, Эдди, если пациент бреется, значит, точно идет на поправку, — медбрат протягивает руку, и Эдди с усилием пожимает ее в ответ. — Уилсон подсуетилась или Редвуд?
Эдди пожимает плечами, не понимая, какое отношение к его бритью вообще может иметь доктор Редвуд, но Чарли, по-видимому, не нужна его реакция:
— А я как раз выхожу завтра по смене Уилсон. Все-таки ужасно не хочется возвращаться к квакерам, сам понимаешь.
Эдди не понимает: он имеет очень смутное представление о Пенсильвании — но вежливо кивает, а Чарли хватает и такой реакции. Тот еще пару минут говорит о всяком, что при других обстоятельствах Эдди даже заинтересовало бы: что Санни сегодня почему-то не вышел на смену, что на днях должна вернуться загадочная Каролина, что старикан Пибоди опять выкрутил радио на полную громкость…
Эдди уже понимает, что в госпитале практически ничего не происходит, так что любое изменение в рутине воспринимается как настоящее событие. Интересно, его вчерашних визитеров тоже обсуждают? И ездят ли посетители к остальным пациентам?
Вряд ли, конечно. Судя по тому, что ему уже известно про Уиллоу и ее бабушку с непроизносимой фамилией, их ближайшие родственники были с ними в машине и погибли при землетрясении. Ну а старина Джо — если мистер Пибоди и есть глухой старикан из трейлерного парка — жил один. По слухам, жену он схоронил еще в конце семидесятых, а детей у них не было. Вообще, старина Джо был чуть ли не единственным соседом Эдди по Форест Хиллс, с которым он за семь с лишним лет умудрился не поцапаться. Из-за глухоты деду было абсолютно наплевать, какие звуки и в какое время доносятся из трейлера Мансонов, а полицию из-за шума к нему вызывали чуть ли не чаще, чем к самому Эдди: старина Джо любил смотреть бейсбольные матчи, выкрутив телевизор на полную громкость, причем не брезговал самыми заштатными лигами в самое неподходящее время. Вероятно, именно по этой причине он и терзает местное радио. Надо будет поделиться предположениями с миссис Уилсон и, пожалуй, навестить деда… и познакомиться с девочкой Уиллоу, конечно.
Интересно, когда ему все-таки будут положены штаны?
Миссис Уилсон, вскоре после визита Чарли принесшая обед, на этот вопрос отвечает неопределенно: как обычно, всё в этом месте, даже штаны Эдди, зависит либо от доктора Оуэнса, который опять в отъезде, либо от бригады хирургов с доктором Маком во главе, а уж он, насколько Эдди может судить по коротким нерегулярным встречам, к поспешным решениям не склонен.
Когда палата расцветает розово-оранжевыми всполохами заката, а Эдди в очередной раз прокручивает в голове, как шел с Биг боем по изнаночному лесу и насколько — невзирая на его слова Оуэнсу о собственном ужасе — ему тогда было комфортно, его навещает второй посетитель. Точнее, посетительница: в палату, дробно стуча каблуками, заходит доктор Редвуд, принеся с собой восхитительный запах сигарет. Эдди вдыхает с явным удовольствием и, кажется, даже забывает поздороваться.
— Было бы приятно думать, что я еще заставляю юношей типа вас терять дар речи, но, думаю, ваше безмолвие связано с никотиновой абстиненцией, — Редвуд подтягивает стул и садится напротив кровати. Эдди в очередной раз радуется, что в палате прохладно и он не пренебрегает плотным одеялом: лежать перед женщиной в ночной рубашке и без белья ему неожиданно неловко. Впрочем, возможно, доктор Редвуд смущает его сознательно. — Увы, пока единственное, чем могу порадовать, — это вот такие визиты. Мой кабинет теперь через дверь от вашей палаты, надеюсь, вы более спокойный сосед, чем мистер Пибоди.
Эдди против воли расплывается в улыбке: по причиняемому соседям беспокойству он действительно мог бы встать на один уровень с глухим полусумасшедшим дедом, но без малышки и его колонок он тих и кроток, аки агнец. София, вероятно, принимает улыбку на свой счет, но Эдди это не тревожит: последние дни он изнывает от скуки, и не помогают ни журналы, ни заумные книги — ему просто не хватает общения. Или все-таки аудитории — он же привык быть в центре внимания, верно?
Но собственные выступления в театре одного актера, периодически устраиваемые им в школе, сейчас выглядят ребячеством. Всё это было возможным, ожидаемым и даже правильным для засидевшегося в выпускном классе фрика, все проблемы не без успеха предпочитавшего решать бегством: в конце концов, задирая того же Карвера, он был абсолютно уверен, что прямо в столовой тот его бить не будет, а дальше он всегда как-нибудь мог улизнуть.
К сожалению, оказалось, что не все проблемы решаются бегством.
Из размышлений, что бы было, если бы он после… всего, что случилось с Крисси, не убежал в хижину к Рику, а, например, сам бы вызвал полицию — как будто у него когда-нибудь хватило бы на такое яиц — его выдергивает насмешливый голос:
— Почему мне кажется, что вы совсем меня не слушаете, Эдвард?
Эдди морщит нос. Он не очень любит, когда его называют полным именем, и, кажется, даже один раз попытался поправить Оуэнса, но ученым, вероятно, наплевать на его пожелания. Хотя он не может отрицать, что, произнесенное тонкими губами в алой помаде, его имя звучит и вполовину не так отвратительно, как когда его распекали на общем собрании в школе… или, например, в начале учебного года вызывали к доске учителя, которые еще не знали, что это безнадежно.
— Я предлагала вам как-нибудь сыграть в шахматы — если вы, конечно, умеете.
От этих слов Эдди слегка оживляется. Играть он умеет, но так, как умеет делать почти всё в своей жизни, — никогда системно не учась этому, хаотически. Еще в средней школе он несколько месяцев ходил на дополнительные занятия по шахматам, потому что из-за сбоя в учебной системе они какое-то время были равноценны урокам физкультуры, и успел выучить все ходы и самые распространенные типы начала партий. А дальше подключалось вдохновение, и Эдди, не умея толком поставить нормальный мат, мог, однако, своими непредсказуемыми действиями завести партию в такие дебри, что даже игроки гораздо опытнее его предпочитали соглашаться на ничью.
— С превеликим удовольствием, доктор Редвуд, — отвечает он, и женщина слегка морщится:
— Зовите меня София, если вас это не затруднит. Мне хочется думать, что я еще не настолько стара.
Ага. Вот и ответ: София и Эдвард — совсем не то же самое, что доктор Редвуд и Эдди. В первом случае на равных общаются два взрослых человека, во втором — дважды доктор наук препарирует второгодника-недоучку. Отлично, такое объяснение его устраивает.
Интересно только, зачем это всё… Софии? Ей еще более скучно, чем ему? Или она тоже пытается о чем-то не думать?
Впрочем, против партии в шахматы в приятной компании он и вправду ничего не имеет. Доктор Редвуд сидит у него еще несколько минут, они перебрасываются парой слов насчет «Улисса», а затем женщина уходит. Кажется, причина кроется в тяжелых шагах миссис Уилсон, которые Эдди за все дни уже научился различать. Как забавно: тетя Полли не переносит Редвуд, а та ее — боится? Почему?
Эдди надеется, что за оставшиеся дни в госпитале — крайне желательно, конечно, чтобы они были немногочисленными, пока у него еще есть шанс все-таки закончить школу, — он разгадает эту не бог весть какую, но все-таки тайну.
Миссис Уилсон ставит ему очередную капельницу — надо бы поинтересоваться, что все-таки в него так упорно вливают, если у него ничего уже не болит? Антибиотики или что-то похожее? «Инопланетной» — или как там было в отчете Софии — ДНК в нем не обнаружили, но всякая изнаночная дрянь в раны вполне могла попасть.
Черт, хватило ли у Харрингтона ума, времени и эгоизма сделать что-то с его ранами? Эдди против воли вздрагивает, вспоминая даже не изъеденные бока Стива, а разодранную спину, о которой все, казалось, забыли. С другой стороны — а что они тогда могли сделать с повреждениями такой площади? Джинсовый жилет, тоже, конечно, не особо чистый, но хотя бы прикрывающий раны от изнаночной пыли… и грудь Биг боя от взглядов самого Эдди, и вправду в той ситуации представлялись наилучшим решением, а дальше оставалось только надеяться, что свою роль сыграла рабиефобиябоязнь бешенства Бакли и та все-таки допинала Харрингтона до больницы.
В любом случае, то, что накануне Стив Харрингтон точно был жив и относительно здоров — физически, ехидно вставляет внутренний голос, который Эдди виртуозно умеет затыкать, не зря же весьма здравомыслящая Инма назвала Харрингтона психом, — внушает некоторую надежду…
Он, черт подери, выжил не для того, чтобы узнать, что Стив подцепил от демомышей какую-то изнаночную заразу. В конце концов, самого Эдди покусали гораздо сильнее — и ничего.
Правда, есть нюанс: в кои-то веки ему, мусору из трейлерного парка, было предоставлено медицинское обслуживание по самому высокому разряду. Страшно представить, как его лечили бы в Хоукинской мемориальной, особенно если бы он продолжал находиться под подозрением.
Воспоминания о Хоукинской больнице неизбежно тянут за собой мысли о рыжей. Стало ли ей лучше? Может быть, она уже даже пришла в себя? Из расплывчатых слов доктора Оуэнса Эдди почему-то сделал вывод, что Мейфилд тоже находится под наблюдением не самых простых врачей, и поэтому всю неделю не особо переживал за нее. Однако сейчас ему приходит мысль о том, можно ли в принципе восстановиться до конца после встречи с Векной. Речь даже не о душевном равновесии — кости, может, и заживут, но если Векна сделал с глазами Макс то же, что с Крисси…
Эдди чувствует, как его затапливает знакомая темная волна, и старается думать о чем-то другом.
Провались в преисподнюю ебучая Пёркинс со своими блядскими инструкциями и протоколами! Если бы не она, Эдди узнал бы всё из первых рук, да и просто повидался бы со значимыми для него людьми…
Гнев — не такое уж и знакомое ему чувство, если копнуть глубже, — неожиданно помогает переключиться. Надо бы запомнить. Как и определение «значимый человек», пожалуй.
Миссис Уилсон, закончив с капельницей, садится на стул рядом с кроватью и начинает разговор первой:
— Ты сегодня какой-то грустный, малыш? Жалеешь, что не удалось повидаться с друзьями?
«Значимыми людьми» — Эдди слегка улыбается, не уверенный, может ли даже в мыслях назвать Стива Харрингтона другом, и кивает. Тетушка Полли все-таки потрясающе угадывает его настроение. Сейчас она выглядит уставшей: ее смена уже длится куда больше суток, потому что, как и сказал днем Чарли, Санни в госпитале не появился и она опять работает не за себя. Но в ответ на беспокойство Эдди миссис Уилсон улыбается и говорит, что как-нибудь справится:
— Оу, детка, после работы в отделении «неотложки» окружной больницы Чикаго меня и поток 28 марта не напугал — хотя некоторые раны были пострашнее, чем даже в 83-м, а там было на что посмотреть.
Эдди навостряет уши, но миссис Уилсон тему быстро сворачивает. Любопытно, что произошло в этом 83-м? И миссис Уилсон не сказала ни слова про землетрясение, а значит, хотя бы в общих чертах в курсе, что происходило на самом деле, хотя это вроде бы должно быть правительственной тайной…
Тайна, как же. Эдди фыркает, вызывая удивленный взгляд миссис Уилсон. В этом госпитале срок годности любой тайны должен истекать невероятно быстро.
Интересно, долго ли ему удастся сохранять в тайне собственную влюбленность?
С другой стороны, Хоукинс-хай подходила для хранения тайн еще меньше — однако ни одна живая душа так и не узнала, зачем Эдди Мансон, ходячее воплощение неспортивности, ни разу в своем втором выпускном классе не прогулял физкультуру… и иногда сразу после урока на некоторое время занимал дальнюю кабинку туалета в мужской раздевалке…
Перед ужином, состоящим из такой же безвкусной субстанции, но, для разнообразия, желтоватой, Эдди обходит палату по периметру и торжествующе улыбается. Ну, реабилитологи, что вы на это скажете?
Осталось только дождаться штанов.
Он ждет их весь вторник, продираясь, чтобы не думать ни о чем — ком — лишнем, через особенно неудобоваримые главы «Улисса», слушая кантри на физиотерапии, перебрасываясь ничего не значащими репликами с Чарли, вышедшим на свою первую смену в качестве «обычного», а не операционного медбрата, и Инмой, которая помимо уборки утром и вечером забегает к нему несколько раз просто так.
Как всего за несколько дней измельчали его желания: если до воскресенья он грезил о визите Стива Харрингтона, то теперь верхом его мечтаний становится что-то, что прикрывает зад и облегает каждую ногу по отдельности.
Однако очередная мечта сбывается на удивление быстро. Штаны — точнее, даже несколько спортивных костюмов, бледно-серых и без опознавательных знаков, — в среду приносит ему сестра Питерс, и Эдди снова думает, почему в госпитале министерстве энергетики хранится так много странной одежды. Невольно вспоминаются слова Санни про интернат или что-то подобное. Однако спросить не у кого: он уже понял, что персонал госпиталя, от хирургов до уборщиц, собирали буквально по всему миру, и то, что, по замечаниям, вскользь сделанным Оуэнсом и тетей Полли, это удалось сделать за неполную неделю, было настоящим чудом, а значит, крайне маловероятно, что хоть кто-то из них знает что-то о прошлом этого места. У Оуэнса спросить, что ли — всё-таки он начальник и должен быть в курсе?
О нет, первое, что он спросит у Оуэнса, когда док все-таки соблаговолит навестить его снова, — это почему до сих пор не связались с Уэйном Мансоном.
Эдди уверен, что дядя всё еще не в курсе его местонахождения, — иначе он бы сразу же приехал. И уж его-то никакая сестра Пёркинс не остановила бы…
Мысли о дяде отдаются болью где-то в глубине души, и Эдди осознает, как он соскучился. Возможно, он был не самым хорошим племянником, но теперь у него есть шанс исправиться…
От не самых приятных размышлений Эдди отвлекает выразительное покашливание сестры Питерс. Оказывается, все это время он молча сидел на кровати и разглядывал принесенные штаны.
Что ж, происхождение спортивного костюма Эдди, конечно, волнует, но не настолько, чтобы отказаться от его надевания. Он нарядился бы в него прямо в палате, не заботясь о скромности Питерс — в конце концов, единственная скромность, что его волнует, принадлежит Стиву Харрингтону, — но под рубашкой в снежинках обнаруживается препятствие, про которое он предпочитает не вспоминать. Медсестра сдержанно улыбается, не разжимая губ:
— Мистер Мансон, как вы видите, сначала нам в процедурную.
Процедурная — она же перевязочная — Эдди вполне хорошо знакома: это дом его старой приятельницы, одноглазой стрекозы, и вотчина хирургов. В ней сегодня только доктор Ким, которая недовольно щурится, глядя на катетер Фолея и всё остальное. Эдди ёрзает на холодном кресле и еле сдерживается, чтобы не прикрыться стыдливо, — лучше бы это была смена доктора Мака: мужчина, наверное, выполнил бы урологическую процедуру с большим пиететом.
— Руби, если вы забыли, это сестринская процедура… — тянет хирург, начиная, однако, мыть руки. Эдди уже знает, что она предпочитает сделать всё сама, а не пререкаться, — как знает и то, что, если Питерс не найдет достаточно убедительного аргумента, почти сразу после процедуры на столе у миссис Уилсон, старшей медсестры, будет лежать жалоба, а копия уйдет в кабинет доктора Оуэнса. Доктор Ким строчит докладные записки по любому мало-мальски справедливому поводу — но связанному с работой. Всё, что не пересекается с её служебными обязанностями, её абсолютно не волнует.
Впрочем, Питерс оказывается готова:
— Доктор Мак говорил, что случай тяжелый, поэтому необходимо, чтобы удаление производил квалифицированный врач. Он дал добро только Санни, но что с ним теперь будут делать, неизвестно.
— О, уже выяснили, где он? — заинтересованно оборачивается Ким, и Эдди старается максимально вжаться в кресло, чтобы не спугнуть намечающийся интересный разговор: обеих женщин объединяет любовь к сплетням — пожалуй, максимальная во всем госпитале… но, справедливости ради, он не знает, как к сплетням относится Каролина. Конечно, стать совсем незаметным, когда одна из сплетниц буквально щупает его за член, у него не выходит, но, кажется, его присутствие разговору ничуть не мешает:
— Знаете, я на сто процентов не уверена, но, кажется, именно из-за Санни у нас была та недостача обезболивающего при инвентаризации.
Доктор Ким фальшиво охает:
— Да вы что, Руби. Неужели у вас в сестринской настолько халатно ведется учет наркотических средств?
Эдди озадаченно хмурится. Санни — разговорчивый, белозубый и странно весело рассказывающий про всякие ужасы — как-то связан с пропажей наркотиков? Верить в это не хочется. Наркотой торгуют такие, как Рик, в крайнем случае, как он сам, но не люди, имеющие неплохое образование и стабильную работу…
Когда-то давно, в детстве, еще, наверное, до школы, Эдди хотел стать врачом, и родители даже вроде бы обещали, что оплатят обучение. Потом всё пошло прахом — было сметено ураганом — а последний гвоздь в крышку гроба детской мечты вбило то, что он внезапно перестал выносить вид крови. Кажется, это тоже уходило корнями куда-то в детство, когда они еще жили в Кентукки. Перед глазами встает растерянное лицо Диего Гонсалеса, друга и соседа, размазывающего слезы грязными руками, кровь, хлещущая из собственной ступни, и Мартина, старшая сестра Диего, деловито рвущая на ленты подол нового красивого платья. Сколько им тогда было — лет восемь-девять? Тогда Эдди крови еще не боялся, наоборот, утешал Диего, говорил, что всё ерунда, просил того смотреть в глаза, а Мартина, ругаясь на двух языках, бинтовала ему ногу. Ох и досталось ей потом от бабушки за платье — не спасло даже заступничество обеих матерей: Мелли Мансон, матери самого Эдди, и Шиннейд Гонсалес, матери Мартины и Диего.
Думать об этом в двадцать лет было глупо, но именно из-за дружбы с Мартиной Эдди всегда хотел иметь старшую сестру.
Из воспоминаний его выдергивает короткая резкая боль. Эдди возвращается в восемьдесят шестой, обиженно фыркает и возмущенно смотрит на доктора Ким, но та, как всегда, равнодушна к его выразительным взглядам:
— Ну, мистер Мансон, жить будете. Несколько дней постарайтесь не напрягаться и не мастурбировать, даже если очень захочется. Проблем с утренней эрекцией не пугайтесь, на нее вам банально еще долго не будет хватать крови.
Эдди пока очень хочется только убивать взглядом — но он, к своему сожалению, не умеет, поэтому просто злобно фыркает и поджимает губы. Питерс тоже выглядит задетой: она обиженно вздергивает острый нос — но возобновляет разговор, как только хирург заканчивает инструктаж для Эдди.
— Доктор Ким, вы же помните, что первую неделю нам было сложно следить за расходом, потому что состав пациентов постоянно менялся, а некоторым требовалось несколько раз за смену корректировать дозы. Вон, например, с мистером Мансоном приходилось работать в костюмах биозащиты, а вы когда-нибудь ставили в них капельницу?
Ким пренебрежительно пожимает плечами:
— Я в них даже оперировала. В Судане, в восемьдесят втором. Впрочем, это к делу не относится. И вы думаете, что Санни решил воспользоваться суматохой и разжиться препаратами?
Эдди пожалуй что впечатлён. Питерс, вероятно, тоже: она опять пожимает плечами — но уже подобострастно:
— Ну, вы должны были слышать, что он тогда имел полный доступ ко всем лекарствам и чуть ли не один работал во второй операционной с нетяжелыми случаями?
Ким слегка качает головой, и Питерс воодушевленно продолжает:
— Дорогая, вы когда приехали? Вместе с Редвуд? О, в первые сутки здесь был настоящий кошмар, десятки пациентов и два с половиной врача, если считать Санни и его туземный университет настоящим. Мак и Каролина тогда девять часов латали Мансона, буквально от стола не отходили, ни костюмов, ничего… Мак потом еще на Стинсон наорал, когда она попробовала закрыть его на карантин. Уилсон не знала, где брать кровь, а с доктором Оуэнсом вообще не могли связаться чуть ли не до тридцатого, он застрял в Неваде, потому что полковник…
Медсестра запинается и бросает косой взгляд на Эдди, который очень тщательно рассматривает собственные ногти — их и вправду хорошо бы подстричь. Пожалуй, он знает, какова будет его следующая просьба к тете Полли.
— Да, милочка, — язвительно говорит доктор Ким. — Пациенты подписывают гораздо меньше соглашений о неразглашении, чем все мы. Хорошо бы об этом помнить.
Питерс морковно краснеет и рывком увозит Эдди из процедурной, практически протаранив стеклянную дверь его креслом.
На обратном пути — кажется, Питерс в отместку за собственную оплошность провезла его по всем порожкам коридора, не снижая скорости, — у палаты Уиллоу они встречают миссис Уилсон. Она жестом отпускает Питерс и перехватывает ручки коляски:
— Добрый день, детка! Извини, что сегодня еще не зашла, но Уиллоу температурит и капризничает, и, кажется, не за горами тот день, когда она самостоятельно сможет убрать ширму.
— Это из-за… ее травмы? — Эдди выгибает спину под неудобным углом, чтобы поймать взгляд тети Полли. В шее что-то неприятно хрустит. — Или после операции? Ее же не изолировали, как меня, и не изучали — вдруг её чем-то заразило?
Он практически чувствует, как миссис Уилсон качает головой:
— Изучали они всё, в том-то и дело, но там не было неизвестной органики. Доктор Оуэнс говорил, что ткани тела просто деградируют и рассыпаются. Баттерби — он на шоссе дежурил, вот как Палома Диас с Каролиной в трейлерном парке, уехал в Вашингтон уже, — уточняет женщина в ответ на его полувопросительное хмыканье и продолжает: — рассказывал, что там от машины осталась дай бог половина, миссис Возняковски даже хоронить некого, а Уиллоу, скорее всего, ждут лишние месяцы по приютам, пока смерть ее родителей официально не зарегистрируют.
Слова про приют миссис Уилсон произносит как раз тогда, когда подгоняет его инвалидное кресло к кровати. Эдди рассеянно забирается на нее, будто чувствуя фантомную боль в затылке. Он прожил в приюте всего несколько недель и не сказал бы, что его опыт был сильно травмирующим, — но пожелать такого он не может никому.
Какие там серые одинаковые пижамы, наверняка пошитые на заказ! В конце семидесятых отделение Аппалачского сиротского приюта в крошечном Беллвуде явно переживало не лучшие времена, и одежда детей выглядела так, будто её — строго одни и те же вещи — неоднократно жертвовали через Армию спасения. Кормили, однако, регулярно и даже более разнообразно, чем Эдди питался в последний год, перебираясь с отцом из одной квартиры в другую, всё более убогую; персонал, хоть и замотанный, полномочиями не злоупотреблял, а дети менялись довольно быстро и не успевали сколотить чего-то похожего на банду. Единственной проблемой был холод в дортуаре [Общая спальня для учащихся закрытых учебных заведений], казавшемся Эдди просто огромным, со стоящими рядами узкими железными кроватями, из которых занята была едва ли четверть. Эдди решил ее просто: он спал в шапке и почти всё время пребывания в приюте не мыл голову, потому что, согласно легендам спальни для мальчиков 12-14 лет, тот, кто мыл голову, неизбежно заболевал, так что его отселяли в загадочный «погост» — так впечатлительные мальчишки звали местный лазарет.
Но сам Эдди если чем и заболел за две недели в приюте, то только педикулезом, — и это, вероятно, спасло его от помещения в фостерную семью. Дядю Уэйна сначала долго не могли отыскать: в контактах отца был указан дядин предыдущий адрес, в Оклахоме. На обаятельного темноглазого мальчишку с отсутствием криминальной истории и из некогда приличной семьи могла бы выстроиться очередь, хоть он уже и выходил из возраста, когда у сирот был хоть какой-то шанс на новую семью, но Эдди не повезло — или повезло так, как не везло никогда до этого: при очередном обходе его заставили снять шапку — и в колтуне, в который превратились некогда вьющиеся крупными кольцами волосы, обнаружился целый зоопарк. Это не было чем-то выдающимся для детского дома — вши встречались везде, где были дети, даже в весьма благополучных школах, и воспитатели умели с ними справляться, — но Эдди Мансона было решено обстричь налысо: химические шампуни вперемежку с майонезными масками, может, и помогли бы ему от паразитов, а вот за распутывание превратившейся в войлок шевелюры браться никто не стал. Пока воспитатели разбирались с его волосами, две приемные семьи выбрали менее проблемных мальчишек, а потом февральским утром в Беллвуд приехал Уэйн Мансон.
Наверное, дядя Уэйн удивился, увидев, во что превратился его племянник из рыжеватого кудрявого ангелочка: Эдди тогда только-только начал вытягиваться и казался еще более тощим, чем был, в потрепанной одежде не по размеру, а уши, которые никто никогда не назвал бы оттопыренными, почему-то торчали почти строго перпендикулярно бритой голове. Шапку Эдди носить больше не позволяли, и поэтому он вышел к дяде еще и с соплями, но «погоста» он уже не боялся: знал, что дядя его в обиду не даст.
Когда всё-таки Оуэнсу удастся связаться с дядей Уэйном? С момента их разговора и новости, что дядя в отъезде, прошла уже целая неделя, пора бы и вернуться… Вообще-то, конечно, с пятницы прошло всего пять дней, но Эдди всегда был склонен преувеличивать и совсем немного драматизировать. С другой стороны, у Уэйна Мансона и раньше бывали длительные, до пары недель, командировки, так что остается только жить дальше — и ждать. Впрочем, в госпитале он только и делает, что ждёт… значимых людей.
Эдди встряхивает головой, прогоняя ненужные мысли. Интересно — его волосы почти утратили рыжину, только на солнце иногда виден медный отблеск, а в детстве он всерьез опасался, что вырастет рыжим, как…
На ум приходит только Пеппи Длинныйчулок — мама любила эту книгу…
Воспоминания о матери отдаются привычной тяжестью где-то в груди, поэтому обычно он предпочитает не вспоминать о ней — хотя здесь, в больнице, и вспоминает чересчур часто. Что тому причиной: внезапно осознаваемое сходство, память о тыквенных пирогах или мягкая рука, ласково треплющая волосы на макушке?
Мамы нет уже больше десяти лет, а на ее могиле он в последний раз был в свои пятнадцать…
Шмыгая носом на февральском ветру и оглядываясь покрасневшими глазами на дядю: «Я всё понимаю, малыш, у тебя просто аллергия на Кентукки, верно?» — пятнадцатилетний Эдди тогда всматривался в буквы на надгробном камне — и отказывался понимать, что этот кусок гранита был как-то связан с ним и его прошлой жизнью. Даже имя казалось чужим и незнакомым: мама всегда была Мелли, ну, еще изредка Мел, для отца. Она могла бы оказаться Мелиссой, Мелоди или даже Эммелиной — но на памятнике было написано «Мелани Мансон, возлюбленная жена и мать».
Наверное, хорошо, что он не помнил похорон — только железную хватку на плече и терпкий запах табака от отцовского рукава, в который всё прощание зарывался носом, только чтобы не смотреть на белое чужое лицо, выступавшее из пены цветов…
Из неприятных воспоминаний его выдергивают шаги — в палату возвращается миссис Уилсон. Она кладет на тумбочку, поверх стопки спортивных костюмов, бумажный сверток и яркую круглую баночку, в которой что-то позвякивает.
— Совсем забыла с этой свистопляской последних дней, дорогой. Держи, я тебе еще на прошлой неделе обещала.
Эдди на автомате берет баночку и пытается открыть ее, но крышка сидит плотно. Внутри гремит что-то металлическое. Поддевая край отросшими ногтями — ну, хоть на что-то они сгодились — он рассматривает нарисованные на крышке цветы и надпись на незнакомом языке. Миссис Уилсон слегка улыбается, наблюдая за его попытками, но помощи не предлагает, и остатки гордости Эдди за это ей крайне благодарны.
Наконец-то крышка поддается, и взору Эдди предстает то, что гремело и перекатывалось внутри. Это его кольца — все четыре, вроде бы целые. Он смотрит на них так, будто видит впервые: все эти кресты, черепа, морды демонов, почти не меняющий цвет камень… Раньше он чувствовал себя без них голым, старался не то что из дома — из комнаты не выходить, не надев все четыре, даже на Озере влюбленных и в Изнанке неосознанно проверял, все ли на месте, — но, очнувшись, даже не сразу вспомнил о них.
— Я их помыла, — подает голос миссис Уилсон. — Надеюсь, ты не возражаешь. И там пластыри немного… разлохматились и были в крови, так что я решила их выбросить. Уж этого добра в больнице навалом.
Эдди благодарно кивает. Он рассеянно крутит в пальцах мамино кольцо, потом надевает на привычное место — и разочарованно выдыхает. Ну конечно — на безымянном пальце оно теперь просто-напросто не держится. Эдди пробует надеть его на средний палец — но результат практически тот же: при малейшем движении кольцо рискует соскользнуть. Остальные кольца примерять он даже не пытается: они и до… всего были велики, и он слегка корректировал размер, наматывая с внутренней части сначала скотч — но тот сильно царапался, и Эдди перешел на пластыри, хоть они и служили меньше. Со вздохом сожаления он отставляет баночку. Взгляд снова натыкается на сверток. Миссис Уилсон явно понимает, о чем он думает:
— Я бы вернула тебе и остальные вещи, но на что-то годны там только ботинки и куртка. Надумаешь переодеваться — делай это в уборной: к тебе вроде собиралась заглянуть Инма, вряд ли она решит постучаться, хотя я предупрежу ее, если увижу. Да, в пакете твое белье, будет сильно велико — скажи, я подтяну резинку. Мы, конечно, всё постирали, об этом можешь не беспокоиться.
Эдди заливается румянцем по самые уши, представляя, в каком состоянии были его вещи после недели, где на стирку тянули только заплывы в Озере влюбленных. В хижине Рика он, конечно, принимал душ, но одежду не менял, и от мысли, что кто-то имел с ней дело, ему становится мучительно стыдно.
Миссис Уилсон, будто чувствуя его смущение, мягко касается его волос:
— Ну, дорогой, развлекайся. После обеда тебя ждут реабилитологи. Еще увидимся.
Но в этот день тетя Полли к нему больше не заходит. Эдди переодевается в туалете — трусы и вправду спадают, но пояс спортивных штанов их вроде бы держит. Мягкая резинка пояса несильно давит на подживающие шрамы, и они впервые за несколько дней напоминают о себе. Может быть, он поторопился со штанами?
Ну уж нет. Если его желания наконец-то начали сбываться, он не собирается этому препятствовать.
Перед тем как натянуть верх от спортивного костюма, Эдди оглядывает себя. В уборной нет зеркала, чему он привычно радуется: он и так знает, что похудел не меньше чем на дюжину фунтов, и что ребра можно было бы пересчитать пальцами, если бы он не боялся щекотки, и что на груди и боках, всё еще скрытых под повязками и пластырями, навсегда останутся страшные шрамы. Правда, на руках всё уже почти зажило — возможно, демомыши посчитали их слишком тощими и невкусными — и отметины уже едва видны, особенно на левой руке, просто новая кожа чуть краснее и нежнее.
Теперь никто не сможет сказать, что у них со Стивом Харрингтоном нет ничего общего: достаточно будет только взглянуть на их бока, чтобы понять, что это не так.
Эдди дотрагивается до щеки, ощущая под пальцами отросшую с пятницы щетину, потом задумчиво проводит рукой по повязке, закрывающей левую грудь: кожа начинает чесаться — видимо, подживает. Интересно, насколько демомыши погрызли его татуировки? Их, вероятно, придется подновлять, а то и перебивать чем-то. Да и шрамы от такого наверняка даже выиграют — надо бы только придумать, чем именно он хочет их забить.
Наконец-то полностью одетый — в штанах и без трубок в причинных местах — Эдди чувствует себя неожиданно уверенно. Принесенный сестрой Питерс обед он проглатывает за несколько минут — его постепенно охватывает нетерпение. Реабилитация ему действительно необходима: конечно, он постарался не дать тете Полли понять, что ослаб настолько, что едва справился с крышкой жестяной баночки, в которой наверняка раньше были конфеты, но она наверняка догадалась и сама, а после переодевания и пути от ванной до кровати он чувствует, как снова дергаются мышцы, о которых он раньше даже не вспоминал.
Хотя, конечно, он не очень понимает, в чем будет заключаться эта реабилитация. Каковы вообще клинические протоколы реабилитации после встречи с монстрами из другого измерения?
Эдди фыркает в поильник. Он бы не удивился, если бы узнал, что у госпиталя министерства энергетики есть и такие.
Питерс, с по-прежнему недовольным лицом, — из-за того, что сама же разоткровенничалась перед Ким, явно намереваясь впечатлить ту своей осведомленностью? — после обеда отвозит Эдди в крыло с уже знакомым кабинетом физиотерапии, но в этот раз его ждет дверь чуть дальше.
Помещение больше похоже на небольшой спортзал, чем на кабинет в госпитале. Эдди замечает беговую дорожку, степпер, стеллажи со спортивным инвентарем и шведскую стенку. В соседней комнате, куда нет двери, только арочный проем, виден массажный стол. Реабилитолог — а ветхий дедок за столом прямо у входа вряд ли может быть кем-то еще — подслеповато щурится в карту, которую протягивает ему сестра Питерс, и пожевывает губами.
— Так-с… Мистер Эдвард Мансон, 20 лет, обширная кровопотеря, внутривенное питание, мышечная гипотония… Протокол реабилитации — полный, — дедок оглядывает Эдди, посверкивая стеклами очков-половинок. — Доктор Брайан, к вашим услугам.
Руку доктор Брайан, однако, не протягивает, только продолжает будто сканировать Эдди. Тот в свою очередь тоже таращится на врача, не вставая с кресла. Похоже, главная проблема Оуэнса была не в том, чтобы отыскать реабилитолога, а в том, чтобы его… откопать.
— Ассистент сегодня в отъезде, — дребезжащим голосом продолжает доктор Брайан, — милочка, вы не могли бы помочь мне с записями?
— Конечно, доктор, — кисло отвечает Питерс, но все-таки садится за письменный стол с компьютером, сперва не замеченный Эдди.
Следующие полчаса вся физиотерапия заключается в том, что он отвечает на бесконечные вопросы о самочувствии, наследственности и перенесенных заболеваниях. Эдди старается не ерничать больше необходимого: реабилитолог выглядит так, будто не способен оценить его шутки. В завершение Питерс цепляет ему на грудь датчик сердечного ритма и кивает в сторону беговой дорожки:
— Мистер Мансон, умеете этим пользоваться?
Эдди предсказуемо не умеет, и медсестра выставляет параметры самостоятельно, сначала введя в поле «скорость» три мили в час. Затем окидывает Эдди взглядом — и меняет на две с половиной.
— Первый тест — десять минут, — говорит Питерс и переворачивает массивные песочные часы. — Время пошло, жмите на кнопку «Пуск», Мансон.
Дорожка под ногами Эдди медленно ползет назад, он на автомате делает шаг, потом еще и еще… Спина моментально покрывается потом, под резинку штанов стекает холодная капля, дыхания перестает хватать. Эдди бросает взгляд на часы: судя по тонкому слою песка, пытка длится не дольше минуты. Питерс смотрит на кривую, которую рисуют ей приборы.
— Так, сокращаем до пяти минут, — говорит она, нахмурившись, и Эдди облегченно выдыхает, продолжая с усилием переставлять ноги. Остатки пресса под повязками сводит болью, Эдди закусывает губу, чтобы не выдать напряжения, и смаргивает выступившие слезы. Сестра Питерс чуть ли не впервые смотрит на него с чем-то, что можно принять за сочувствие, и отключает дорожку. Эдди выдыхает с облегчением и падает в кресло: кажется, он так не радовался ему даже в тот день, когда впервые сел в него после кровати на колесах.
Медсестра кладет длинную ленту, зарисованную зубчатой линией, на стол. Доктор Брайан, практически не обращавший на «тренировку» внимания, снова пожевывает губами и черкает что-то в заметках:
— Завтра в это же время. Я адаптирую программу под пациента и, думаю, еще буду вносить некоторые дополнения в ходе занятий. Свободны.
Эдди возмущенно фыркает, но поскольку он все еще не до конца восстановил дыхание, это получается и вполовину не так эффектно, как он рассчитывал. Питерс тоже заметно меняется в лице, но молчит, пока не вывозит Эдди в коридор:
— Где только док берет этих… светил? Сначала Редвуд, теперь еще и этот. Что, корона совсем мозги смозолила?
Впервые Эдди чувствует хоть какую-то общность с сестрой Питерс, хотя бы в части, которая касается доктора Брайана. Остается только надеяться, что светило больше не будет снисходить до пациента и Эдди придется иметь дело с загадочным отсутствующим ассистентом.
После физиотерапии Эдди снова отвозят к хирургам — и в этот раз в перевязочной Эдди ждет новое лицо. Темноволосая коротко стриженная женщина лет сорока тепло улыбается ему, как старому знакомому:
— Мистер Мансон, рада видеть вас в сознании и в относительно добром здравии! Я доктор Тодд, но, если хотите, можете звать меня Каролина.
В голосе женщины звучит едва уловимый британский акцент — почти такой же, как у доктора Мака. Возможно, они приехали вместе — и поэтому хирург так напрягается от любого упоминания Каролины? Эдди, впрочем, не имеет ни малейшего желания додумывать мысль: он расплывается в ответной улыбке — так вот она какая, его фея-крестная! После пренебрежительного тона доктора Брайана её искренняя радость ощущается как бальзам на душу.
— А вы меня — Эдди, — выпаливает он. — Тоже если хотите.
— Вот и договорились, — рукопожатие Каролины оказывается крепким и теплым — таким же, как ее улыбка. — А сейчас, если не возражаешь, я тебя осмотрю: хочется, знаешь ли, проверить, не накосячил ли без меня Мак. Некоторых мужчин ни на минуту нельзя оставить в одиночестве, да, Руби?
Сестра Питерс сначала слегка жмет плечами, а затем энергично кивает:
— Моего Роберта ни в коем случае нельзя оставлять одного больше, чем на одну мою смену! Корнелия постоянно просит меня выйти за кого-то, но я же не могу!
Каролина с плохо скрываемой иронией поднимает бровь, потом переводит взгляд на Эдди, пытающегося запомнить новые имена, и кивает ему в сторону кушетки. Эдди осторожно на нее перебирается и устраивается на спине, вытянув руки по швам. Он всё еще чувствует, как слегка припекают шрамы слева.
— Мне кажется, Руби, вы его недооцениваете. — Каролина продолжает разговор, просматривая бумаги, которые дала ей сестра Питерс. — Эдди, ты готов?
Он кивает и ежится от холода, когда ловкие пальцы приподнимают его кофту и аккуратно снимают с кожи пластыри.
— Рубцевание идет хорошо, а некоторые швы зажили образцово-показательно, — Эдди видит, что сестра Питерс заглядывает Каролине через плечо; ее тон становится заинтересованным. — Это доктор Мак с Ким обсуждали. Они считают, что шрамы будут еще менее заметны, чем ожидалось, особенно если добавить лазер: док говорил, что, как только раны окончательно зарубцуются, он найдет дерматолога для точечной шлифовки шрамов. Но, конечно, это не касается…
— Мак такое сказал? — рассеянно уточняет Каролина, начиная собственно осмотр: мягко поворачивает голову Эдди и отводит волосы с его щеки, теплые пальцы проходятся по шее, слегка пощипывают и потягивают кожу. Он прикрывает глаза и пытается расслабиться.
— Почему Мак? — в голосе сестры Питерс слышится удивление. — Оуэнс. Мне кажется, доктор Мак не беспокоится о чужих шрамах. Хотя могу сказать, что он по-своему привязался к обоим своим постоянным пациентам, особенно к мальчику.
— Видит родственную душу, не иначе, — Эдди открывает глаза, только чтобы поймать мягкую, почти материнскую улыбку Каролины. Кажется, она тоже старше, чем он посчитал сначала. — Как там Уиллоу? Я её сегодня еще не видела.
Тёплые пальцы перемещаются вниз — туда, где был один из двух самых больших пластырей. Эдди вытягивает шею, чтобы посмотреть, как изменились рубцы за неделю, но валик из кофты, аккуратно скатанной Каролиной, обзору препятствует, и он переводит взгляд на ее лицо. Улыбка доктора Тодд меняется — становится озабоченной и кривой.
— Уиллоу температурит и хандрит, Конни сидит с ней почти постоянно. О, все-таки полностью, да? Я думала, хоть что-то останется… — Питерс перебивает сама себя и и слегка нахмуривается. Каролина коротко вздыхает и отвечает неожиданно суровым тоном:
— Руби, я бы попросила вас не комментировать процессы заживления. Особенно в присутствии пациента. Если увидите Корнелию раньше меня, передайте, что я зайду к Уиллоу в конце дня.
Медсестра тушуется, а Эдди сразу же начинает думать, чего такого не осталось у него на груди. Неужели демотвари сожрали его татуировки?
Он надеется, что яд нарисованной черной вдовы отравил хотя бы парочку из них.
Каролина мягко нажимает на его левый бок, и раны впервые за несколько дней слегка отдают болью — если не принимать в расчет то, как они болели на беговой дорожке. Эдди морщится и ойкает.
— Извини, пожалуйста, — сразу же виновато говорит Каролина, а прикосновения, и до того деликатные, становятся еще легче. — Но я не удивлена, что до сих пор болит: все-таки была полостная операция значительной площади и обширное повреждение тканей.
— Обычно не болит, — отзывается Эдди, чувствуя непонятное беспокойство. — Только когда напрягаюсь. Ну, как сегодня на физиотерапии.
Он решает не рассказывать о собственных упражнениях, которым почти неделя. В конце концов, он просто начал физиотерапию немного раньше.
Каролина убирает руки и обеспокоенно щурится, прикусывая губу.
— Жаль, что так вышло, но напрягаться, увы, придется: тебе пора расхаживаться. Надо бы потолковать с доктором Брайаном, хотя сегодня, боюсь, не успею. Руби, напомни Мередит, чтобы она попросила у него завтра программу занятий?
Питерс отвечает без обычного пиетета, который — Эдди уже запомнил — питает к всем врачам госпиталя:
— Если он ее послушает. Если это так важно, то лучше послать туда кого-то типа доктора Мака…
— Давайте сначала всё-таки попробуем обойтись своими силами тогда, — хмыкает Каролина, и Эдди слышит в ее тоне какие-то новые нотки. — Доктор Мак у нас обычно очень занят, налаживая международное сотрудничество.
В последних словах к интонациям, так и не расшифрованным Эдди, добавляется изрядная порция сарказма. Эдди обещает себе обязательно хорошенько над этим поразмыслить.
Пока он рассуждает о сложных и запутанных отношениях сотрудников госпиталя министерства энергетики, у него нет возможности думать о своих отношениях со Стивом Харрингтоном — простых и однозначных в силу отсутствия оных.
Доктор Тодд начинает заново закрывать его шрамы пластырями, и Эдди успевает подумать, что на международные связи доктора Мака тянут практически все в госпитале — кроме самой Каролины: судя по акценту, она соотечественница Мака. Не исключено, что их отношения когда-то выходили за рамки рабочих — или Каролина хотела, чтобы они таковыми оказались? Но в голосе женщины слышалось что-то большее, чем просто ревность, предсказуемая в данной ситуации. Эдди, подумав, решает назвать это разочарованием.
Интересно, что же натворил рыжий хирург?
Эдди внезапно осознает, что вполне может понять любителей сплетен. Надо бы попробовать наладить отношения с сестрой Питерс. Кажется, ее зовут Руби?
Руби Питерс возвращает Эдди в палату, когда время, по его внутреннему хронометру, уже подбирается к ужину. Во всяком случае, он снова чувствует себя невероятно голодным, так что поильник с ужином — еще более густым, чем накануне, больше напоминающим уже не кисель, а кашу, и, кажется, даже слегка подсоленным, — проглатывает за несколько минут.
В половину восьмого, когда он практически засыпает, начинается вечерняя уборка, и Пилар приветствует Эдди негромким: «Hola, Lalito [«Привет, Лалито!» Лалито — уменьшительная форма от имени Эдуардо (Eduardo)]!» Эдди щурится и сначала думает спросонок, что снова заснул у Гонсалесов, пока читал им очередную книжку, и это бабуля Гонсалес пришла будить его, чтобы отвести к родителям…
Но ему, к сожалению, уже давно не восемь, и тихий голос принадлежит не Химене Гонсалес — наверняка давно покойной, — а Пилар Родригес, и Эдди даже не уверен, что корни обеих связаны с одной и той же страной Латинской Америки. Эдди закрывает глаза и делает вид, что на самом деле он не проснулся. Странно — тетя Полли днем вроде говорила, что к нему собиралась зайти Инма, это вроде бы была ее смена, хотя утреннюю уборку он в кои-то веки проспал…
Пилар, вероятно, чувствует его нежелание общаться — или на самом деле верит, что он спит? — и дальше убирается молча. Эдди становится немного стыдно перед женщиной, но поддерживать ничего не значащий разговор у него почему-то нет сил. Он обязательно извинится завтра… или послезавтра, а сейчас и вправду лучше попытаться заснуть.
Но, будто в отместку за маленькую ложь, сон не идет, хотя Эдди по-прежнему чувствует себя уставшим. После ухода Пилар в палате становится совсем тихо, и жужжание ламп на потолке становится всё отчетливее. Эдди знает, что именно сейчас они могут начать мигать, поэтому лучше лежать с закрытыми глазами. Примерно столько времени было в ту пятницу, когда…
Эдди забывает, что должен дышать, и открывает глаза — будто выныривает из толщи кошмара.
По чьей-то злой иронии лампы мигают именно в этот момент.
Он, вздрагивая всем телом, приходит в себя от легкого прикосновения к волосам и не сразу слышит, как кто-то, певуче и гортанно, вполголоса говорит что-то на незнакомом языке. Глаза открывать страшно, но картины на внутренней стороне век пугают не меньше. Эдди наконец-то глубоко вдыхает и чувствует тонкий запах табака. Это неожиданно придает ему сил сделать еще один вдох.
— Эдвард, ну слава богу, вы очнулись, — тот же голос продолжает уже по-английски, и Эдди осмеливается выглянуть сквозь бахрому ресниц. Над его кроватью склоняется София Редвуд — без обычной красной помады она выглядит совсем не такой отстраненной, как обычно, а еще гораздо более молодой: вряд ли ей сильно больше тридцати. — Вы напугали меня. Надеюсь, что Питерс тоже вас слышала и сейчас принесет успокоительное.
— Слышала? — собственный голос кажется Эдди еще более чужим, чем услышанный минуту назад иностранный язык. — Как?
София поджимает тонкие губы в полуулыбке:
— Вы кричали, Эдвард. Не могу оценить, насколько громко в масштабах больницы, мы с вами в этой части фактически вдвоем, но мне через две стены было слышно очень хорошо. Доктор Оуэнс знает о ваших приступах?
Эдди задумывается. Оуэнс точно в курсе его панических атак, но, насколько Эдди известно, обычно они не сопровождаются криками. Его состояние усугубляется?
Дьявол, лучше бы вместо ископаемого реабилитолога поискали бы ему мозгоправа.
Хотя, вероятно, это очень большая роскошь — мозгоправ, которому можно было бы рассказать обо всем дерьме, с которым он столкнулся на каникулах.
А Харрингтон и остальные варятся в этом не первый год — и как-то умудряются сохранять адекватность…
— Посидеть с вами до вечерней капельницы? — с незнакомыми прежде нотками участия спрашивает доктор Редвуд, и Эдди едва заметно кивает: сейчас ему чертовски не хочется оставаться одному. Женщина подтягивает стул и, прямая, как палка, устраивается рядом.
— На каком языке вы говорили? — вырывается у Эдди, когда молчание затягивается и он понимает, что София обещала только посидеть с ним — но не развлекать его разговорами. Сестры Питерс всё еще нет — видимо, до сестринской его крики не дошли. Редвуд медлит, но все-таки коротко отвечает:
— На немецком.
— Вы хорошо его знаете? — говорит Эдди, только чтобы заполнить тишину еще хоть какими-то звуками.
— Могу считать его материнским — или отцовским, хотя я трилингв. До восьми лет я жила в Дюссельдорфе, пока моя мать преподавала в местном университете, а потом еще училась в Цюрихе, где тоже все говорили по-немецки. Я ответила на ваш вопрос? — София отворачивается от него к тумбочке и, кажется, начинает листать «Улисса». Эдди чувствует, что разговор ей почему-то неприятен.
С глухим перестуком каблуков в палату входит Руби Питерс, но у Эдди нет сил оценить, удивлена ли она его неожиданной гостье, или подумать, что это может стать почвой для сплетен. Сухо поздоровавшись, медсестра вешает на стойку капельницы пакет с «Ночным коктейлем», и присоединяет трубочку к катетеру на его сгибе локтя, и под тот же аккомпанемент собственных туфель уходит, практически с порога бросив «Доброй ночи». Доктор Редвуд снова смотрит на Эдди:
— Эдвард, вы быстро засыпаете после этой капельницы?
— Вроде бы да, — Эдди неуклюже жмет плечами — лежа это делать почти совсем не получается. — Вечерами от бессонницы не страдаю, но просыпаюсь в итоге очень рано, часов в шесть.
— Я тогда дождусь, пожалуй, пока вы не заснете. И как вы смотрите на то, чтобы попробовать сдвинуть «коктейль» на час? Я думаю, миссис Уилсон не должна возражать — если, конечно, она меня вообще выслушает… — заканчивая фразу, женщина иронично улыбается и снова поворачивается к «Улиссу».
Эдди сначала думает уточнить, за что же тетя Полли так невзлюбила доктора Редвуд, но почему-то приходит к выводу, что его лимит на вопросы на сегодняшний вечер исчерпан. Его медленно затапливает тупым и обволакивающим, как вата, спокойствием и начинает клонить в сон. Эдди широко зевает, даже не озаботившись тем, чтобы прикрыть рот рукой, и трет глаза, но веки становятся всё тяжелее.
Сквозь неотвратимо накатывающий сон он видит острый нос доктора Редвуд и неожиданно жесткую линию челюсти, а еще — родинку на левой скуле. Картинка постепенно расплывается, в воображении Эдди профиль человека, сидящего возле его постели, становится грубее и мужественнее, вместо одной родинки появляется целое созвездие…
Эдди проваливается в сон с мыслью, что рядом с ним сидит его Биг бой, и даже то обстоятельство, что Стив Харрингтон вроде как читает «Улисса», его совершенно не смущает…
Четверг сначала не запоминается практически ничем: Эдди просыпается во время уборки — это опять Пилар — самостоятельно умывается и чистит зубы, завтракает чем-то наподобие вчерашнего ужина. Отличие только в том, что вместе с поильником сестра Перкинс приносит ему на подносе галету и напиток, отдаленно похожий на кофе, — то ли постум, то ли цикорий. Пожалуй, сегодня у него праздник.
Настоящим праздником для него мог бы стать визит дяди или Хендерсона. На Бакли и Уилер он особо не рассчитывает, хотя Оуэнс по доброте душевной и включил их в списки, а о том, не сдастся ли Харрингтон после первой неудачной попытки и приедет ли вообще еще хоть раз, Эдди думать очень страшно.
Пока Эдди боится, он как бы не позволяет себе надеяться — а правда в том, что воскресный визит Стива и его не очень типичное поведение дают Эдди безумную и неоправданную, но все-таки надежду. Это первое что-то, про что нельзя сказать, что Эдди всё выдумал сам — или домыслил вполне нейтральное поведение, или сам спровоцировал какую-то неожиданную реакцию Биг боя. Лучшая драгоценность в его коробочке — пусть даже его сокровище в итоге окажется «золотом дураков» [«золотом дураков» во времена «золотой лихорадки» называли пирит — дешевый и довольно бесполезный минерал, внешне схожий с золотом].
Физиотерапия опять заключается в том, что Эдди в течение нескольких минут ходит по беговой дорожке. Кажется, это его любимые минуты во всем дне: он настолько сосредоточен на порядке, в котором надо передвигать ноги, что не может думать ни о чем другом.
Вопрос сестры Перкинс о программе тренировок доктор Брайан предсказуемо игнорирует. Эдди фыркает: загадочный «ассистент» по-прежнему отсутствует, а светило-дед наверняка и не собирался заниматься этим самостоятельно.
Незадолго до обеда в его палату заходит миссис Уилсон. Она держится веселее, чем вчера, и сообщает, что Уиллоу сегодня лучше, температура нормальная, и она согласилась слушать сказки, книгу с которыми миссис Уилсон привезла из дома.
— Вообще-то паршивка прекрасно читает сама, — ворчливо говорит тетя Полли, но в ее голосе Эдди слышит нежность, — и ей просто нравится, когда с ней кто-то сидит. Сейчас это я. Если ничего не изменится, приходи завтра к нам после физиотерапии, познакомитесь. Да, и вот еще что…
Миссис Уилсон достает из кармана больничного халата запечатанную упаковку мужских трусов и непонятную картонку. Эдди против воли краснеет: белье ему никогда не покупал даже дядя, он справлялся самостоятельно.
Картонка же оказывается детскими ножницами с закругленными кончиками. Эдди ухмыляется — ему что, не положены острые предметы?
Вероятно, и вправду не положены. Особенно после того, как он сам прямым текстом сказал доктору Оуэнсу, что не планировал пережить поход в Изнанку.
Ирония в том, что сейчас он мучительно хочет жить — пусть даже не очень представляет, как.
— Спасибо, тетушка! — все-таки он вежливый мальчик. — Я как раз думал, что пора стричь ногти.
Эдди где-то слышал, что из-за стресса рост ногтей замедляется, но его собственные ногти, по нескольким причинам всегда остриженные под корень, за прошедшие недели отросли довольно сильно. Пока ему хватает силы воли и внимания, чтобы не обгрызть их до мяса, но сдерживаться становится все труднее, и ножницы от тети Полли придутся как нельзя кстати.
Правда, Эдди не грызет ногти уже несколько лет, предпочитая более взрослые способы для самоповреждения — и менее буквальные для самоедства…
Время до ужина тянется неприлично медленно. Не спасает даже «Улисс» — Эдди напрочь увязает в очередной главе. Она не сложнее предыдущих, но ему надоедает спотыкаться о каждую вторую фразу. Эдди вяло перебирает журналы от Пилар, теперь сваленные на подоконнике, потом воровато оглядывается и прислушивается. Кажется, в его крыле никого нет — вероятно, за исключением доктора Редвуд через две стены — а значит, он может попробовать открыть окно и точно удостовериться, на каком он этаже.
Да и, в конце концов, ему просто хочется взглянуть на что-то кроме белых стен и халатов и бирюзовой униформы хирургов.
Эдди отодвигает две защелки и с усилием приоткрывает створку окна — сначала на полфута, не больше. В палату сразу врывается свежий воздух — лохматит ему челку, играет с волосами, слегка холодит щеки — но Эдди почти не замечает его: он жадно ест глазами небольшой перелесок, расположенный прямо под его окнами, если не считать полоску как бы газона шириной в пару ярдов, на которой растет трава и еще что-то фиолетовое. Люпины это, что ли? Деревья и кусты полностью покрыты листвой, уже не молодой и нежной, как в конце марта — он может рассмотреть, кажется, с десяток оттенков зеленого: от глубокого мшистого далеко в глубине леса до яркого малахитового и изумрудного. Эдди впервые за долгое время тянет рисовать, и, желательно, красками. Интересно, будет слишком наглым попросить у миссис Уилсон раздобыть ему что-нибудь для рисования — хотя бы не краски, а немного бумаги и карандаш или ручку?
В коридоре раздаются приглушенные шаги, и Эдди закрывает окно. Он узнал то, что хотел: его палата действительно на самом нижнем этаже, точно не со стороны фасада госпиталя, а расстояние до земли порядка пяти футов. Не то чтобы он планировал как-то применять на практике полученное знание, но мало ли — в этой жизни всё пригодится.
Шаги затихают где-то вдали, но Эдди не решается снова открыть окно. Вместо этого он рассеянно пролистывает какой-то журнал. А что, если…
Через минуту страница с описанием новинок для сада 1973 года превращается в изящный вытянутый самолетик. Эдди широко улыбается и запускает его в сторону двери — как раз для того, чтобы устроить авиакатастрофу с участием миссис Уилсон.
— Ой, — ему правда очень стыдно, но он все равно не может прогнать улыбку и сделать виноватое лицо. Впервые за время в больнице он чувствует странную легкость — если, конечно, не считать тот разговор с доктором Оуэнсом, половину которого он провел фактически под кайфом. Наверное, это свежий воздух так действует. Стоит спросить, не положены ли ему в рамках физиотерапии прогулки — не по беговой дорожке, а настоящие…
— Развлекаешься, детка? — тетушка Полли не выглядит рассерженной. — А я как раз хотела тебя пригласить в замок к нашей принцессе. Их высочество сегодня согласилась пообедать только после того, как я сказала, что иначе ты не захочешь с ней знакомиться.
— Манипулируете, тетушка? — усмехается Эдди. — И не стыдно? И чем меня тогда замотивируете?
— А веселой компании для тебя, значит, уже недостаточно? — миссис Уилсон в притворной строгости поджимает губы, но Эдди видит разбегающиеся от уголков ее глаз лучики морщинок. — Детка, вам обоим будет веселее держаться вместе. Можешь даже почитать ей «Поллианну»… или, вон, самолетики позапускаете с кровати. И я еще сказки ей привезла, я вроде бы говорила уже.
Эдди чешет кончик носа в задумчивости:
— Ну, я так и не придумал, чем можно заменить костыли…
— Очки, — не раздумывая, отвечает миссис Уилсон. — Скажешь, что пожертвовали очень старые и уродливые очки, и всё.
— А конец? — Эдди все-таки сильно сомневается, что девочке, потерявшей ногу — теряющей ногу, — необходимо слушать про проблемы Поллианны, но у тети Полли есть ответ и на это:
— А Уиллоу до него не дотерпит, ей наскучит раньше. Хотя если вдруг случится чудо, можешь просто выкинуть всю болезнь и перейти сразу к свадьбе. Маленькие девочки любят истории со счастливым концом.
Эдди немного грустно улыбается. Он хоть и не маленькая девочка, но тоже предпочитает хэппи-энды. Особенно когда они не светят ему самому.
Миссис Уилсон довозит его до палаты с табличкой «Уиллоу Хилл», на которую кто-то наклеил пару ярких звездочек. Эдди думает, что надо посмотреть, есть ли такая же табличка у его палаты. Вряд ли ее будут украшать звездочками — но в его силах там нарисовать, например, логотип «Геенны». Ладно уж, не морду демона, а всего лишь пылающий меч…
Миссис Уилсон стучится, и звонкий детский голос сразу же говорит:
— Заходите!
— Приветствую вас, юная леди, — открывая дверь, Эдди в полупоклоне машет «Полианной», будто воображаемой шляпой. Палата почти такая же, как его, только без фальшь-окна, — и в то же время она разительно отличается в деталях: койка развернута перпендикулярно двери, ногами практически к окну, а вместо неудобного круглого табурета здесь стоит нормальный стул, напоминающий венский.
— Я не леди, — фыркают из кровати, разделенной пополам ширмой. Вопреки беспокойству миссис Уилсон, Уиллоу пока до нее не добралась. — Они бесполезные.
— Возможно, вы не все про них знаете, — Эдди без приглашения садится на стул и облегченно выдыхает. Он слышит, как миссис Уилсон аккуратно прикрывает дверь палаты. — Знавал я одну особу — леди Эпплджек — которая своей доблестью сразила страшного колдуна и чародея…
Если Уиллоу не зайдет «Поллианна», он всегда сможет пересказывать ей наиболее яркие кампании.
Уиллоу высовывает из-под одеяла смуглый нос и ослепительно и щербато улыбается.
— Тогда ты потом мне всё-всё про это расскажешь, и я подумаю. Но тетя Конни сказала, что ты можешь почитать мне сказку, пока она занята с другими больными.
Тетя Конни — это миссис Уилсон? Да, точно, это имя он уже слышал от Пилар в свой первый вечер в сознании. Потом на ум приходит, что Каролина вроде бы просила что-то передать Корнелии, а значит, его тетя Полли на самом деле Корнелия «Конни» Уилсон.
Эдди бесцеремонно вырывают из размышлений, тыча в него потрепанной книгой. «Сказки народов мира» — витиевато написано на некогда красочной, но затертой обложке.
— С самого начала? — деловито уточняет он, открывая книгу. Маленькая Уиллоу почему-то напоминает ему единственную знакомую девочку сопоставимого возраста — леди Эпплджек, Эрику Синклер, — и не только цветом кожи или кудряшками, завязанными в аккуратные «рожки». Наверняка ее прической тоже занимается миссис Уилсон.
— Нет, с начала не хочу, мне тётя Конни и Инма уже читали начало. Хочу по народам мира! — Уиллоу размышляет, как бы дирижируя себе указательным пальцем, пока Эдди рассеянно пролистывает книгу, задерживая взгляд на картинках. — Бангалдеш — это народ?
— Бангладеш, — машинально поправляет Эдди. Интересно, откуда девочка знает название небольшой африканской — нет, кажется, все-таки азиатской страны? [14 апреля 1986 года в одном из округов Бангладеш из-за града аномального размера (2.2 фунта, или 1 кг, градина) погибло 92 человека. Сюжет наверняка попал и в американские новости.] — Сейчас поищу.
Но в оглавлении потрепанной книги про бангладешские сказки нет ни слова, и Уиллоу смурнеет. Эдди знакомо это чувство: когда не сбывается мелкое и глупое желание, разочарование порой сильнее, чем когда случается более серьезный облом. Что-то подобное он испытал, когда они вылезали по канату из простыней: оставшись внизу втроем с Харрингтоном и Уилер, переглядывались, чтобы решить, кто полезет следующим. Эдди неосознанно хотел задержаться подольше с Биг боем, еще пару минут думать, что они только вдвоем, как во время их «прогулки» по лесу, и шансы были высоки — пятьдесят на пятьдесят, но Нэнси Уилер властно указала ему на «канат» — и он не стал пререкаться. Разочарование не отпускало его даже тогда, когда они, натыкаясь друг на друга и переругиваясь, искали в его комнате хоть какую-нибудь подходящую кассету…
— Ну чего? — требовательно вопрошает Уиллоу, возясь под одеялом. Ширма слегка подрагивает.
— Увы, — Эдди виновато улыбается, как будто он сам составлял этот несчастный сборник.
Девочка хмурит брови, напряженно что-то обдумывая, затем ее лицо разглаживается:
— Китайские есть? Папа постоянно ищет новости про Китай, говорит, что-то они подозрительно притихли.
Эдди тяжело сглатывает и сгибается, утыкаясь в книгу, чтобы проморгаться. «Миссис Возняковски некого хоронить», — сказала тетушка Полли, а она не склонна к красивым словам и преувеличениям…
К счастью, китайские сказки в сборнике есть.
— «Любить Луну», — читает Эдди название всё еще чуть срывающимся голосом. Странно — а он-то думал, что там даже сказки про коммунистов и Мао. Хотя не исключено, конечно, что Луна является воплощением «великого кормчего»…
Собственная неуклюжая шутка позволяет немного прийти в себя, и Эдди продолжает уже вполне обычным голосом:
— В давние времена жил в деревушке в горах Ишань бедный парень. Звали его Чжан Ли. Родители его давно умерли, и воспитанием его занимался старый дедушка. Жили они бедно, хоть дедушка всю жизнь тяжко работал, а Ли ему помогал, и хижина их покосилась давно, а сквозь прорехи в крыше видно было небо, латай ее — не латай. Больше всего на свете дедушка хотел, чтобы Ли выучился и сдал экзамен Кэ…цзюй [Экзамен на занятие должности чиновника в императорском Китае], — Эдди запинается на незнакомом слове, но продолжает: — но однокашники высмеивали его бедную одежду и убогую чернильницу, и гордый юноша не смог продолжать учиться. Днями и ночами работал Ли, чтобы обеспечить пропитание себе и дяде, не гнушался никакого труда: и коров пас, и тростник собирал, и циновки плел, хоть это и женское дело, и воду носил… Только музыка стала ему отрадой — когда Ли брал в руки цисяньцинь [китайский традиционный щипковый инструмент, также известный как гуцинь] и касался струн, все невзгоды будто уходили куда-то за горы, а печали рассеивались, как туман на солнце.
Кажется, удастся обойтись без «кормчего».
— Настала пора юноше искать невесту, и надо сказать, что хоть и беден был и на циновку его сквозь прореху в крыше днем светило солнце, а ночью заглядывали звезды, любая девушка пошла бы за него, не раздумывая, ибо был он пригож собой, легок нравом и работящ. Вот только обычные девушки, как бы красивы они ни были, не занимали Ли: его сердце навеки было отдано Луне. Ли не мог сказать, когда полюбил ее, иногда ему казалось, что любовь эта была в его сердце всегда. Порой, в полнолуние, он целые ночи просиживал на пороге хижины и смотрел в небо, и из-под пальцев его, касающихся струн цисяньциня, выходили самые прекрасные мелодии. Он знал, что Луна не видит его, что таких почитателей у нее очень много, что ему всю жизнь придется довольствоваться только ее холодными лучами, — но ему было достаточно и этого.
Эдди останавливается и откашливается. Сказка цепляет его сильнее, чем можно было предположить, и даже ироничные комментарии про себя не спасают. Уиллоу ёрзает на кровати, подтягиваясь на подушках повыше.
— Тебя что-то расстроило? — с неожиданной мягкостью спрашивает она и слегка касается его руки. Эдди широко улыбается, возвращаясь к привычной маске:
— Нет, я просто вспомнил, что… давно не видел луну. Продолжать или тебе надоело?
— Если тебе не сложно, продолжай. Китайские сказки не похожи на те, которые шли в начале книжки, немецкие там или финские. И ты читаешь даже лучше тети Конни.
— Спасибо, великодушная леди, что отметили мой скромный талант, — Эдди делает вид, что кланяется, хотя на стуле это получается неубедительно. Уиллоу хихикает и больше не возражает, что она не леди.
— …Ему было достаточно и этого. Постепенно странности Ли стали известны всей деревне, и девушки, для которых раньше не было большего счастья, чем слушать его игру на цисяньцине и вздыхать, стали насмешничать и говорить, что он совсем помешался, соседи всё реже доверяли ему свой скот, и только старый дедушка, оглаживая бороду, ничего не говорил, лишь дымил своей трубкой. Однажды, в особенно холодную зиму, когда всё было покрыто снегом и льдом, Ли, как обычно, шел за водой к источнику. Было раннее утро, солнце еще не поднялось, и его путь освещала лишь Луна, на которую он по привычке любовался, но ничего ей не говорил, не желая тревожить. Вдруг у озера Ли услышал крики. Он бросил ведра и побежал к берегу, где увидел, что маленький мальчик в богатой одежде провалился под лед и не может выбраться. Ли, не раздумывая, прыгнул в воду и вытащил ребенка, а затем, с трудом подтянувшись, выбрался сам. Он и сам не помнил, как добрался до дома, а уже к полудню горел в лихорадке и начал бредить. Дедушка мало что мог для него сделать: на лекарства денег не было, а помогать сумасшедшему, по собственной вине свалившемуся под лед, никто не захотел. Ведь мальчик в богатой одежде, спасенный Ли, исчез сразу же, как довел того до хижины и передал на руки дедушке. К ночи Ли уже не мог и говорить и только метался на своем ложе, но затих, когда в прореху в крыше на него взглянула Луна. Он понял, что жить ему осталось недолго, и впервые решил ей признаться, но из его уст вырвался только слабый хрип. Ли горько рассмеялся: всю жизнь он носил в себе любовь, но боялся признаться, а на пороге смерти, когда бояться уже вроде бы нечего, сил на признание у него не осталось. Он закрыл глаза и вытянулся на циновке, тоскуя о своей нелепой жизни и надеясь лишь, что Луна обратит на него свой взор. А затем в дверь постучали. Дедушка пошел открывать: на пороге…
Эдди переводит взгляд на следующую страницу, но продолжение отсутствует: он видит заголовок уже следующей сказки, «Сад нефритовой феи». Книга не просто старая и потрепанная — в ней явно не хватает нескольких листов, судя по номерам страниц — около двадцати. Вырвал ли предыдущий владелец себе красивую картинку, не озаботившись тем, что сказка останется незаконченной, или страницы просто отсоединились от корешка и выпали, неизвестно.
Хотя Эдди практически уверен, что ничего хорошего странного музыканта-недоучку, влюбившегося в Луну, не ждёт.
Эдди ожидает недовольной реплики от Уиллоу, но, оказывается, девочка успела задремать под его чтение. Тем лучше — вряд ли он смог бы сходу придумать хэппи-энд для такой истории: как ДанжМастер, он бы скорее предположил, что в дверь к Ли постучалась Смерть.
Как бы он ни иронизировал, ему слишком хорошо знакома только что прочитанная сказка. Он знает, что ничем хорошим эта история закончиться не может.
Эдди осторожно кладет книгу на тумбочку и выходит из палаты. Падая в кресло, он думает, хватит ли ему сил крутить колеса, однако из соседней двери сразу же выглядывает миссис Уилсон:
— Познакомились?
— Да, — кивает Эдди. — Пока без «Поллианны» — читали китайскую сказку, но, видимо, ужасно скучную: Уиллоу дрыхнет как сурок.
Миссис Уилсон треплет его по голове, взлохмачивая волосы:
— Значит, ты ей понравился. Она вообще-то очень суровая маленькая барышня с высокими требованиями к тому, кто ей читает. С другой стороны, как ты вообще кому-то можешь не понравиться?
Эдди фыркает. Процентам 95 жителей Хоукинса есть что возразить.
Они молчат почти всю дорогу до его палаты. Сквозь белизну закрашенного окна пробиваются оранжевые лучи заката — значит, скоро ужин и вечерняя уборка. Эдди тяжело плюхается на кровать и окликает миссис Уилсон уже на пороге:
— Тетушка Полли, вы вроде бы говорили, что книжка со сказками ваша?
— Да, детка, — она останавливается. — Джонни любил ее, поэтому она такая затрепанная.
Голос миссис Уилсон чуть дрожит, и в следующий раз Эдди обязательно постарается узнать, кто такой Джонни, но сейчас его гораздо больше волнует другое:
— Тогда, может быть, вы помните, чем заканчивается сказка про любовь к Луне? Там вырваны страницы, а должно начаться самое интересное: к местному сумасшедшему, — Эдди чуть было не сказал «фрику», — кто-то приходит перед его смертью.
Миссис Уилсон задумывается на минуту и теребит пуговицу халата, затем лицо ее светлеет:
— А, где герой спас мальчика? К нему пришла сама Луна — тонувший мальчик оказался ее братом, — и в знак благодарности она ухаживала за… Ли вроде бы его звали? — до его выздоровления. Ну и, как водится, в процессе узнала его получше, тоже полюбила и осталась с ним на Земле.
Эдди вскидывает на тетю Полли широко распахнутые глаза, но она, кажется, не лукавит.
— Не смотри так удивленно, детка, ты бы тоже запомнил эту сказку, если бы читал ее столько раз, сколько я.
Эдди удивлен не поэтому.
С другой стороны, некоторые истории могут иметь счастливый конец только в сказках. Но все-таки какая глупая ирония в том, что из всех историй потрепанной книжки он начал читать именно эту — так перекликающуюся с его собственной?
Не этим ли он занимался последние три с лишним года — сходил с ума, мечтая о неприступном и далеком небесном светиле?
Хотя его чувства, конечно, далеки от изысканных страданий вымышленного китайца с простым именем и непроизносимым инструментом.
Эдди забирается на кровать, скрещивает руки за головой и закидывает одну ногу на другую — наконец-то ничего не мешает ему это сделать.
Что ж, любить луну не для него — но это не значит, что он не может на нее дрочить.