Эйфория от обещания доктора Оуэнса — видимо, вместе с кетаминовыми парами — проходит почти сразу. Даже если Харрингтон в воскресенье утром окажется дома, если ответит на звонок, если даже приедет — то что? Криво улыбнется, дежурно спросит, как дела, пожелает скорейшего выздоровления — и уйдет, проведя в госпитале меньше времени, чем потратил на дорогу? Или останется на некоторое время, в общих словах расскажет новости, заикаясь — или светясь от счастья? — упоминая Уилер? Будет прятать глаза или наоборот — смотреть прямо — и спрашивать, почему Эдди все-таки полез геройствовать?

Ну что ж, на такое у него есть ответ. Харрингтон, судя по тому, что Макс тяжело ранена, а город частично разрушен, не заставил Векну поплатиться — Эдди ударило в голову погеройствовать. Они оба не выполнили обещания. Интересно, изменилось бы что-то, если бы Эдди тогда сказал… то, что хотел сказать?

Принесенный десять минут спустя молчаливой медсестрой — мисс Питерс? — обещанный лимонад оказывается одновременно и невыносимо кислым, и до тошноты сладким, и Эдди, сделав пару глотков, оставляет стакан на тумбочке. В этот раз никто не поправляет ему подушку, не поддерживает стакан, но сегодня у него достаточно сил, чтобы удержать его самостоятельно — пусть и обеими руками.

В разговоре, не принесшем никакого облегчения — разве что надежду на то, что они больше не будут возвращаться к неприятной теме, — есть только один плюс. Впервые почти за две недели Эдди сидит и может лучше прочувствовать собственное тело, даже пошевелить пальцами ног. Странно, что такая мысль не приходила в его голову раньше. С другой стороны, более или менее соображает он только второй день…

Кожу на животе слегка припекает, хотя Эдди и отдает себе отчет в том, что его нынешним ощущениям доверять в полной мере нельзя. Он не ощущал никаких специфических следов кетаминового прихода, но в этом вопросе предпочитает положиться на доктора Оуэнса — в конце концов, кажется, за два дня тот не сказал ему ни слова неправды, хотя, вероятно, о многом умолчал. Что ж, он готов некоторое время вкушать отравленные плоды своего сада — там давно уже не дерево — и надеяться, что вкус боли физической перебьет боль душевную.

Сидя он видит гораздо больше — и с тенью прежнего любопытства осматривает палату. Чутье подсказывает, что он в ней надолго. Стекло справа, которое он считал окном на улицу, и вправду оказывается окном — но в коридор. Сейчас оно занавешено чем-то вроде легкой ткани. В палате есть и полноценное окно — по диагонали от его изголовья, практически напротив двери. Нет ни штор, ни жалюзи, а приватность обеспечивается тем, что оно закрашено белой краской примерно наполовину. Видимо, это значит, что он лежит на нижнем этаже, — на этажах выше закрашивать окно было бы бессмысленно.

Дверь в коридор, как он уже отмечал ранее, находится напротив окна и чуть левее изножья кровати. В стене, противоположной той, которая с фальшь-окном, видны тонкие контуры еще одной двери — в санузел или в смежную палату. Из мебели в помещении есть только выглядящий очень неудобно стул и тумбочка, стоящая совсем рядом с койкой. Эдди пытается заглянуть в верхний выдвижной ящик, но сил для таких манипуляций у него все еще слишком мало: ящик не поддается. Можно было бы его постепенно раскачать, но Эдди с сомнением смотрит на катетер в сгибе локтя и отказывается от дальнейших попыток.

Снова и снова обводить взглядом палату ему довольно скоро надоедает. Она всё такая же белоснежная, вся, от стен и потолка до дверных ручек, и Эдди в который раз думает, что ему не хватает фингала доктора Оуэнса в качестве детали интерьера. Больше заняться нечем, а спать совершенно не хочется, да и нет смысла.

Неожиданно он улавливает доносящиеся из коридора голоса — тихие, но не потому, что говорят вполголоса. Кажется, где-то справа от него, в некотором отдалении, разгорается настоящий скандал. По позвоночнику пробегают неприятные мурашки: Эдди не любит настоящих скандалов. Ругаются двое мужчин, и в виноватых и даже оправдывающихся интонациях одного Эдди будто бы узнаёт Оуэнса. Интересно, кто вообще может позволить себе наорать на самого главного человека в больнице?

Мысли о скандалящих немного отвлекают, и он толком не понимает, сколько успевает пройти времени, прежде чем в палату заходит незнакомый ему мужчина лет тридцати. Впрочем, наверняка они уже виделись раньше, просто посетитель был в костюме биозащиты, а Эдди — в неадеквате.

— Чарли Картер, операционный медбрат, — мужчина приветливо кивает и протягивает руку для рукопожатия. — Рад наконец-то видеть тебя в сознании, а еще сильнее — не таскать больше дурацких скафандров.

Эдди хмыкает против воли и, пусть слабо, пожимает протянутую руку, напряженно следя за трубкой, идущей от катетера к почти опустевшей капельнице:

— Эдди Мансон.

Собственное имя звучит хрипло и куце. Интересно, как давно он не представлялся кому-то так просто? Без добавления к своему имени эпитетов — уничижительных или наполненных пафосом, все равно, — без паузы на обдумывание, стоит или нет отвечать на рукопожатие или предлагать его первым, без глубоко загнанного внутрь страха, что протянутую руку брезгливо отдернут…

— Ну, Эдди, наверняка ты знаешь, что нам сейчас предстоит: ежедневная перевязка. И я не просто так говорю «нам», потому что если ты в сознании, то это становится и твоим делом тоже, — Чарли перекрывает клапан на катетере, отсоединяет трубку капельницы, а потом копошится где-то под кроватью. — Хм, сразу после нашего возвращения в палату надо будет сказать мисс Питерс, чтобы она поторопилась с процедурами. Доктор Оуэнс, наверное, давал тебе воду?

Сначала Эдди не понимает, как связаны пакет, вода и медсестра, которую он заочно опасается, но, поерзав на кровати, замечает, что между ног у него всё не совсем физиологично. Его внезапно и, блядь, очень своевременно затапливает стыд пополам с паникой: разумом он понимает, что провел без сознания примерно девять с половиной дней из десяти, а значит, проблему с его естественными отправлениями как-то должны были решать, но ему все равно до смерти неловко от мысли, что с ним делали… всякое.

Чарли, кажется, верно понимает его замешательство, потому что понимающе смотрит и тихо говорит:

— Эй, парень, этого совершенно не нужно стесняться. Ты в больнице, здесь все такие. Хочешь, я тебе своего «фолея» [тип катетера, использующийся прежде всего в урологии для отвода мочи] покажу? — и тянется к завязкам форменных штанов. Эдди на мгновение ошеломленно замирает, но почти сразу понимает, что медбрат просто не очень тонко шутит — и так же резко, как начал, перестает ощущать какую бы то ни было неловкость. Чарли неумело подмигивает, морща всё лицо сразу, и уходит к изголовью, чтобы, толкая, вывезти койку из палаты. Вероятно, когда он копался под ней, он снимал колеса со стопора.

— Если доктор Мак даст добро, дальше будем пересаживать тебя в коляску, она маневреннее, — между делом бросает Картер, целясь неповоротливой койкой в дверной проем. — Возить тебя так ужасно тупо, сам понимаешь.

Эдди понимает — кровать занимает почти половину коридора, и он, восседающий посреди подушек, чувствует себя как чертова принцесса на горошине. Только вместо горошины у него ебаная трубка в члене.

А если ее не вытащат до воскресенья?

Лежать при посетителях в кровати он еще мог, даже одетый во что-то напоминающее ночнушку, — ведь ниже груди он был закрыт одеялом. Но без трусов и с катетером — о господи, увольте, ни за что на свете, особенно если Харрингтон действительно снизойдет…

Они направляются налево — мимо Эдди неспешно проплывает вереница закрытых белых дверей без всяких табличек, да и сил, чтобы вертеть головой, у него уже поубавилось. Чарли тоже молчит, стараясь везти каталку как можно плавнее: в коридоре иногда попадаются невысокие, но ощутимые порожки.

Через пару минут перед глазами Эдди появляется табличка «Реанимация и хирургия», а снизу нее прилеплен криво вырванный из блокнота лист, на котором корявым почерком приписано «не влезай — убьет».

— Приехали, — говорит медбрат Картер. — Я так и понял, что док сегодня не в настроении.

За дверями из матового стекла его ждет уже знакомая одноглазая стрекоза, которой хочется помахать, как старой знакомой, а вот привычные инопланетяне-жрецы в белых одеяниях сегодня «в штатском» — в углу операционной переговариваются двое, мужчина и женщина, в обычных бирюзовых хирургических костюмах. Привлеченный то ли громыханием койки о дверь операционного блока, то ли тихими ругательствами Чарли, мужчина поворачивается. С точки зрения лежащего Эдди и на контрасте с очевидно невысокой женщиной он кажется длинным и прямым, как шпала. С сине-зеленой хирургической шапочкой интересно контрастируют рыжеватые кудри, и Эдди с удовольствием думает, что нашел замену очевидно блекнущему синяку Оуэнса. Правда, вряд ли хирург будет навещать его белоснежную комнатку…

Хирург сухо кивает и отходит в сторону мыть руки, женщина — с черными гладкими волосами и азиатским разрезом глаз — ему помогает, после они меняются. Чарли убирает из-под спины Эдди подушки, укладывая его горизонтально, откидывает одеяло, поднимает больничную рубаху, сразу же заботливо прикрывая пах и ниже пеленкой. Эдди смотрит вниз — точнее, в сторону ног — и впервые обращает внимание, что белая ткань, из которой сшита больничная роба, покрыта не цветами, а крупными снежинками.

— Ширму не ставим? — задумавшись, Эдди не сразу понимает, что вопрос женщины обращен к нему. Ему немного страшно, но то ли успокоительное от Оуэнса — последнее с наркотой — еще действует, то ли он после неслучившейся смерти слегка прокачал храбрость, поэтому он приподнимается и машет головой. Тугой хвостик французской косички перекидывается с одного плеча на другое.

— Тогда смотри внимательнее — потом будешь сам себя зашивать и перевязывать, — хмыкает рыжий хирург, и на щеках у него обозначаются глубокие вертикальные морщины. Эдди ёжится, не сразу понимая, что, кажется, здесь все имеющие отношение к хирургии отличаются весьма специфическим чувством юмора.

Хотя он сам отказался от перегородки, смотреть на собственный исполосованный живот совсем не хочется, да и вид крови, даже своей, Эдди недолюбливает. В обморок от нее не падает, конечно, но замирает и совершенно не может отвести взгляд: его будто затягивает в бесконечный бездонный колодец. Нежелание лишний раз видеть кровь — еще одна причина убегать, не лучше и не хуже многих других.

Однако крови нет, использованные повязки почти чистые, и суровый хирург несколько смягчается, пока проверяет швы, обрабатывает кожу и перевязывает раны заново.

— Я не знаю, что сделал бы с Оуэнсом, если бы сейчас видел другую картину из-за того, что он довел пациента до панической атаки и не придумал ничего лучше, чем посадить его без моего разрешения, — вполголоса говорит он остальной бригаде, и женщина по-восточному молча кивает, а Чарли тяжело вздыхает. — Мы тогда полночи его вытаскивали с того света не для того, чтобы из-за самодурства шефа открылось кровотечение или разошлись швы. Тем более что мне за него должны сотку.

На последних словах Эдди выразительно откашливается, не только намекая на то, что он тоже присутствует при разговоре, но и выражая свое желание поподробнее узнать, при чем здесь сотка и кто ее должен. А еще он категорически не согласен, что с того света его вытащили именно эти люди. Он на мгновение зажмуривается, чтобы вызвать в памяти прямые брови, светло-карие — не такие, как у него самого — глаза, всегда почему-то кажущиеся немного грустными, и россыпь родинок на левой скуле…

— Черт, пацан, извини, я не привык к пациентам в сознании, — даже как-то виновато бросает в ответ на его кашель врач. — Мои-то обычно молчат, сам понимаешь. Я реально выиграл из-за тебя сто фунтов: мы на последнем курсе поспорили с одним козлом, кому раньше попадется пациент с полной транспозицией. И вот он до сих пор пытает счастья в Лондоне, а мне повезло в американской глуши. Ты, видимо, приносишь удачу…

Доктор делает паузу, очевидно желая обратиться к Эдди по имени, но то ли не зная, то ли забыв его. На помощь приходит Чарли:

— Это Эдди Мансон, доктор Мак, если вы не помните. Эдди, это доктора Мак и Ким.

Эдди кивает, бросая на собственный живот взгляды из-под ресниц. Края уже слегка зарубцевавшихся шрамов выглядят… неприятно. Доктор Ким перехватывает его взгляд:

— Если хочешь, мы все-таки поставим ширму. Но вообще там все очень прилично по сравнению с тем, в каком состоянии тебя привезли, и почти идеально, учитывая… характер повреждений и то, чем они были нанесены. Повезло, что Диас ударило в голову взять с собой Каролину и реанимобиль, и она уже успела тебя как-то стабилизировать до приезда сюда.

На новом женском имени хирург — с более высокой вероятностью он доктор Мак, а не Ким — ощутимо вздрагивает, а вертикальные борозды на его щеках становятся еще глубже. Женщина невозмутимо продолжает:

— Кстати, куда она поехала? В Индианаполис?

— В Чикаго, — отрывисто бросает доктор-шпала, и Эдди ясно видит, как ходят желваки на его скулах, отчего лицо кажется квадратным. Доктор Ким — наверное, она кореянка, Ким — одна из типичных корейских фамилий, всплывает в памяти Эдди, — холодно улыбается и продолжает:

— Судя по всему, ей хорошо бы вернуться к пятнице. То, что я сегодня видела у Уиллоу, не потерпит до понедельника…

Теперь мрачнеют все, и Эдди непонимающе хмурится. Неужели в этом госпитале есть человек с чем-то неотложным, которого называют просто Уиллоу, а не «Объект Дабл Ю»? Это кажется ужасно несправедливым.

— Анестезиолога тоже вызвать к пятнице? — отрывисто бросает Чарли, и Эдди не сразу узнает его голос — суровый и слегка хриплый. Доктор Мак тяжело смотрит из-под бледных бровей и кивает. — Я передам.

Эдди отвлекается от созерцания собственного живота, обнаруживая, что на руках тоже есть подживающие шрамы, но гораздо менее глубокие и беспокоящие его. Ими легко и неторопливо занимается женщина. Сейчас она оценивающе смотрит на левое предплечье, пластырь на котором Эдди полтора дня умудрялся не замечать. Доктор Мак, по-видимому, заканчивает перевязку самых сложных участков и присоединяется к коллеге в созерцании его руки. Эдди напрягается.

— Вы думаете о том же, о чем и я, доктор? — женщина чуть прищуривается и смотрит на рыжего — Эдди мог бы поклясться — многозначительно.

— Да, Ким, я думаю, можно перестать закрывать эту рану, если… Эдди, я правильно запомнил? — спит относительно спокойно.

На подразумевающийся вопрос уже обычным — насколько Эдди может судить, зная его существенно менее часа, — тоном отвечает Чарли.

— Оуэнс сказал, что нужно менять обезболивающее, но про «ночной коктейль» ничего не говорил, а он рассчитан примерно на семь-восемь часов полноценного сна.

Хирург опять хмурится, и Эдди в который раз становится не по себе:

— Смена обезболивающего после операций такого масштаба… Я очень надеюсь, что Сэм знает, что делает.

— Эм… — с удивлением он слышит свой собственный хриплый и неуверенный голос, — просто выяснилось, что у меня «отягощенный анамнез». Я, ну, это… баловался кетамином… Ну и, наверное, пришел час расплаты и всё такое.

Доктор Мак вскидывает брови, Ким по-восточному качает головой.

— Никогда бы не подумал. С косичкой ты выглядишь практически принцем в изгнании. Хотя, с другой стороны, я помню, в чем тебя привезли — и в этом возрасте я бы душу продал за подобные кольца…

Эдди давно считает себя равнодушным к чужому мнению, но недокомплимент от резкого и вроде бы мизантропичного хирурга все равно разливается теплом где-то внутри живота, и дело не только в слегка припекающих под свежими повязками ранах.

— Лицо? — тихо спрашивает доктор Ким и, не дожидаясь ответа, одним движением отрывает пластырь от его щеки. Эдди слегка охает, но больше от неожиданности.

— Волосяные фолликулы, как мы и думали, практически не повреждены, но я бы не рекомендовал тебе, парень, носить бороду такого ужасного цвета. Как рыжий рыжему говорю, — ухмыляется доктор Мак. Эдди хочет возразить, что он не рыжий, но в последний момент все-таки решает промолчать. Вряд ли во время прежних перевязок бригада прикрывала его пах так тщательно, и теперь они все знают, что за исключением темно-каштановых волос на голове и бровей — во всех остальных местах — он действительно скорее рыжий, даже кончики ресниц. «Как-то это все по-дурацки, — думает он, цапая кончик косы и пытаясь утянуть его в рот. — Вот у Биг боя точно нет таких проблем, что с щетиной, что…»

Эдди встряхивает головой, пытаясь прогнать внезапную мысль о, господи, нет, за что ему всё это, волосах на теле Стива Харрингтона. По коже бегут непрошеные мурашки.

Хотя, наверное, это от антисептика, которым доктор Ким щедро плеснула ему в лицо со словами:

— Заклеиваем или тоже оставляем?

— Края чистые, без особенностей, рубцевание соответствует ожиданиям, новая ткань достаточно эластичная, и есть шанс, что шрамы будут почти незаметны… — медленно перечисляет доктор Мак. — Но это лицо, а кожа, заживая, начнет чесаться… Все-таки, наверное, пока лучше закрыть, а в четверг посмотрим.

Услышав про шрамы, Эдди задумывается, обеспокоен ли он этой новостью. По всему выходит, что нет, не слишком — потерю волос он определенно воспринял бы более остро. Опять же, любые шрамы можно спрятать за волосами — он уже много лет занимается этим с относительным успехом…

Женщина промакивает левую щеку Эдди, удаляя остатки не успевшего испариться антисептика, и накладывает на нее повязку, заклеивая края пластырем. Затем она снова прикрывает его одеялом почти до груди, подворачивая его снизу: конечно, ногам тоже должно было достаться… Тем более удивительно, что с обработкой левого бедра и нескольких участков на голенях она справляется, кажется, даже быстрее, чем с левой рукой или лицом.

— Ну что, вы закончили? — спрашивает Чарли, не принявший в перевязке никакого участия. — Даете добро на кресло?

Доктор Мак снимает перчатки и шапочку и откидывает со лба бледно-рыжие волосы.

— Пожалуй, да. И следующая перевязка в четверг, с условием, что при визуальном осмотре в среду не будет выявлено осложнений. Что скажете, коллега?

Доктор Ким смотрит куда-то на ножку кровати и с легкой брезгливостью замечает:

— Скажу, что Питерс опять не успела с гигиеной до перевязки. Пусть не затягивает, а то когда-нибудь я нажалуюсь на нее Оуэнсу.

— Бесполезно, — бросает Чарли. — Еще одну медсестру нам так быстро не найдут, а через три месяца будет уже неактуально. Лучше уж вам, врачам, вовремя пинать ее — меня она за начальника не считает. Из младшего персонала только Уилсон может ее построить, но они сейчас по разным сменам.

— Вот и переведись в их бригаду, а Уилсон пусть ходит каждый день по несколько часов, как нормальная старшая медсестра, — хмыкает Мак. — Кроме шуток, с Мансоном вроде всё ясно, со следующей недели бригада хирургов для перевязки ему точно будет не нужна. С Уиллоу… Думаю, мы втроем справимся, если опять надо будет оперировать, а если случай окажется тяжелее ожидаемого, вызовем тебя, сверхурочные тоже на дороге не валяются. В общем, велика вероятность, что тогда тебя вернут в Инди… или Питтсбург, не помню, откуда ты. Ну что, я могу предложить всё это Оуэнсу?

Чарли Картер подходит ближе к каталке Эдди и чешет в затылке. Эдди ужасно интересно, что тот ответит, потому что у него тоже есть шкурный интерес: Уилсон — это медсестра, накануне бесцеремонно вторгнувшаяся в его личное пространство, чтобы распутать, вымыть и заплести ему волосы, и он боится представить, что с ним будет, если она начнет работать каждый день.

— Мне чертовски не хочется в Питтсбург, — бурчит мужчина, — здесь осталось четыре пациента, а там полноценное хирургическое отделение. Но давайте пока отложим до понедельника, оке?

— Понятно, ты просто в принципе не хочешь работать, — пожимает плечами Ким. — Но здесь тебя не оставят, для одного пациента хирургии не нужно четверо медиков. Так что рекомендую определиться быстрее, а то квакеры ждут [Питтсбург находится в Пенсильвании, которую называют в том числе штатом квакеров].

Чарли из-за спины показывает средний палец, но это, кажется, видит только Эдди, который внезапно чувствует себя смертельно уставшим. Все его ограниченные душевные силы ушли на то, чтобы подготовиться ко встрече со шрамами, и хотя встреча оказалась и вполовину не такой драматичной, как он представлял себе, но сил было не вернуть.

В полудреме Эдди не обращает внимания как на последовавшую вялую перебранку хирургов, так и на обратную дорогу до палаты и несколько оживляется, только когда видит, что на месте его кровати стоит точно такая же. «У меня что, будет сосед?» — вяло думает он, но вслух не спрашивает. Коктейль из сонной усталости и постепенно усиливающейся боли в свежеперевязанных ранах заполняет голову белым шумом.

— Что, Руби, наконец-то дошла до гигиены? — недовольный голос Чарли доносится как через вату. — Доктор Мак крайне недоволен…

Ему отвечает незнакомый несколько визгливый голос:

— Передай ему, что я не виновата, что в отведенное на гигиену время с ним занимался доктор Оуэнс. Кстати, Мак сказал что-то, что мне стоит знать? — сквозь полуприкрытые веки Эдди видит, что неизвестная ему Руби — та же медсестра, которая принесла ему утром отвратительный лимонад, то есть мисс Питерс. Чарли размещает его койку параллельно с новой и опускается вниз — вероятно, стопорит колеса.

— Да, разрешил с завтрашнего дня использовать кресло и сказал перевязывать через день. Такими темпами, думаю, после четверга даст добро на душ… — Чужая теплая рука легко касается его плеча, потом слышатся шаги…

— Эй, Картер, не уходи, пока я не закончу, — говорит Питерс куда-то в сторону двери. — Он, конечно, тощий, но одна я не переложу его.

Шаги прекращаются. Интересно, кого они собрались перекладывать? Нового соседа?

Эдди не успевает додумать, как ему внезапно становится холодно и легко, — одеяло куда-то пропадает. Потом становится еще холоднее, и, с трудом согнув шею, он понимает, что ночнушки в снежинках на нем тоже уже нет. Как в тумане, он видит собственную слегка впалую грудь, отдающие в синеву линии татуировок, кромку белых бинтов и дальше — пальцы ног, которыми очень хочется пошевелить, но сил на это не хватает. Утомленный усилием, он снова откидывается на подушку и прикрывает глаза. По легким влажным прикосновениям к телу чего-то мягкого он понимает, что это те самые «гигиенические процедуры». Прохладная губка скользит по коже, и ему одновременно стыдно и щекотно. В голове всплывает неуместная фраза: «Закрой глаза и думай об Англии» [Фразу приписывают королеве Виктории, но вроде бы она из дневника английской дамы начала 20 века, а сама фраза неоднократно цитировалась сначала в журналах, а потом и научных работах второй половины 20 века.]. Вот да, примерно так он себя и ощущает, тем более что после британского выговора доктора Мака об Англии действительно начать думать довольно просто…

Кажется, он успевает задремать и умудряется проспать непосредственную обработку катетера, проснувшись от того, что на него надевают новую «распашонку». Слава богу — он выжил не для того, чтобы умереть со стыда… А вообще — для чего он выжил?

Додумывать мысль не очень хочется, да и не получается, поскольку его отвлекают: уже одетого, — если недоплатье в снежинках с завязками сзади можно назвать одеждой, — его переваливают с каталки на кровать. Что ж, в глубине души он и сам не верил в возможного соседа.

…Ничего не скажешь, интересная технология менять постельное белье — вместе с кроватью. Он бы не отказался от подобной возможности — особенно после того, как пару лет назад постирал постельное белье и чехол на матрас с новыми черными джинсами и дядя Уэйн в качестве воспитательной меры до сих пор заставлял его пользоваться исключительно теми простынями — в коричнево-синих разводах…

Голоса растворяются в белизне палаты, и Эдди, за полдня вымотанный разговором, панической атакой, новой информацией и стыдом, засыпает — теперь уже крепко, — не обращая внимание на то, что раны под повязками уже не припекает, а натурально печет.

Он спит до вечера и просыпается, когда в палате уже горит верхний свет. К левой руке снова тянется трубка — пока он спал, ему поставили очередную капельницу. Боль слегка улеглась, и он чувствует себя на удивление отдохнувшим. Кажется, он и вправду идет на поправку.

Если признаться честно, выздоравливать ему страшно. В госпитале он неожиданно чувствует себя в безопасности — от полицейских, баскетболистов и неуместных навязчивых мыслей. Собственное душевное спокойствие его даже слегка пугает, но Эдди немного малодушно решает, что будет решать проблемы по мере их поступления. А пока вместе с регенерацией на него абсолютно точно кастуют умиротворение — и он не имеет ничего против. Что время встретить проблемы лицом к лицу рано или поздно наступит, он совершенно не сомневается: в конце концов, на его глазах умерли два человека, он провел неделю в бегах, провалился в другое измерение, кажется, все-таки безнадежно влюбился, по итогам всего этого решился убиться об ебаных летучих мышей, но каким-то чудом выжил.

…Удивительное дело — он дожил до девятнадцати с половиной лет, умудрившись ни разу ни в кого серьезно не втрескаться, а тут ему хватило совсем немного времени. Всего три дня, да? Или и того меньше? Если не считать, конечно, нескольких лет старшей школы, за которые они не перемолвились и десятком слов, хотя Харрингтон попадался ему буквально на каждом углу, при том что общих курсов у них практически не было…

Эдди и не думал бы в эту сторону, если бы в неприступной стене вокруг натурального и прямого, как жердь, Харрингтона ему не померещилась неприметная хлипкая калитка.

Сам Эдди же давно понял, что может играть за обе команды, но в последнее время предпочитал не то что сидеть на скамейке запасных — он сам «спортзал» обходил по кривой дуге, и тому была чертова уйма причин.

Он делает усилие, чтобы прогнать из головы горько-сладкие мысли, — обычно ему это удается неплохо. Он еще успеет надуматься вдоволь — какое-то чувство, не шестое, а ближе ко второму десятку, подсказывает, что столь неуместное чувство просто не может закончиться быстро.

Впрочем, ему не привыкать делать вид, что ничего не происходит, а выбранный заранее образ фрика позволяет даже не особо задумываться о поведении. В конце концов, во все времена шутам было дозволено говорить королям правду — правда, они регулярно платились за это головой…

Невеселые мысли прерывает приход той же уборщицы, что была утром, которая сразу же скрывается за маленькой белой дверью и энергично гремит чем-то. За окном уже практически стемнело, но у Эдди нет никаких идей насчет того, который сейчас час. Впрочем, раз с ним теперь разговаривают, он может просто спросить — пока есть такая возможность.

Девушка заканчивает уборку в санузле и начинает мыть палату. Когда она протирает шваброй под кроватью, Эдди откашливается и спрашивает, сколько сейчас времени.

— Примерно без пятнадцати восемь, — тихим и неуверенным голосом отвечает девушка. Темными кудряшками и овалом лица она немного напоминает Эдди друга детства. — Вечерняя уборка начинается в семь тридцать.

— Спасибо, — он лучезарно улыбается, чувствуя, как натягивается пластырь на щеке и надеясь, что улыбка не выглядит оскалом. — Кстати, я Эдди, а ты?

Уборщица наклоняется, чтобы достать шваброй до самых труднодоступных мест, и откуда-то снизу до него доносится все такое же тихое, но слегка ехидное:

— Инмакулада, но ты всё равно не выговоришь. Поэтому, если хочешь, зови меня просто Инма.

Эдди приподнимается на локтях, чтобы сказать куда-то в подкроватные недра:

— Приятно познакомиться, Инмакулада, — у него почти получилось правильно выговорить все гласные, но с согласными вышел провал. — Но Инма действительно звучит гораздо проще.

Когда-то он был вежливым и общительным мальчиком, и до сих пор не до конца забыл, каково это. Совсем недавно не без успеха он тренировался на Крисси Каннингем. И, конечно, он не мог не думать, что бы было, если бы они так и не договорились, что она придет вечером в его трейлер? Если бы она умерла где-то еще? Уж то, что они выяснили о Векне, давало понять, что Крисси была обречена, но если бы ее забрали в доме Карвера, например, или посреди толпы других черлидерш, как бы всё сложилось для Эдди Мансона?

В одном Эдди точно уверен: для него лично — в любом случае погано. В его жизни уже больше десяти лет регулярно случались события, на которые он никак не мог повлиять и после которых его жизнь летела в тартарары, а последние годы, если не считать оставления на второй год, всё шло подозрительно спокойно.

Тем временем Инма, домыв полы, начинает протирать подоконник. Эдди думает спросить у нее, на каком они все-таки этаже, но девушка опережает его, задавая вопрос первой:

— А ты точно не опасный? — темные глаза смотрят настороженно, и Эдди совершенно не знает, что ей ответить. Опасен ли он? Однозначно, в первую очередь для себя. В том смысле, который вкладывает в вопрос она — пожалуй что нет… Но ответить надо, и Эдди привычно закутывается в облако лишних слов:

— Ну, дорогая моя, если верить заключению многоуважаемой Софии Редвуд, то я совершенно безопасен, а доктор Оуэнс и без нее был в этом уверен. Наверное, ее перелет из Японии влетел налогоплательщикам в копеечку?

Инма слегка улыбается — впервые на его памяти — и неуверенно поддерживает разговор:

— Ну не знаю, мне она нравится. Ну, то есть сначала я думала, что она считает меня совсем дурочкой, но потом поняла, что она со всеми так разговаривает, и стало уже не обидно. Лучше нее здесь только Каролина и, конечно, миссис Уилсон, но Каролина постоянно в разъездах, а миссис Уилсон и доктор Редвуд постоянно ругаются.

— О, я уже почти со всеми познакомился, кроме загадочной Каролины, — легко смеется в ответ Эдди. — Хотя, кажется, с ней я тоже знаком, только заочно.

В госпитале совершенно нечем занять мозги, поэтому всё, что Эдди делает эти полтора дня, пока он в относительно адекватном сознании, — это запоминает разговоры, набрасывая для себя внутреннюю иерархию загадочной общины «госпиталь министерства энергетики». Каролина — это женщина, которой, второй после Харрингтона, он был обязан спасением и разговором о которой Ким с изощренным удовольствием поддевала доктора Мака.

— Да, — восторженно выдыхает Инма. — Ты можешь считать ее крестной матерью, без нее ты не выжил бы. Мы с Пилар не бываем здесь сутками, но миссис Уилсон мне всё рассказала про ту ночь, и про тебя, и про миссис польку, и про Уиллоу и ее семью…

На последних словах девушка запинается и всхлипывает. Эдди уже хочет уточнить, что такого произошло с семьей Уиллоу, как Инма смотрит на дешевые наручные часы и ойкает.

— Извини, пожалуйста, я бы с удовольствием с тобой поболтала бы еще, но мне надо бежать, а то автобус уйдет без меня…

— Тут есть автобусная остановка?

Инма хихикает:

— Конечно, нет. Тех, кто не остается ночевать в жилых корпусах, развозят на специальном автобусе, а утром привозят им же.

— И где ты живешь? — Эдди это не особо интересно, но надо налаживать социальные связи и поддерживать разговор.

— Снимаю комнату в Кловердейле [небольшой город в Индиане, в середине восьмидесятых — примерно полторы тысячи жителей].

— В этой дыре? — Эдди не удается сдержать презрение в голосе. Кловердейл, насколько он помнит, представляет собой три унылых улицы с парой мотелей, пиццерией и неожиданно неплохим магазином автозапчастей, где он в прошлом году по бросовой цене купил глушитель для своего фургона. Не то чтобы это ему помогло, конечно, но всё же. — Почему не в том же Хоукинсе?

— Ты что, не знаешь? — отвечает Инма уже от двери. — Нам нельзя селиться в Хоукинсе, хотя он, конечно, из нормальных городов ближе всего. Доброй ночи!

Девушка убегает, напоследок плеснув у входа в палату водой из ведра, а Эдди думает, что показавшееся сначала глупым решение не селить персонал госпиталя в Хоукинсе на самом деле очень разумно: персонал упомянутого госпиталя в случае чрезвычайных ситуаций не подвергается лишней опасности от Изнанки и населяющих ее тварей. К тому же так жители города не знают, что научный институт настолько небезопасен, что имеет свой госпиталь…

На следующий день не происходит ничего выдающегося. Он просыпается после утренней уборки, когда «завтрак» уже висит на стойке капельницы, а положенные гигиенические процедуры, должно быть, завершены. День тянется мучительно медленно, никто из персонала госпиталя не удостаивает его вниманием, а в голову лезут непрошеные мысли, которые пока — со всё большим трудом — удается держать в узде. В перерывах между ними он пытается дремать, шевелит ступнями ног и даже сгибает-разгибает руку без катетера. Конечно же, время от этого не начинает идти быстрее.

Очередная медсестра никак не помогает ему скоротать день, хотя заходит несколько раз, меняя пакеты для капельницы. На его попытки заговорить она не реагирует, и Эдди, обиженный, тоже решает ее игнорировать.

Когда солнечные лучи, попадающие в закрашенное окно, практически заканчивают круг по палате, происходит хоть что-то: к нему заглядывает доктор Ким.

— Добрый день, визуальный осмотр, — коротко, по-военному, бросает она в ответ на его приветствие, деловито откидывает одеяло и поднимает его ночную рубашку.

— А вам не кажется, что мы слишком мало знакомы, чтобы вы вот так запросто лезли ко мне в штаны? — недовольно бурчит Эдди, смотря в потолок и надеясь, что он не покраснел.

Доктор Ким, слегка нажимая на повязки и осматривая открытые шрамы, невозмутимо парирует:

— Но ведь у тебя нет штанов, мальчик, так что претензия не принимается.

Она прикрывает его ночнушкой и одеялом и говорит, что всё в порядке. Эдди успокоенно выдыхает. Где-то в глубине души он и вправду радуется, что выжил.

— Мисс Ким, — окликает он женщину, и она оборачивается, уже взявшись за ручку двери, — не слишком наглым будет попросить почитать что-то? Вы же не хотите, чтобы я умер со скуки?

— Это было бы очень неразумно с вашей стороны, мистер Мансон, — усмехается она в ответ. — Я спрошу у коллег, но шедевров не обещаю.

Она уходит, и Эдди понимает, что надо было вместе с книгой попросить часы.

Он готов ждать до темноты — в конце концов, он постоянно чего-то ждет, лишь бы не ждать воскресенья, хотя он постоянно держит в голове, что каждая прошедшая минута приближает его, — но книгу ему приносят быстро: он успевает прокрутить в голове всего полторы песни с последнего вышедшего альбома «Металлики»: когда в палату заглядывает Инма с книгой в ярко-алой обложке, он как раз переходит ко второму куплету. Это хороший, но без гитары быстро надоедающий способ измерять время очень помогал ему коротать те уроки, до которых он все-таки доходил…

— Привет, — девушка улыбается и дружески кивает ему. — Доктор Ким сказала, что ты просил что-то почитать, а Уиллоу как раз отказалась от этой книжки. Хотя она сегодня вообще не в духе с самого утра…

Эдди давно интересно, кто такая Уиллоу и что с ней произошло — не могла же она, в самом деле, тоже получить травмы в Изнанке, — но книги, честно говоря, всегда занимали его чуть больше практически всех людей, поэтому он сдержанно благодарит Инму и открывает книгу еще до того, как она выходит из палаты.

Открывает, чтобы захлопнуть, прочитав первую же строчку:

«В это июньское утро мисс Полли Харрингтон вошла в кухню чуть быстрее обычного» [Эдди впервые в жизни читает «Поллианну», да].

Они, блядь, издеваются?!

Впрочем, между скукой и душевными терзаниями выбор для него всегда был очевиден, и Эдди снова открывает книгу. Через некоторое время история взаимоотношений бедной сиротки и ханжи-тетушки несколько увлекает его, хотя он и морщится каждый раз, когда встречает в тексте знакомую фамилию. А еще, как ни противно ему замечать за собой такую банальность, он начинает видеть в судьбе Поллианны параллели к своей собственной.

Он старается читать как можно медленнее, чтобы книги хватило до следующего дня, когда можно будет попросить еще одну, но все равно к вечерней уборке остается меньше трети. Жители Белдингсвилля уже практически все оттаяли, а кое-кто и всей душой полюбил несчастную сиротку, слегка выбешивающую Эдди своим оптимизмом, а мало-мальски приличной интриги всё еще не наблюдается, и Эдди решает закончить на сегодня, тем более что читать в тусклом электрическом свете ему тяжеловато. А когда лампа начинает слегка мигать, он вцепляется в обложку книги и раз за разом перечитывает случайные слова на странице. Хвала богам, за вечер такое случается всего дважды.

Инма — как он понял, сегодня опять ее смена — размеренными движениями убирает палату и перебрасывается с ним парой слов. Он узнает, например, что загадочная Уиллоу весь день требовала книжку назад, но доктор Ким была неприступна.

— В итоге Уиллоу успокоилась только тогда, когда ей пообещали, что ты почитаешь ей сам. Теперь она очень хочет с тобой познакомиться…

— Да кто такая эта Уиллоу? — вырывается у Эдди. Инма грустнеет.

— Просто семилетняя девочка, которой очень не повезло. Она здесь с бабушкой, точнее, бабушка лежит в соседней палате, а что случилось с родителями, я не знаю, но вряд ли что-то хорошее… В общем, ребенок изводится от безделья и изводит всех, кто попадает ей под руку. Впрочем, я не могу ее упрекать…

Эдди откидывается на подушку. Несчастные сиротки — с ним самим во главе — сегодня представлены в ассортименте…

Впрочем, от попытки в сарказм на душе становится еще гаже.

— Передай ей, что я обязательно ей почитаю, как только смогу дойти до ее палаты. Или пусть она сама приходит, раз я теперь незаразный, — улыбается Эдди. Инма улыбается в ответ:

— Я передам, что ты зайдешь через несколько дней. А она сама… вряд ли, я думаю.

Потом она, как и накануне, смотрит на часы, так же ойкает и убегает из палаты, чтобы сесть в служебный автобус и на несколько часов — или дней, если дальше начнутся смены Пилар или какой-то еще уборщицы — уехать в нормальную жизнь, где нет мигающих лампочек, семилетних прикованных к постели девочек и их бабушек в коме…

А Эдди остается только грустно таращиться в потолок до «ужина». Сейчас безопасность госпиталя кажется ему далеко не такой привлекательной, как накануне.

В Пеннхёрсте, наверное, тоже безопасно, но туда ему совсем не хочется — как и оставаться здесь. Ему хочется вернуться в пиздец какой опасный для него самого и для всего мира Хоукинс: обнять дядю, покурить с ним на площадке в трейлерном парке, растрепать кудри Хендерсону, перебрать струны «малышки», выпить с парнями пива в гараже после репетиции, придумать и провести кампанию еще круче той, которую он провел 21 марта…

Хочется еще много чего напланировать, но Эдди предпочитает во вполне определенном направлении не думать. Вместо этого он разрешает себе вспоминать. Он перебирает воспоминания, как ребенок играет с камешками, стеклышками и пивными крышками — сокровищами, которые взрослые если и не назовут мусором, то точно не увидят в них ничего драгоценного. А что он — перекатывая их в памяти, он чувствует себя так, будто ему снова пять и в его жестяной коробочке от печенья спрятаны все богатства мира…

Эдди настолько погружается в свои мысли, что оставляет практически без внимания вечернее «кормление», отмечая только, что после него должно наступить время «ночного коктейля» — а значит, он заснет, и следующий день наступит быстрее. И тогда, может быть, к нему зайдет доктор Оуэнс, чтобы сказать, что связался с дядей Уэйном, а потом приедет дядя, который наверняка уже извелся, ища его…

Дождавшись вечерней капельницы, Эдди Мансон засыпает и спит даже больше положенных дозировкой восьми часов, практически не шевелясь и не видя снов.

Он просыпается, когда комнату еще заполняют белесые сумерки. Верхний свет выключен, читать еще слишком темно, и ему опять остается только перебирать свои глупые сокровища — вспоминать последнюю неделю марта, когда его жизнь в очередной раз разделилась на до и после.

Точнее, с воспарением Крисси Каннингем под потолок его трейлера закончилась одна жизнь. Другая же начинается, когда в лодочный сарай приходят Дастин Хендерсон с компанией. И если бы с такими же, как он, задротами-младшеклассниками, нет. Хендерсон приводит с собой Харрингтона — и если до этого ему казалось, что хуже быть уже не может, то тут он понимает, что пиздец как ошибался…

Тот первый вечер своей новой жизни Эдди помнит смутно. Помнит, что у него тряслись руки, что он, как утопающий за соломинку, цеплялся за горлышко своей «розочки», как хоть немного, но становилось легче от того, что его слушали и ему верили. Помнил, как непонятную тварь, убившую Крисси, обозвали Векной и — неожиданно — как мелькнула в голове мысль, что поименованное зло теряет часть своей силы…

Если бы. Под конец они узнали еще пару имен твари, вот только это им совсем не помогло…

Новая жизнь продолжается на следующий день. Именно тогда он обращает внимание, что гребаный Стив Харрингтон, с прической, уложенной, блядь, волосок к волоску, которого он накануне чуть не порезал «розочкой», не только замечает его существование, но и вроде бы ничуть не держит зла, улыбается и даже машет рукой. А еще наверняка именно по его инициативе в «продуктовый набор изгнанника» было добавлено пиво — остальным его бы тупо не продали.

А дальше Харрингтон просто подпирает собой стену и выглядит при этом как долбаная картинка из глянцевого журнала, так что Эдди буквально вынужден то и дело останавливать на нем взгляд — и, блядь, то и дело ловить на себе его. И всё, что было раньше, почему-то ощущается далёким и неважным, как будто они действительно впервые встретились накануне.

Впрочем, раньше и так не было ничего — просто чтобы не замечать в старшей школе Стивена Харрингтона, нужно было быть слепоглухим асексуалом.

Эдди не был ни тем, ни другим.

…От времени, которое он провел у скалы-черепа, в памяти остались только разрозненные картинки, и первая — тот же Харрингтон, проламывающийся сквозь кусты с по-прежнему идеальной прической. Еще крепкие объятия Хендерсона и безотчетный страх, что тот тоже может быть проклят Векной. Нежно-зеленая листва — почему-то запомнилось, что скалу-череп окружали каштаны. Мелкие, обсуждающие что-то невероятно заумное, недоуменное лицо Харрингтона — и то, как тот иногда поглядывает в его сторону, почему-то облизывая губы, в поисках — чего? Поддержки? Почему он не ищет ее у стоящих там же Уилер или Бакли?

Эдди ненавидел вопросы, на которые не мог найти ответа.

От скалы-черепа они уходят последними — и Эдди до самого несостоявшегося конца жалеет, что в последний момент смутился и не завязал с Харрингтоном разговор, хотя бы о той единственной точке соприкосновения, которая у них точно была уже полгода, — об очень умной, невыносимой и вредной точке соприкосновения по имени Дастин Хендерсон.

А с лодки начинается что-то совсем невообразимое. Стив Харрингтон пытается подать ему руку, что Эдди, разумеется, предпочитает проигнорировать. Но это неожиданно ощущается как проявление доверия, и ему хочется что-то сделать в благодарность — хотя бы замотать фонарик полиэтиленом.

В ответ — и это уже похоже на какую-то дурацкую дуэль — Стив кидает в него свой свитер — мягкий, хранящий тепло тела и запах дезодоранта, средства для стирки и мужского пота. Почему ему? Не бывшей, не подруге (по взглядам Бакли на Уилер Эдди понимает слишком много), не просто, черт подери, куда-то им всем под ноги на дно лодки…

Эдди по-прежнему ненавидит вопросы без ответов.

Предельно ясно ему только одно: там, в темноте, посреди Озера влюбленных, с порталом в неизвестность под ними, он впервые больше чем за десять лет ощутил себя частью команды и понял, что людям, которые волей случая оказались с ним во всех смыслах в одной лодке, на него не наплевать — и ему не наплевать на них. Поэтому, а не только из-за того, что оставаться было страшнее и опаснее, чем нырять в неизвестность, он прыгает в пугающую до паники воду, умея плавать немногим лучше, чем топор.

Начать прогонять в голове мысли о сутках, которые по справедливости должны были бы стать последними в его жизни, он не успевает: дверь в палату открывается, пропуская в себя уже знакомую ему Пилар.

— Buenos dias, chiquito! — говорит она с порога, как только ловит его взгляд. — Ты ранняя пташка, да?

Эдди морщит нос и возит головой по подушке. Он мог ассоциировать себя с разными тварями, но вот с кем-то, кто любит ранние подъемы, — увольте. Пилар смотрит на него и улыбается, переходя к обычной утренней уборке и что-то напевая себе под нос.

Распорядок дня в госпитале министерства энергетики неизменен: после уборки незнакомый мужчина с дредами и кофейной глянцевитой кожей приносит «завтрак».

— Хей, друг, ты Эдди, я Санни! — закрепив пакет на стойке капельницы, протягивает тот руку, и Эдди уже довольно уверенно поднимает свою. — Через полчаса гигиена, а потом у тебя чертовски напряженный день, так что я надеюсь, что ты хорошо поспал.

Гигиенические процедуры, которые будет выполнять мужчина, почему-то смущают Эдди не так сильно, а слова про «напряженный день» и вправду напрягают, хотя вместе с тем и радуют. Накануне день был уж слишком ненапряженный…

Гигиена проходит… обычно: это такое же неизбежное зло, как и перевязка, которая наступает сразу после. В этот раз Эдди не чувствует себя принцессой на горошине: Санни пригоняет маленькую и довольно маневренную инвалидную коляску и помогает в нее сесть. От усилия, пусть и небольшого, кружится голова, а сиденье ощутимо холодит задницу, и уже на выезде из палаты Эдди спрашивает:

— А к коляске случайно не прилагается какой-то другой костюмчик?

— Наверняка, — белозубо улыбается Санни. — Вместе с ножным мочеприемником. Я подниму этот вопрос с начальством, чел.

Проезжая мимо уже знакомых одинаковых дверей, Эдди с интересом вертит головой, и медбрат решает провести ему небольшую экскурсию:

— Хирургия в конце коридора, твоя палата от нее дальше всех, но зато мы проедем всех остальных. Здесь, — Санни чуть разворачивает коляску направо, в сторону темного коридора, — поворот во второе крыло, там физиотерапия, реабилитация и прочее, после хирургов мы как раз поедем туда. Напротив кабинет шефа, но он в Инди и вернется только завтра. Дальше сидит доктор Редвуд, но она вроде попросила подготовить ей другой кабинет, потому что ей мешает мистер Пибоди, он через стенку.

— Как мешает? — спрашивает из вежливости Эдди.

— Ну, старикан вообще беспокойный пациент. Он глуховат, любит поговорить сам с собой, а еще в его палате есть радиоточка и он выкручивает громкость на максимум.

Эдди с завистью вздыхает. Он бы не отказался от радио в палате.

— А почему он здесь?

Санни хмыкает:

— Его слегка покусали, а больше напугали те же твари, что погрызли тебя. Фактически, вас привезла одна группа, только тебя — Каролина на реанимобиле, а Пибоди — Диас с остальными.

— Он из Форрест Хиллс? — оживляется Эдди. Глухой дед у них в парке был только один… И как он умудрился пострадать? — Это старина Джо что ли?

— Не знаю, друг, — отвечает Санни. — Мне сказали только фамилию. А напротив него миссис Возняковски.

Фамилия слышится Эдди набором странных звуков — или именем странного рептилоподобного монстра. А ведь раньше он без проблем запоминал имена персонажей книг или названия самых экзотических фентезийных существ. Видимо, он говорит это вслух, потому что Санни хмыкает, добавляя:

— Док сказал, что просто у нее или ее мужа польские корни. Наверняка она милая старушка, несмотря на фамилию.

Наверняка?

— Бабулька в глубокой коме. Тем лучше для нее, потому что через дверь лежит ее внучка — и это, чел, самая страшная палата во всем госпитале.

Эдди молчит, чтобы не спугнуть восхитительно трепливого собеседника, и тот наконец-то рассказывает ему историю загадочной Уиллоу.

Уиллоу Хилл идет восьмой год, у нее, на вкус Эдди, прекрасное говорящее имя [Ивовый холм], вполне пригодное для обитательницы Хоббитании, и в ночь конца света она просто ехала с родителями и бабушкой на машине через Хоукинс, чтобы провести пасхальные каникулы в месте приятнее, чем родной пригород Индианаполиса. А потом машина оказалась на пути трещины, прошедшей прямо по шоссе, и буквально развалилась пополам. Мистер и миссис Хилл, родители Уиллоу, погибли на месте, бабушка с непроизносимой фамилией вроде бы успела вытащить внучку из машины, но увидев, что стало с ее дочерью и зятем, потеряла сознание, получив обширный инсульт. А Уиллоу трещиной задело ногу — сначала только по пальцам. В госпиталь их привезла бригада, аналогичная той, что дежурила в трейлерном парке, но изменение конечности заметили далеко не сразу.

Теперь у Уиллоу не было левой ноги ниже колена, и ткани всё еще разрушались. В пятницу вместе с Оуэнсом из Инди должен был приехать анестезиолог, чтобы группа хирургов в очередной раз провела ампутацию.

Эдди становится холодно, и не только от того, что в коридоре гуляют сквозняки. Он поводит плечами, пытаясь прогнать мысль о по-настоящему страшной смерти, которой он, наверное, не пожелал бы никому, и еще более страшной участи выживших.

Санни молчит всю оставшуюся дорогу до операционной. Под хирургической лампой, которую в ясном сознании принять за стрекозу просто невозможно, Эдди ждет уже знакомый рыжий хирург — доктор Мак. Сегодня он еще более немногословен, чем два дня назад, вопросов не задает, шрамы не комментирует, но после перевязки на Эдди еще немного меньше пластырей, и он считает это хорошим знаком. А дальше Санни, вместо того, чтобы вернуть его в палату, везет по какому-то незнакомому коридору мимо еще десятка дверей, — на «физиотерапию».

— Неужели здесь больше никого нет? — спрашивает Эдди, считая закрытые двери и сбившись на третьем десятке.

— В первую неделю народу было больше, — почему-то радостно отвечает Санни, — из Инди даже вызывали дополнительную бригаду хирургов-травматологов. Потом кого-то переправили в Инди или Хоукинскую мемориальную, кого-то выписали, кого-то…

Медбрат не продолжает, но Эдди понимает и сам. Кто-то не выжил.

— Реабилитологи будут только на следующей неделе, — комментирует Санни, когда они наконец-то добираются до пункта назначения. — Док еле нашел в базе кого-то «благонадежного», сам понимаешь, что в секретные госпитали эта специальность обычно требуется в последнюю очередь. Ну а физиотерапию я тебе и сам организую, были бы приборы.

Приборы есть, и такие, что Санни даже восхищенно присвистывает. Потом он укладывает Эдди на кушетку, размещает над его животом странную черную арку, выставляет на пульте какие-то данные и уходит, говоря кричать, если будет больно, и оставив включенным тихое радио с музыкой пятидесятых годов.

Эдди не больно — разве только ушам, — но рубцы на животе почти сразу начинает покалывать. Хотя они постоянно как-то дают о себе знать — то ли потому, что обезболивающее теперь гораздо более слабое, то ли потому, что наконец-то начинают заживать, то ли потому, что он больше не лежит бревном, а постоянно ерзает, пытаясь улечься или усесться поудобнее.

Санни приходит меньше чем через полчаса, убирает арку и помогает ему сесть в коляску. Они возвращаются в палату, и Эдди уже хочет обвинить нового приятеля — медбрат ему чем-то ужасно нравится — в том, что тот сказал утром неправду о насыщенном дне, но видит стоящие в углу ходунки. Санни сияет широченной улыбкой.

— Да, Эдди, сегодня мы добавим в твою жизнь немного физкультуры.

Единственный год, когда в жизни Эдди регулярно была физкультура, — его предыдущий выпускной курс. В поле ему, правда, давали поиграть всего пару раз, но то, ради чего он дважды в неделю приходил в спортзал, можно было прекрасно делать и со скамейки запасных.

В этот раз Эдди воодушевлен едва ли сильно меньше и планирует, что уже к вечеру сможет уверенно проходить палату от стены к стене.

Жизнь в очередной раз дает ему вместо лимонов что-то совершенно несъедобное. Если бы не ходунки, он бы упал, едва встав с кресла. Ноги сразу подгибаются, руки отказываются сжиматься на поручнях, а в глазах предательски темнеет.

— Постгеморрагическая анемия, — комментирует Санни, хватая его под локоть. — Странно, что док не рассмотрел такую возможность. Тебе лучше пока не нарываться, парень.

Но Эдди слишком хочет быть к воскресенью хотя бы в относительном порядке, и они сторговываются на том, что сегодня он тренируется просто стоять — вплотную к кровати и подстраховывая себя ходунками. В конце концов, Эдди, взмокший, но довольный, без сил валится на кровать, и Санни приносит ему воды и свежую ночную рубашку.

— Тут этого добра завались, причем всех размеров, их только под операционные нужды подогнали и всё, — комментирует медбрат, завязывая ее на Эдди. — Приют тут раньше был, что ли?

Эдди так устал, что ему искренне наплевать: впервые за последние дни он по-настоящему хочет спать.

В итоге он просыпает и «послетренировочный» осмотр доктора Мака, и внезапный визит Софии Редвуд, начавшей обустраиваться в кабинете через дверь от его палаты, и вечернюю уборку от Пилар, которая, закончив убираться чуть быстрее, несколько минут ласково смотрит на него, перебирает четки и то ли молится, то ли просто просит чего-то у бога на своем языке, и стандартный набор капельниц от Санни.

Утром Эдди просыпается от того, что кто-то ласково треплет его по щеке, и не спешит открывать глаза, наслаждаясь лаской. Ему хочется поймать эту неизвестную руку и прижать к щеке, чтобы хоть немного дать выход собственной тактильности.

— Привет, малыш, — говорит смутно знакомый голос, и спросонья ему кажется, что это дядя Уэйн, хотя тот не звал его малышом с его шестилетия. — Подъем, детка, сегодня мы приведем тебя в порядок.

Эдди, всё еще улыбаясь, открывает глаза и видит незнакомые глаза, смотрящие на него с неожиданной лаской.

— Можно я буду звать вас «тетушка Полли»? — неожиданно для себя спрашивает он.

— Конечно, если это имя не сломает мне кости [«Sticks and stones may break my bones, but names will never hurt me» — английская пословица, по совместительству триггер], — улыбается в ответ миссис Уилсон, и сознание Эдди заволакивает темная пелена.

Он приходит в себя от легких поглаживаний по голове и просьб дышать, которым очень хочется следовать. Миссис Уилсон — его личная тетушка Полли — распустила растрепавшуюся за несколько дней косичку и теперь аккуратно перебирает его волосы и слегка массирует кожу головы.

— Господи, детка, и за что на твою долю выпало всё это… — не в тему, как кажется Эдди, приговаривает женщина, потому что он готов ручаться, что она не имеет представления о том, что ему выпало на самом деле. — Надеюсь, доктор Оуэнс уже придумал, что с этим делать.

Эдди неосознанно льнет макушкой к теплой ладони и размышляет, что если Оуэнс должен думать о такой куче вещей, то он не придумает ничего…

Воспоминания о панической атаке постепенно затирает дневная рутина, для разнообразия начавшаяся с перевязки, после которой доктор Мак дает добро на душ.

— Они все на нервах, детка, — шепчет тетя Полли, увозя его из операционной. — В двенадцать, как только приедет анестезиолог, у Уиллоу назначена операция.

Бедной девочке отрежут еще полдюйма ноги. Эдди думает, что, возможно, «заражение» можно было бы остановить, если резать сразу с запасом, но рассуждать о таком невероятно сложно даже в теории.

Они доезжают до палаты Эдди, но миссис Уилсон везет его дальше, в темный и пустой отрог коридора — к душевым.

— Я надеюсь, детка, что скоро ты дойдешь сюда один и на своих ногах, но пока будь умницей и потерпи мою помощь, — говорит медсестра, завозя его по подиуму в самую большую душевую кабину. — А вечером мы что-нибудь сделаем с твоей бородой, хотя она, конечно, очень милая.

Эдди непроизвольно касается подбородка и улыбается. Кажется, милым это рыжеватое и клочковатое безобразие не называл еще никто.

Чистый и довольный настолько, насколько вообще можно быть довольным в сложившихся обстоятельствах, он возвращается в палату, где на тумбочке его ждет еще один сюрприз — внушительная стопка старых журналов. Он забирается на кровать, утягивает себе на колени половину и склоняется над ними, как дракон над сокровищами. Миссис Уилсон улыбается:

— А, это Пилар разбирала шкафы в сестринской и подумала, что тебе наверняка смертельно скучно. Не бог весть какое чтиво, но скоротать время пойдет — если у тебя нет аллергии на книжную пыль.

Эдди думает, что у него, напротив, врожденный иммунитет к книжной пыли или даже острый ее дефицит.

— Инма принесла мне от Уиллоу «Поллианну», и я ее почти дочитал. А другие книги здесь есть?

— Что, не надумал начать играть в радость? — ядовито хмыкает миссис Уилсон.

Эдди морщится.

— Я пообещал, что почитаю Уиллоу, но не могу придумать, на что заменить костыли из посылки, с которых всё началось.

— Это очень мило с твоей стороны, детка, потому что девочка сходит с ума от скуки. Но учти, что попадешь ты к ней только после того, как наденешь нормальные штаны, — ворчит миссис Уилсон, задвигая коляску в угол. Эдди оскорбленно щурится.

— Клянусь, тетушка Полли, я и не собирался смущать ее своим развратным видом!

— Эдди, ей семь. Она максимум посмеется над взрослым мальчиком в платье. А вот тебе после всех твоих приключений простудиться — раз плюнуть, так что смотри у меня! — и ему ничего не остается, как под суровым взглядом залезть под одеяло в качестве профилактики.

Миссис Уилсон уходит, обещая вернуться через пару часов, и Эдди снова берется за «Поллианну». Под конец он ловит себя на мысли, что при всей сентиментальности книги его действительно трогает судьба главной героини, а еще — он ей слегка завидует. Завидует заботе, которую дарят несчастной сиротке окружающие, что этих окружающих так много, а еще — что возле постели больной почти постоянно находится человек с фамилией Харрингтон. От подобных мыслей ему очень, очень стыдно.

Впрочем, своя тетя Полли теперь есть и у него. Миссис Уилсон почему-то относится к нему слишком тепло и слишком бескорыстно: ей нет смысла как-то исследовать или использовать его — и это сбивает с толку, но уже не вызывает желания выставить себя полным отморозком, оттолкнув ее от себя, или держать жесткую дистанцию. Тем более он все равно думает, что миссис Уилсон не повелась бы на его провокации и проигнорировала бы все расставленные столбики, и колышки, и натянутые ленты.

Может быть, это потому, что в госпитале он не может поддерживать вереницу образов и масок, которые спали с него, как шелуха, и миссис Уилсон увидела его суть: сломанного мальчика, пусть и весьма преуспевшего в склеивании самого себя, который когда-то, вместо того чтобы «играть в радость», начал выращивать деревья, приносящие отравленные плоды?

***

Доктор Оуэнс заходит в палату, когда внутренние часы Эдди показывают от трех до пяти часов дня.

— Я обсудил со специалистами вопрос о вашем возвращении к нормальному питанию, — с порога начинает он.

Эдди, недавно вернувшийся после очередного сеанса магнитотерапии, сидит на кровати. После «магнита» ему удалось без посторонней помощи встать с кушетки и пересесть на коляску, и тетушка Полли обещала вечером — когда уйдет старший медицинский персонал и «крашеная стерва» — принести ему все необходимое для бритья, чтобы отпраздновать успех. На плечах лежат распущенные чистые волосы, их, как и раньше, можно крутить и тянуть в рот, и если не делать резких движений и забить на тот факт, что он в ночнушке, можно представить, что с ним ничего не случилось.

Эдди действительно пытается так думать, лениво пролистывая журнал для домохозяек из стопки от Пилар. В нем нет ничего, кроме рецептов, схем для рукоделия и отвратительно написанных душещипательных историй, выдаваемых за письма читателей, но он все равно помогает отвлечься. Он как раз любуется на бостонский клюквенный пирог, и еще одно упоминание еды заставляет желудок болезненно поджаться, хотя он относительно недавно плотно «поел» из ставшего привычным серебристого пакета. Эдди поднимает взгляд, смотрит на доктора, усевшегося на табурет на обычном месте рядом с кроватью, и с сожалением отмечает, что синяк почти сошел.

— Эдвард, вы же не хотите назальный зонд для кормления?

Эдди удивленно моргает и закрывает журнал. Нет, зонд он определенно и совершенно точно не хочет, ему достаточно одного шланга в не предназначенном для этого отверстии.

— Я вас прекрасно понимаю, но гастроэнтерологи рекомендовали сначала спросить у вас. Считается, что после введения питательных веществ внутривенно зондовое питание позволяет организму перестроиться. Однако вы же у нас не самый типичный случай — и, скажу откровенно, парентеральное питание было выбрано в том числе для того, чтобы минимизировать взаимодействие с вами. А еще энтеральное питание включит вашу пищеварительную систему, и, чтобы ваша гордость не страдала больше того, что мы уже имеем на данный момент, хорошо бы, чтобы вы могли доходить до противоположной стены хотя бы с ходунками. — Оуэнс кивает в сторону двери в стене напротив. — Внутри там уже есть поручни, душ и прочее необходимое для самостоятельного поддержания гигиены. Тем более что у нас банальная проблема с персоналом: санитаров фактически нет, а медсестры заняты в других палатах.

Эдди недоверчиво щурит левый глаз:

— В жизни не поверю, что здесь маленькие зарплаты или плохая страховка.

Оуэнс слегка усмехается.

— Лучше, чем вы себе можете вообразить, но вы же должны понимать: «кому многое дано, с того многое спросится». Соискателей проверяет служба безопасности, и на полную проверку может уйти до полугода. И вы сами знаете, что к событиям конца марта не успели подготовиться, только как раз накануне вашего «похода» перекинули бригаду хирургов-реаниматологов из Чикаго. Вспомогательный персонал вообще собирали по всем связанным больницам Индианы и Иллинойса — здесь были только сестры Уилсон и Пёркинс. В норме у нас, конечно, есть резерв, но в последние годы именно отделение в Хоукинсе несло большие потери и стало пользоваться дурной славой. Не госпиталь, нет, но тень, павшая на институт, накрыла и это учреждение.

Эдди правда обычно интересно слушать истории, хотя бы немного проливающие свет на место, в котором он застрял, но не сейчас — не когда речь идет о том, что он наконец-то сможет нормально поесть. У него, может, и были дерьмовые эпизоды в детстве, но уж голодать не приходилось никогда.

— То есть вот я отказываюсь от зонда, и надо будет ждать — сколько? — Эдди не очень изящно возвращает доктора к сути беседы. Оуэнс оценивающе мерит его взглядом.

— Судя по вашей динамике — а она на этой неделе просто фантастическая — к понедельнику у вас должно получаться уверенно проходить по десять шагов туда и обратно. В принципе, доктор Мак уже после сегодняшней перевязки пришел к заключению, что вам можно потихоньку пробовать вставать. Только, ради бога, не делайте этого в одиночку и без ходунков.

Эдди отворачивается и делает вид, что выбирает новый журнал. Кажется, доктор Оуэнс не в курсе, что он уже начал тренироваться…

— И еще одна новость, — неожиданно добавляет Оуэнс, уже вставая со стула. — Ваш дядя жив и здоров, из пункта временного размещения переехал в новый трейлерный парк, но в настоящий момент он в отъезде, и дозвониться до него не удалось. Кажется, до отъезда он вас разыскивал. Во всяком случае, мои люди сняли это со стенда объявлений у ратуши.

Доктор протягивает Эдди лист А4 с несколько расплывшимися буквами и черно-белой картинкой и уходит, не попрощавшись. Эдди с непонятным чувством смотрит в собственные глаза на фотографии. Она старая, сделана после того, как он впервые провалил экзамены: волосы короче, мягче линия челюсти, а та футболка давно стала декором для его джинсовой жилетки…

Смотреть на прошлого себя неожиданно больно, и Эдди кладет объявление на тумбочку. Он пытается вернуться к чтению, но сосредоточиться не получается.

Таким его и застает миссис Уилсон.

— Что, детка, любишь ягодные пироги? — кивает она на картинку в журнале. Эдди смотрит на рецепт, как будто впервые его видит, и понимает, что за все время, прошедшее с ухода Оуэнса, не прочитал ни строчки.

— Скорее нет, — он морщит нос и накручивает на палец челку. Говорить о еде не хочется.

— А какие любишь? — миссис Уилсон продолжает в высшей степени жестокий разговор. Эдди задумывается. Он не слишком переборчив в еде, может есть почти всё минимально съедобное и не очень любит сладкое. Правда, одно любимое блюдо у него все-таки было…

— Тыквенный пирог! — ярко-оранжевый, на всю кухню пахнувший корицей и мускатным орехом, с розочками из взбитых сливок, которые ему разрешалось слизывать, пока пирог остывал. Он старался не злоупотреблять этой привилегией и съедал заранее не больше половины. Мама всегда готовила тыквенный пирог только на Хэллоуин, и это был его любимый праздник, даже лучше, чем день рождения и Рождество вместе взятые…

— О, малыш, у тебя недурной вкус, — миссис Уилсон улыбается, вдруг обращает внимание на мятый листок на тумбочке и берет его без спроса. Эдди только вздыхает и закатывает глаза. Женщина внимательно смотрит на фотографию, потом читает текст и снова переводит удивленные глаза на самого Эдди.

— Детка, тебе что, всего семнадцать?

Эдди непонимающе моргает, а потом против воли смеется.

— Какой же дядя все-таки старый болван, — выдыхает Эдди, вытирая слезы, выступившие не только от смеха. Его затапливает волна нежности к дяде Уэйну. — Это старое объявление, двухлетней давности. Он поправил информацию об одежде, но забыл изменить возраст.

— Ты тогда тоже пропадал без вести? — качает головой тетя Полли.

— Не так, как в этот раз. Мы с друзьями… — компанией, с которой он тогда тусовался — теперь кто-то честно поступил в колледж, кто-то просто уехал из города, а кто-то уже и сидит, как Укурок Рик, — почему-то решили съездить в Милуоки на музыкальный фестиваль [Эдди сотоварищи убегали на Summerfest], но никого, естественно, не предупредили. Фестиваль оказался отстойным, и мы даже не стали ждать окончания, так что меня не было всего четыре дня, но дядя Уэйн все равно поднял полицию Хоукинса на уши. Он меня чуть не убил, когда я вернулся…

И плакал, вспоминает Эдди. Дядя Уэйн плакал, и по его тогда еще пушистым усам бежали слезы, и Эдди было безумно стыдно. Тогда он пообещал больше не волновать так дядю — и до первого дня пасхальных каникул вроде бы сдерживал обещание.

— Я не знаю, что сделала бы с тобой за такие эскапады, детка. Будь ты поменьше, выпорола бы, но в семнадцать это было бы чересчур и ума бы не прибавило. А потом в честь возвращения приготовила бы твой любимый тыквенный пирог, — миссис Уилсон гладит его по голове, и Эдди уже ставшим привычным жестом тянется за ее рукой.

Вечером миссис Уилсон приносит ему пачку одноразовых станков, карманное зеркальце, тазик с водой и пену для бритья.

— Я не стала брать бритву моего старика, она затупилась лет за двадцать до твоего рождения, детка, — приговаривает она, расстилая на его коленях клеенку. — И зеркала побольше тут нет, так что тебе придется все делать наощупь.

Эдди дергает уголком рта. Перед концертами он практически наощупь подводит глаза в полутемном туалете «Убежища» — конечно, он справится и с бритьем.

Затупив три станка из пяти, Эдди все-таки выходит победителем из схватки с почти трехнедельной щетиной, уже претендующей на то, чтобы считаться бородой. Он чувствует щеками прохладный воздух и не без удовольствия очерчивает большим пальцем линию подбородка.

— Я всегда знала, что ты красавчик, — с гордостью говорит миссис Уилсон, и ему становится горячо в груди. Ему кажется, что он знает ее не всего второй день, а всю жизнь. — Хочешь, я снова заплету тебе косичку?

Эдди не возражает. В этот раз пряди лежат чуть свободнее и не причиняют дискомфорта, а еще у него есть зеркальце, чтобы хотя бы частично рассмотреть новую прическу.

Из залапанного зеркала, криво улыбаясь, на него смотрит очень исхудавшая и кареглазая Мелли Мансон.

— С такой прической я похож на маму… — вырывается у Эдди.

Он никогда не думал, что вырастет настолько похожим на мать, — только у нее были светлые глаза, синие или серые, он уже и не помнит. Если не считать поблекших воспоминаний, от матери у него осталось несколько выцветших фотографий и кольцо, даже игрушку, сшитую ей, он потерял во время скитаний с отцом.

Кольцо! Глупое и не вписывающееся в его стиль кольцо настроения с правой руки, где оно? Черт с ними с остальными, их можно купить в любом тематическом магазине, но маминым кольцом он по-настоящему дорожил…

Кажется, он спросил про кольца вслух.

— Мы не воруем личные вещи пациентов, детка, — оскорбленно отвечает миссис Уилсон. — Твои вещи в специальном хранилище, кроме, кажется, футболки, потому что ее сразу забрали для изучения.

Эдди умоляюще смотрит на пожилую женщину, и та смягчается:

— Хранилище в соседнем корпусе, его на выходные закрывают. Я принесу тебе твои кольца в свою следующую смену. Только ты не волнуйся, тебе это совершенно ни к чему, — и Эдди торжественно обещает не волноваться, тем более что миссис Уилсон он почему-то верит безоговорочно.

Суббота настолько уныла и бесконечна, что он перечитывает половину журналов из стопки от Пилар. Помимо изданий для домохозяек из предместий, он обнаруживает несколько номеров National Geografic семидесятых годов и проглатывает их первыми.

Днем недовольная Питерс вместе с очередной сменой капельницы приносит «посылку» от доктора Редвуд с короткой запиской. Эдди разворачивает бумажный квадратик и читает:

Эдвард,

я слышала, вы изнываете от скуки. Уверяю вас, с этой книгой вы о ней забудете — как минимум, из-за головной боли.

София

Эдди читает название на обложке: Дж. Джойс, «Улисс».

Ну что ж, он с детства был наслышан об этой книге и знал, что когда-нибудь возьмется за нее, — так почему бы не сейчас?

***

Столь долгожданное воскресенье наступает неожиданно. Эдди опять просыпается на рассвете и, чтобы скоротать время, бездумно пролистывает журналы, в основном смотря картинки: читать еще темновато. Его занимают очень однообразные мысли: во сколько наступает приемлемое время для звонков и визитов? Во сколько госпиталь открывается для посетителей? А что если Стив приедет с Уилер?

От последней мысли Эдди впадает в отчаяние и начинает думать, что лучше бы приехал один Дастин. Он ужасно соскучился по пацану — и должен был извиниться и объясниться. Эдди надеялся, что Дастин Хендерсон поймет, чем он руководствовался, оставаясь в Изнанке и перерубая канат: он хотел оградить Дастина от опасности, выиграть Харрингтону, Бакли и Уилер чуть больше времени, одним махом разрешить собственные проблемы с полицией, впервые в жизни не убегать… А то, что там была еще одна причина, Хендерсону знать будет совершенно не обязательно.

Просто Эдди немного… заигрался.

Он начал играть — по-своему, не как Поллианна, — представляя, что в этот раз у него все-таки может быть шанс, и не понял, когда игра перестала быть игрой. В лодке, когда он прижимал к себе ещё теплый джемпер? Или на тропинке, где старался идти как можно ближе не только из-за того, что до одури боялся того, что его окружало? Или когда чуть резче, чем надо было, швырнул джинсовую жилетку — не только параллеля недавнее действие Харрингтона, но и подсознательно пытаясь разрушить их с Уилер уединение и даже не пытаясь скрыть боль во взгляде?

А потом, когда мир вокруг сходил с ума всё сильнее, ему, кажется, совсем сорвало тормоза и он практически перестал сдерживаться, эгоистично думая, что разбираться с последствиями, если такие будут, придётся не ему — ведь он всё для себя решил.

Не убегая, он планировал убежать в последний раз.

Воскресенье тянется… Тянется.

Миссис Пёркинс по-прежнему молчалива, но на сей раз даже здоровается и говорит, что в понедельник или вторник должны приехать реабилитологи. Новость оставляет Эдди равнодушным, хотя где-то в глубине души он понимает, что реабилитологи просто не могут не приблизить его к выписке.

Опираясь на ходунки и под присмотром медсестры он наконец-то доходит до помещения за маленькой белой дверью и с неожиданным наслаждением самостоятельно умывается над небольшой раковиной. Зеркала в уборной не предусмотрено, но Эдди все равно пытается рассмотреть хоть что-то в блестящей хромированной поверхности крана. Получается — и то поочередно — увидеть только глаза, диковатые и отчаянные. Эдди поднимает лицо от крана и горько смеется над собой.

Потом Пёркинс уходит, и Эдди приступает к «тренировкам», отходя от кровати на пару шагов — сначала с ходунками, а потом, осмелев, и без них. По спине ручьем стекает пот, челка намокла и противно облепила лоб, но его почти не шатает, и он слегка радуется своей маленькой победе.

Вернувшись в койку, он понимает, что у него болит буквально все — а он всего лишь сделал от силы несколько десятков шагов. Эдди вытягивается под одеялом и пытается унять дрожь и подергивание в мышцах, но безуспешно, и решает переключиться на чтение.

Журналы для домохозяек из предместий начали бесить его еще накануне, и Эдди от безысходности берется за «Улисса». Примерно к десятой строчке ему хочется то ли взвыть, то ли истерично рассмеяться: на смену тете Полли Харрингтон приходит Стивен Дедал. Эдди надеется, что никто не будет называть этого персонажа Стивом.

К концу первой главы он успевает приноровиться к авторскому стилю и даже начать получать удовольствие, но он явно перенапряг отвыкший от нагрузки мозг и не считывает большинство аллюзий — а возможно, и вовсе не знает, на что они.

На второй главе, написанной в формате катехизиса, сочетание физической и умственной усталости берет свое: Эдди отрубается. Книги падает куда-то в сторону тумбочки.

Просыпается он от легкого прикосновения к волосам и сразу узнает миссис Уилсон.

— Тетя Полли? Вы на полтора дня раньше, — сонно улыбается Эдди, пока женщина закрепляет на стойке дневную капельницу.

— О, ты рассчитал мои смены, детка? У Пёркинс приболела дочка, и я вызвалась подменить ее, тем более что до Санни не смогли дозвониться, а Питерс никогда не работает сверхурочно…

Эдди лениво смотрит в потолок, пропуская ее слова мимо ушей и думая, не поспать ли ему еще, раз уж никакого чуда в воскресенье не случилось, пока миссис Уилсон буднично не добавляет:

— К тебе тут с утра, говорят, приезжали гости, ты уже в курсе?

Сонливость сразу проходит. Он подскакивает на кровати, автоматически отмечая, что сейчас раны на животе уже совсем не болят, даже несмотря на то, что с утра он на три шага отходил от кровати и возвращался — и всё это без ходунков:

— Почему меня не разбудили? И не сказали раньше?

— Так Пёркинс же, — миссис Уилсон легко касается его плеча. — Если пациент спит, по протоколу к нему не пускают. Мередит неплохой человек, но в некоторых вопросах тупая, как пробка, и правильная, аж противно.

— Кто? Кто приезжал, известно? — губы почему-то ужасно плохо шевелятся, но ему жизненно необходимо узнать ответ. «Сегодня же воскресенье, сегодня чертово воскресенье», — набатом стучит в голове у Эдди. Миссис Уилсон внимательно смотрит на него.

— О, как ты ждал гостей, малыш… Было двое парней, один примерно тебе ровесник и один в кепке и шепелявый, помладше. Инма говорит, мелкий всю душу из Мередит вытряс: она ему про тебя всё как на духу выложила, даже про внутривенное питание, хотя информацию о здоровье по правилам мы выдаем только родственникам или опекунам. А ведь Пёркинс без дурацких инструкций чихнуть не может.

Эдди тепло улыбается, представляя, как Дастин припирает к стенке Мередит Пёркинс и засыпает вопросами, как будто допрашивает. Но ему ужасно хочется знать, что в этот момент делал Стив Харрингтон.

Миссис Уилсон будто чувствует это и продолжает:

— А старший в это время прилип к стеклу и полчаса просто на тебя пялился. Инма мне успела пожаловаться — он всё стекло залапал и задышал. Она подумала, что он ненормальный.

Эдди бросает взгляд на не зашторенное сейчас внутреннее окно. Оно так близко, что он, пожалуй, мог бы дотронуться до стекла. И, значит, пока он спал, его Биг Бой смотрел с той стороны? Не отрываясь? Все время, пока был здесь?

…Он не мог точно сказать, в какой из тех четырех дней — трех? пяти? — он тогда немного сбился со счета, и думает, что по относительно уважительной причине, — он начал для себя разделять две ипостаси Стива Харрингтона.

Неожиданно — хоть и слишком поздно — его становится чересчур много в жизни Эдди, и не думать о нем, с чем он успешно справлялся раньше, практически не получается. Звать его по имени — даже про себя — кажется очень странным, по фамилии — неправильным, и он просто придумывает глупое прозвище, планируя, конечно же, унести его с собой в могилу. Но когда до могилы остается, как он думает, совсем немного, Эдди решает, что может и не сдерживаться.

(Жаль, конечно, что он видел ошарашенное лицо Харрингтона тогда только уголком глаза… Эта картина наверняка помогла бы ему, обреченному на вечные метания между вторым и седьмым кругами Ада [Седьмой круг (по Данте) — тираны, убийцы, самоубийцы, содомиты, богохульники и игроки, второй — те, кто возжелал чужую жену или мужа.], хоть как-то скоротать вечные муки).

И теперь для Эдди как бы параллельно существуют Стив Харрингтон — золотой мальчик с ложками из драгметаллов во всех приемлемых и не очень отверстиях, экс-король Хоукинс-Хай, в конце концов — конкурент за внимание Хендерсона — и его и только его Биг Бой, который робко и глупо машет пальцами, заходя в лодочный сарай, делит с ним беспокойство за Дастина — и возмущение его же поведением — и иногда смотрит так, будто хочет поцеловать.

Как жаль, что с утра работала не миссис Уилсон, которой плевать на правила, если они противоречат ее собственному видению того, что правильно. Как жаль, что…

— Тетушка Полли, давайте все-таки сыграем в дурацкую игру из книжки. Положим, у меня есть сад… Или так, начнем с самого начала, — Эдди прикрывает глаза, смаргивая слезы, ощущающиеся на веках битым стеклом, и пытается как можно точнее воспроизвести цитату, которая так впечатлила его пятнадцатилетнего:

— «Когда пятилетнему ребенку больно, он поднимает шум на весь свет. В десять лет он тихо плачет. А когда исполняется пятнадцать, ты привыкаешь зажимать себе рот руками, чтобы никто не слышал ни звука, и кричать безмолвно. Ты истекаешь кровью, но этого никто не видит. Ты привыкаешь к отравленным плодам, растущим на дереве твоей боли». Как сыграть в радость с такими вводными данными?

— Оу, детка… — миссис Уилсон легко берет его руку— снова влажную и холодную — в свою. — Я слишком стара для этих ваших новых умных мыслей, но могу сказать, что если у тебя есть много каких-то плодов, пусть даже и отравленных, всегда можно попробовать сделать из них вино или варенье.

Он запрокидывает голову и легко смеется. Как всё, оказывается, может быть просто…